Никто

      Сидела. В стороне. Болтала ногой. Следила за картами — со скуки, от безделья. Считала. В середине игры знала, кто выиграет. Доказательство тому — ее выражение лица, когда Шанкс забрал банк: была не впечатлена настолько, что закатила глаза. Бекман посмеивается кисло, не любит проигрывать, пусть даже деньги, которые на корабле не сильно в ходу, а на суше не сильно в нужде. Просто мерило выигрышей и проигрышей.              В кают-компании старые-добрые картежные игрища. И залетная их сидит с ними наблюдателем. Очень внимательным и рассчетливым наблюдателем. Шанкс на нее глянул на секунду, пока она смотрела с гамака, подвешенного почти под потолок, за ходами, и по ее выражению лица понял, что Бекман проиграет. Может быть, у нее странное понимание карты мира, она не отличает прямых парусов от косых и не знает ничерта о событиях двадцатилетней давности, но в картах игральных разбирается лучше, чем пытается сделать вид, не участвуя в игре.              Старпом на девицу не смотрел. Но что ему через плечо смотрят, он чувствует. Оборачивается. Натянутые меж старпомом и леди на их корабле отношения, Бекман не терпит таких самодовольных баб. Потом поворачивается к Шанксу.              — Если, кэп, ты выиграл, потому что тебе сливали карты, я в тебе разочарован, — говорит он. Глотает свой ром, распластывается по стулу, потом спрашивает наблюдателя за их раскладками: — Как тебе игра, м? Не слишком сложно для тебя?              — Приемлемо, — отвечает она. Лакки Ру принимается смешивать колоду и тасовать потертые карты.              — Что не сыграешь, раз так? — спрашивает старпом, закусывая толстую сигарету.              — Я не играю. Я считаю карты, — говорит она, отмахнувшись.              — Чего?              — Считаю. Помню, что сдали, что еще нет. Считается, что это против правил. Поэтому я не играю.              — Так не считай.              Она качает головой: это так не работает. Шанкс сидит на углу стола, смотрит, как они со старпомом сверлят друг друга взглядами. Она — трезво скучающим, он — недоверчиво надменным. Тогда Шанкс и сам подает голос.              — Сыграй со мной. Твой счет против моей Воли, — он приглашает ее к столу.              — Какой воли? Карту из рукава вытащить?              Тут за столом воцаряется тишина. Обвинять людей в шулерстве за этим столом не принято, и гостья тут же понимает, что зашла далеко. Но Шанкс отмахнулся, выпил свое саке. Девица едва-едва стала высовывать нос из лазарета, ни к чему пугать ее.              — Воля наблюдения. Не знаешь? — она качает головой. — Ну и хорошо, что не знаешь. Выиграешь — расскажу.              Бекман посмеивается, скот, выдавая в предложении подвох, дымит на всю кают-компанию. Что девчонка проиграет, и так понятно. Против предвидения будущего не сыграешь счетом цифр. Шанксу интересно, как долго она продержится. И еще какое у нее будет лицо.              — Мне не на что играть, у меня ничего нет. — Ну это она уже ищет отговорки. Согласится.              — Сыграй ставку Бекмана, он проиграл столько, что еще пара ставок его положения усугубят несильно, — Шанкс кивает на старпома. Ну проиграет девица ему несколько миллионов из бездонного кармана правой руки. Шанкс ему возместит. Частично. Ничего страшного. Команда гудит, смеется над попавшим в немилость капитана старшим помощником.              — Играть в кредит? Увольте. Тут считать не надо — дохлый номер, — качает она головой.              — Играй. Мои деньги — твои деньги, — неожиданно подначивает ее Бекман. Бросает на Шанкса нехороший взгляд. Он что, будет за девицу болеть? Или его тоже может развлечь процесс охоты за женским раздражением и расстроенным эго. Она глядит на него недоверчиво. — Без обязательств с твоей стороны, капитан слову свидетель, — он поднимает руки.              В кают-компании поднимается гул одобрения, свист, стучит стекло, шипит разливающееся в стаканы пиво. Народ смеется, гомон заполняет комнату, заставляет ее поддаться.              — Ладно, Рыжий. Но только раз, меня утомляют игры, — говорит она. Поднимается с гамака, спрыгивает на неспокойную палубу, разворачивает стул лихо, садится на него, как дамы верхом на лошадь, боком, сложив вместе колени.              Сдает Лакки Ру. Она берет упавшие перед ней карты, проглядывает их безразлично, кладет на стол кверху рубашками, потом они разыгрывают такие ленивые ходы на мелочь, обмениваясь несколькими купюрами. Колода постепенно исходит. Шанкс знает ее ходы, видит ее намеренья по отдельности, но поздно догадывается, что она последовательно заставляет его разменивать карты. А вот она, похоже, в уме уже разложила все их ходы пасьянсом и теперь просто манипулировала ими. Она завела его в тупик в момент, когда села за стол.       Высматривает что-то в его лице, у самой губы вытянулись хитрюще, тонкие, оттого, что она видит, что он понял свое положение. Шанкс медлит со следующим ходом. Мерит ее взглядом. Команда притихает в тон. Шанкс кладет карты на стол.              — Доиграем потом, — говорит он. Шанкс тянется к саке, а глаз с нее не спускает: как она глядит на него из-под бровей, качает головой, улыбается.       Команда и так сидит на краешках стульев, напряжение ни к черту, как будто на эту игру все жизнь поставили. Тут тишина в кают-компании наполняется похоронными нотами.              Она просматривает свои карты, рубашки его колоды. Шанкс догадывается, что там у нее, потому что видит ее намеренья. Она знает его карты, потому что они у нее в голове разложились деревом всевозможных вариантов и она подталкивала его к тому, где она выигрывает. Шанкс туда ступать не хотел.              И теперь выходило, что это она хочет посмотреть на его лицо, когда он проиграет. Уже смотрит. Качается на стуле. Щурится лисьи, наслаждается моментом. Шанкс качает головой, чешет подбородок. Интересно получилось. Это он ей проиграл, потому что был невнимателен или потому что она играет лучше? Давненько он себе таких вопросов не задавал.              — Чай, не шахматы, но я согласна на ничью. На финансовый статус-кво, — говорит она. Бекман посмеивается, глядя на Шанкса, цыкает языком.              — Недурственно, — он похлопывает по плечу игравшую его деньгами девушку.              — Ну пусть ничья, — соглашается Шанкс.              Она расправляет шею, спину, улыбается шуму, поднявшемуся в кают-компании от исхода игры. Над Шанксом потешаются, кто-то кричит, что он поддался, но он знает, что это не так. И Бекман знает, поэтому и награждает ее дозой одобрения, а не снисхождения. И она знает, поэтому улыбается сдержанно.              Тогда она собирает колоду, изящно смешивает две стопки в одну, начинает тасовать карты. Тонкие пальцы ловко бегают по гладким рубашкам, стекляшки на пальце сверкают в пламени лампы.              — Считать карты потому против правил, что это гарантия победы. Почти всегда, если только кто-то не считает лучше.              И она сдает следующую игру. Испытывает удовольствие от мягких карт в руