Три сладких шарика

Наступающему на бессмертных Императору не спалось. Обесчещенный им в очередной раз наставник вздрагивал во сне на смятой постели. На улице, за окном постоялого дома, где они остановились на ночь, было темно и холодно. Императору казалось, что что-то умирало у него в душе, а вместе с этим и мир вокруг. И только Чу Ваньнин оставался единственным, что вызывало в нем яркие чувства. Все еще. До сих пор. Лишь измываясь над учителем, придавливая его собой к постели, Тасянь-Цзюнь ощущал что-то помимо всепоглощающей тоски и горечи. Еле слышный стон со стороны ложа прервал небрежные размышления императора. «Снова дрожит», — не мог не подметить Тасянь-Цзюнь. И сразу же оборвал себя: «Да что с тобой не так?! Это же Чу Ваньнин! Тот, кто погубил Ши Мэя! Кто постоянно унижал тебя! Хватит раскисать!». Но Тасянь-Цзюнь никак не мог избавиться от ощущения, что что-то пошло не по плану. Сначала он сыграл со своим учителем в игру: если после счета до десяти квакнет лягушка, а не застрекочет цикада, то они останутся во дворце Ушань. Ребяческая была игра. На то, сделает ли ему бывший уважаемый наставник сливовый морс или же он, Император наступающий на Бессмертных, уступит ему и отведет на прогулку в город Учан. Игра совсем не в его стиле. Не подобала нынешнему статусу. Но раздражённое лицо учителя того стоило. Когда Тасянь-Цзюнь кинул камнем в зелёную лягушку, та всё же квакнула, в то время как цикады, словно подыгрывая императору, молчали... Несмотря на нечестную победу, он все равно отправился с Чу Ваньнином в город. И даже вышедшая навстречу законная супруга Сун Цютун не смогла остудить его запал и испортить хорошее настроение. Но с последним справился и сам бывший учитель. — Мо Жань? — раздалось тихо и хрипло из вороха одеял, — почему ты ещё не спишь? — Учитель в кои-то веки заботится об этом достопочтенном? Этот достопочтенный считал, что учитель думает о ком угодно, только не о нем. Как неожиданно! От издевки в голосе Наступающего на бессмертных Императора бывший наставник Чу вздрогнул. — Что такое, Ваньнин? У тебя вдруг проснулась совесть? — Тасянь-Цзюнь начал медленно двигаться в сторону кровати. Почувствовав в его словах скрытую угрозу, Чу Ваньнин приподнялся на локтях и отодвинулся к стене. — Моя недостойная наложница Чу, — продолжил император, — ты была так холодна со мной сегодня. И даже весь мой жар не смог растопить твое бесчувственное и ледяное сердце, — подойдя вплотную, Тасянь-Цзюнь схватил бывшего учителя за подбородок и склонился к его лицу. — Что? Тебе нечего сказать этому достопочтенному? Мы так долго состоим в браке, а ты не можешь найти и пары ласковых слов для своего добродетельного мужа?! Чу Ваньнин зажмурился. И вдруг Тасянь-Цзюнь замер. Он столько раз бил своего пленника, насиловал, унижал прилюдно и наедине. Опорочил его в храме предков. А тот все ещё строил из себя невинность. Каждый раз, когда бы они ни ложились в постель, тот был холоден. Каждый грёбаный раз. Ни один поцелуй не был подарен императору добровольно. И это бесило. Тасянь-Цзюнь хотел верить, что, возможно, Ши Мэй бы позволил целовать себя и отвечал бы ему с полной отдачей. Но Ши Минцзин — чист и непорочен. По отношению к нему даже в мыслях нельзя позволять себе никаких вольностей. К нему бы Тасянь-Цзюнь относился нежно, бережно, трепетно. Отдавая всего себя и ничего не прося взамен — обычной улыбки и мелодичного «А-Жань» было бы достаточно. Ему хватило бы и такой малости. Хотя иногда, забывшись, можно было представлять как его красивые губы изгибались бы в робком юношеском ответном поцелуе. Но, вместо оставшегося в его памяти вечно юным Ши Мэя, ласкового и заботливого, ему достался лишь этот презренный человек. Годный лишь на то, чтобы выплескивать на него свою ненависть. У наставника был лишь один любимый ученик, Сюэ Мэн, и лишь его одного он выгораживал. Лишь за него вступался и унижался перед этим достопочтенным, умолял не трогать и не убивать. Как и всегда всепоглащающие ненависть и похоть завладели Тасянь-Цзюнем при взгляде на Чу Ваньнина. Похоть, с которой он ничего не мог поделать: видел его и тут же хотел иметь столько раз, сколько может. — Мо Жань… мне больно, Мо Жань, — Чу Ваньнин всё ещё не смотрел на него. Загнанный в угол. Сломленный. Потерявший остатки былой гордости. Тасянь-Цзюнь лично растоптал ее, как и множество городов бессмертных совершенствующихся. Но почему-то именно сейчас при взгляде на это лицо, кажущееся в свете луны еще более изможденным и осунувшимся, что-то в груди Мо Жаня дрогнуло. Лизнув под ресницами, где собиралась одинокая слеза, вкусив это вящее доказательство чужой боли, Тасянь-Цзюнь отдернул руку и отстранился. — Этот достопочтенный обещал тебе пикник. Одевайся. — Сейчас ночь, — тихо кашлянув, Чу Ваньнин инстинктивно потёр саднящую от крепкой хватки челюсть, — никто не станет готовить нам. Со злобным смешком император взглянул на дрожащего на сквозняке из незакрытого окна Чу Ваньнина. — Ты забыл, кто такой этот достопочтенный, и кто ты? Ты — мой. Как и все остальные в Поднебесной. И всё будет так, как того хочется этому достопочтенному. Одевайся или пойдешь голым! От этих слов глаза Чу Ваньнина полыхнули гневом. Пошатнувшись, он поднялся и молча стал собирать остервенело сброшенную несколькими часами ранее одежду. Когда он оделся, Тасянь-Цзюнь бесцеремонно схватил бывшего наставника за руку и потянул за собой вниз по лестнице. Пройдя мимо каморки слуги постоялого дома, откуда доносился заливистый храп, Тасянь-Цзюнь двинулся прямиком на кухню. Чу Ваньнин молчал. Он никогда не начинал просто так говорить со своим учеником. А Тасянь-Цзюнь и сам не до конца понимал, что привело его на кухню, поэтому тоже не нарушал повисшую между ними тишину. Что с того, что все купленные им сладости просто валялись бесполезным грузом в экипаже, в котором они сюда прибыли? Ведь его холодной наложнице Чу ничего не приглянулось из купленного. Более того, Чу Фэй даже не соизволила взглянуть: лишь отвернулась, глядя за бамбуковые занавески экипажа. Тасянь-Цзюнь давно ничего не готовил сам. У него было множество блюд, которые ему приносил старик Лю или готовили другие слуги: крабы, рыба, мясо, овощи. Всё, что душе угодно. Покорившиеся бессмертные присылали со всех уголков мира экзотические лакомства. У него теперь не было недостатка в пище. Но ранее, во времена обучения на Пике Сышэн, когда он был глуп и наивен, желая угодить учителю, Мо Жаль учился готовить его любимые блюда. Чтобы возможно однажды порадовать. В его бытность учеником этого так и не произошло. Чу Ваньнин стоял, не зная, что сказать или сделать. Глупая бесчувственная статуя. — Присядь и не мешайся под ногами этого достопочтенного. — Я мог бы спать и не мешать тебе вовсе, Мо Жань. — Заткни свой рот, пока я этого не сделал сам. Я предпочитаю, чтобы твой рот, Ваньнин, раскрывался только, когда я тебя трахаю. Отварить рис. Замесить тесто. Сделать сладкую начинку. Три разных. Аккуратно завернуть начинку в тесто. Мо Жань делал всё это автоматически, не думая. Единственный раз, когда его настигло сомнение — во время придания формы. Он оглянулся на Чу Ваньнина, который напряжённо сидел за грубо сколоченным столом. Поджал губы, отвернулся, скотина красивая. Не желал даже поднимать на него взгляд. Остальные боялись делать это без прямого дозволения, и только он смел постоянно наказывать императора своим невниманием. — Посмотри на этого достопочтенного, чтобы он мог примериться. Взгляд глаза в глаза. Сфокусировавшись на шарике, Мо Жань выставил его большим и указательным пальцем вперёд и, глядя на рот, прикинул размеры. — Слишком большой получился. Не пройдет. Вернувшись к приготовлению сладких шариков, император попытался припомнить: три или пять? Откуда взялась цифра три, он не помнил. А может вообще только два? Нет, надо брать среднее. Кажется три. — Ты ешь только три сладких шарика, как и раньше? Он продолжил готовить, так и не получив ответа. Когда последний, третий шарик был аккуратно слеплен, Мо Жань почувствовал смятение. Он же задал обычный вопрос. Почему ему не ответили? Этот Чу Ваньнин решил, что не стоит удостаивать его даже обычным ответом? На такой простой вопрос?! Раздался непонятный скрип. Взгляд зацепился за отражение в начищенном до блеска медном тазу, висевшем сбоку на стене. Его учитель сидел так же за столом и как-то странно дышал: через рот, будто пытаясь подавить рвущийся из горла всхлип. Собиравшееся вырваться гневное замечание Мо Жань почему-то проглотил. И тут же уловил тихое: — Нет нужды что-то делать для меня. — Этот достопочтенный сам решит, что ему делать, а что — нет, — грубо прервал его император. А Чу Ваньнин замолк. Продолжил сидеть статуей, взяв себя в руки. Присматривая за его отражением, Мо Жань закончил варить шарики в сладком бульоне. Подумав, подсластил его ещё немного, по наитию. — Пойдем на улицу. Чувствовалась какая-то торжественность. Неся двумя руками чашу с только что приготовленными рисовыми шариками, Мо Жань недовольно спрашивал себя, зачем он всё это делает. «Буду кормить его с ложки. Так я его ещё больше унижу», — как только Тасянь-Цзюнь об этом подумал, то волна негодования улеглась в нём. «Если ему не понравится, я вылью ему бульон на голову, а сладости затолкаю внутрь. Получится «фаршированная наложница Чу». Они прошли мимо экипажа и дрожащий в испуге слуга тут же попытался открыть им дверь, когда Тасянь-Цзюнь приказал лишь принести циновки, накидку и вино. Слуга следовал за ними по пятам в сторону от города: туда, где простиралось безлюдное поле и зелёное травяное море. Чу Ваньнин шел рядом, по правую руку, попеременно открывая чуть рот — этот сладкий рот, который так хорошо, хоть и неохотно, его принимал ночью — и закрывая его снова. Не решаясь что-то сказать. Расстеливший циновки слуга был отослан прочь. Без дозволения Тасянь-Цзюня, Чу Ваньнин сел и посмотрел в ночное небо, на котором были видны далёкие звёзды. Он и не ожидал какой-то почтительности от него, скорее бы удивился, если бы бывший наставник проявил благоразумие. Неопределённо хмыкнув, император аккуратно поставил рядом с ним чашу с угощением и накинул на плечи попытавшегося вдруг отстраниться учителя теплый плащ. — Мо Жань? Разглядывая его, такого недоуменного, Тасянь-Цзюнь немного хищно ухмыльнулся. — Тебе нравится, какой пикник устроил этот достопочтенный? Он хотел похвалы. Хотел, чтобы учитель гордился им! Все ещё, спустя столько лет, это чувство неудовлетворённости и тоски грызло его изнутри. Да, он ненавидел Чу Ваньнина. Но ведь когда-то раньше… может он чувствовал и что-то иное? Ведь давным-давно, под пагодой Туньтянь, ещё маленький Мо Жань преклонил колени перед бессмертным Юйхэном. — Три, — наконец сказал Чу Ваньнин. — Что? — Ты правильно помнишь. Я всегда ел ровно три шарика. Почему сердцу стало больно от этих слов? Откуда взялась эта боль? Схватившись неловко за грудную клетку, он зло улыбнулся встревоженному взгляду учителя. — Ждёшь смерти этого достопочтенного? — Я никогда не желал тебе смерти, Мо Жань… — тот протянул к ученику руку, но остановился на полпути. И в то же мгновение рука Чу Ваньнина была перехвачена нагнувшимся к нему императором. Мо Жань сам не понимал, что с ним творилось. В один момент он был готов истязать это тело, вдалбливаться в него днями и ночами. Но иногда, когда эти губы не поджимались недовольно, когда прямой непокорный взгляд ледяных озер глаз не выбивал почву из-под ног, а сами глаза были прикрыты, хотелось провести ладонью по его щеке, зарыться пальцами в волосы, припасть нежно к губам. Придя в себя, Тасянь-Цзюнь сел рядом с учителем и взял чуть дрожащей ладонью пиалу. Зачерпнул керамической ложкой шарик и поднес к губам Чу Ваньнина. — Ешь. Настороженно глядя в глаза ученика, привередливый учитель, который никогда ни перед кем не склонялся и никому не подчинялся, медленно открыл рот. Да, он ни перед кем другим и не склонится. Такое зрелище, такая награда — только для этого достопочтенного. В сердце кольнуло, когда слух уловил пораженный вздох, а зрение — расширившиеся в удивлении раскосые глаза феникса Чу Ваньнина и сглатывающее движение его кадыка. Красивый. Даже в таком униженном состоянии он мог выглядеть достойно. Второй шарик Чу Ваньнин принял с большей охотой. Тасянь-Цзюнь не мог им не любоваться. Он видел эти трепещущие ресницы, покрасневшие щеки, видел шею, которая алела от его собственных губ и зубов. Съев три шарика, Чу Ваньнин, казалось бы, чуть смущённо спросил: — А как же ты? Тут до императора дошло, что он не приготовил ничего для себя. Но, вспомнив идею об унижении, его лицо озарила улыбка. — Этот достопочтенный припас для себя самый лучший десерт. Чу Ваньнина не пробрало то, что Тасянь-Цзюнь кормил его с ложки как немощного? Ничего. У этого достопочтенного есть ещё вариант, как причинить ему боль. Набрав ртом бульона из пиалы, он резко подмял Чу Ваньнина под себя. Тот снова начал вырываться, но куда деваться, когда ты лежишь на спине, придавленный мощным телом? — Мо Жань, не надо… Не слушая протестов, он прижался своими губами к Чу Ваньнину, чувствуя, как под его грудью отчаянно бьётся чужое сердце. Это почему-то ошарашило его . Так быстро, так заполошно и отчаянно… Ваньнин его боится? Из всех людишек в этом мире, что осмелились ему бросить вызов, именно учитель боится его? В душе что-то возликовало и, в то же время, отчаянно и жалобно заскребло. Всегда ли ему хотелось унизить учителя и растоптать? Надавив на нижнюю челюсть, он заставил плотно сомкнувшиеся губы Чу Ваньнина раскрыться ему навстречу, и прозрачный бульон полился из одного рта в другой. Было очень сладко, пара капель попала на подбородок, делая его липким. Но вкус Чу Ваньнина, который вдруг понял, что его так поят, его загоревшиеся алым щеки и погасшие молнии во взгляде того стоили. Это завело императора не на шутку. Внезапно он ощутил робкую попытку втянуть его в поцелуй. Или возможно ему это показалось, Тасянь-Цзюнь мало что понял. Но учитель, лежащий на циновке, в пустующем поле под луной и звёздами, в теплом плаще с плеча императора, выглядел слишком соблазнительно. Настолько, что невозможно было не ответить на его поцелуй со всем пылом. — Мо Жань… — раздался оглушающий, срывающий все барьеры своей отзывчивостью, тихий стон. Притягательно. Неожиданно. Тасянь-Цзюнь нашарил рукой сосуд с вином, откупорил его и, не глядя, выпил, запрокинув голову, а потом снова прильнул к разгоряченному телу под собой. — Ваньнин, — прошептал он в ответ и забылся в скольжении губ, сплетении языков и дыхании, и ещё больше, когда тонкие руки коснулись его шеи и плавно опустились на плечи. Не сжимая, не притягивая. Но и не отталкивая. Говорили, что бессмертного Бэйдоу невозможно напоить. Тасянь-Цзюнь подумал, что у него, в отличие от всех остальных, это вполне получилось. В кои-то веки учитель не пытался отвернуться от него, и в его глазах император видел свое отражение. Чу Ваньнин казался разбитым, ошеломленным, поверженным, и это было ещё слаще, чем те маленькие три шарика десерта, которые Тасянь-Цзюнь ему приготовил. Мо Вэйюй был уже порядком возбуждён. И, к своему удивлению, почувствовал бедром ответное желание Чу Ваньнина. Жар его тела, еле заметно пахнущего цветами яблони… Мо Жань хотел дышать им. Задохнуться им, умереть в нем. Почему-то именно сегодня он не сделал то, за что в любое другое время взялся бы с большим удовольствием. Не вторгся в него, как явно просило это, хорошо изученное им, тело. Что-то в душе всегда тихо протестовало против плохого обращения с учителем. Он вечно боролся сам с собой: то хотел уничтожить Чу Ваньнина, чтобы от него не осталось даже кости в напоминание, то желал держать всегда при себе рядом и никогда не отпускать. И сейчас это, второе чувство, временно взяло над ним верх. Ему страстно захотелось узнать, если попробовать… Будет ли Чу Ваньнин рыдать под ним от унижения или все же от наслаждения? Отдастся ли по собственной воле? Рука сама заскользила под одежды в исподнее. Чу Ваньнин вдруг замотал головой. — Не надо... — Этот достопочтенный хочет посмотреть, понравится ли моему Ваньнину это… Он никогда не касался этой части тела Чу Ваньнина. Не видел смысла даже пытаться доставить ему удовольствия простым прикосновением. Но что может быть унизительнее, чем получать наслаждение от того, кого ненавидишь? Тасянь-Цзюнь считал, что это был удачный план. Ваньнин метался под ним, еле сдерживая стоны. И всё же эти губы, сдавшись, тихо шептали, раз за разом: — Мо Жань… Мо Жань! — Тебе нравится, что делает этот достопочтенный? Раскрасневшийся от стыда и смущения, Чу Ваньнин дернулся в сторону, пытаясь уйти от ласкающей руки. Он не мог воспользоваться духовной силой, потому что его золотое ядро было давно разрушено, а физических сил оттолкнуть Тасянь-Цзюня у него не хватало и подавно. Не удержавшись, Мо Жань прижался губами к мочке его уха, в которой поблескивала кровавая капелька серьги. Совсем рядом с родинкой, от ласк которой его ледяной учитель не мог держать себя в руках. Мокро лизнув соблазнительную родинку, он всосал мочку с серьгой в рот и начал перекатывать языком. — Мо Жань, пожалуйста… Выпустив мочку изо рта, Мо Вэйюй горячо прошептал ему на ухо: — Кончи для меня, золотце. Здесь и сейчас. Жалобный стон добавил боли в груди, но Мо Жань, сцепив зубы и жарко дыша в шею Ваньнина, продолжал доводить его рукой до пика. Он не мог заставить себя остановиться, пока не почувствовал выплескивающиеся в ладонь капли. Грудь разрывало на части, жалило словно ядовитыми шипами диких цветов. В голове пронеслись несвязные образы, будто он сам когда-то вышивал платок для Чу Ваньнина, и это вызвало новую волну боли. Из его горла вырвался сдавленный вой, собственное возбуждение опало. От сдавливающего ощущения за грудиной он, жадно хватая ртом воздух, скатился с чужого разгоряченного тела. Но вдохнуть не получалось. Совсем не получалось. — Мо Жань! — Чу Ваньнин склонился над учеником и притронулся самыми кончиками пальцев к груди. Его лицо расплывалось перед глазами от невольных слез, — тебе больно? — Учитель… — единственное, что Мо Жань смог прохрипеть в ответ, и сдавленно охнул, когда Чу Ваньнин быстро нажал на нужные акупунктурные точки на груди, что позволило сделать долгожданный глубокий вдох. — Ты так жесток, образцовый наставник Чу, — зрение резко прояснилось и боль исчезла, словно ее и не было. Чу Ваньнин был белее снега. Ни следа не осталось на его лице от былого наслаждения. Только влажное пятно ниже уровня пупка на белой одежде, скинутый плащ да стянутое с плеча ханьфу свидетельствовали о произошедшем. Тасянь-Цзюнь задумался: а зачем он вообще пришел сюда с этим раздражающим и ненавистным ему человеком? — Почему мы здесь, наложница Чу? Ты пыталась убить этого достопочтенного? Заметив эту перемену и ехидный пронзительный взгляд, Чу Ваньнин поправил ханьфу и отодвинулся. — Ты хотел отпраздновать три года с восхождения на трон и своей... — замялся он ненадолго, — свадьбы. И унизить меня, кормя десертом. Что ж, кому ещё понимать Тасянь-Цзюня как не тому, кто его создал? — Этому достопочтенному удалось? — самодовольно спросил император, невольно потирая грудь. Что-то ему казалось неправильным во всем происходящем, только он не понимал что именно. — У императора… получилось, — глухо сказал Чу Ваньнин, отодвинувшись ещё дальше, на самый край циновки, чтобы даже лишний раз не касаться его. Едва заметно дрожа, учитель поднял голову к небу, вновь вернувшись к тягостному молчанию. Окинув взглядом исхудавшую сгорбившуюся фигуру мужчины, которого обожал мучить, и мельком ощутив незначительную резь между ребер, Тасянь-Цзюнь поднял с циновки смятую накидку и набросил ее на плечи Чу Ваньнина, придвигаясь и притягивая его к себе. По правую руку император заметил недопитый сосуд с вином. Потянувшись, поднял его, взболтал содержимое и сделал большой глоток. После чего протянул учителю, не выпуская его плечо из крепкой хватки. — Не снимай накидку и грейся. Кто будет ублажать этого достопочтенного, если моя любимая наложница Чу сляжет? Как же ты раздражаешь, Ваньнин. Умудряешься болеть даже летом. На удивление покорно Чу Ваньнин запрокинул голову, влил в себя остатки вина и не воспротивился, когда его ещё крепче сжали в объятиях. Тасянь-Цзюнь был доволен. Он, как и хотел, унизил учителя. Губы сохранили привкус вина и сахарной сладости рисовых шариков. Как если бы кто-то с любовью готовил их для кого-то очень дорогого. «Это была ненависть», — убедил он себя, взглянув на спящего в его объятьях учителя, и невольно улыбнулся. «Ничем незамутненная, первозданная ненависть». С полным удовлетворением Тасянь-Цзюнь смаковал тот факт, что хотя бы один раз в этой жизни ему действительно удалось сломить своего главного врага. Хотя бы в третью годовщину их свадьбы и своей коронации у него это получилось. Подставляя лицо прохладному утреннему ветру, он смотрел как над полем встает солнце. Эйфория, охватившая его после триумфа, прошла, уступив место привычной снедающей тоске. Словно он снова что-то потерял. Что-то очень важное. Но почему важными в этот раз казались какие-то жалкие три шарика сладкого риса?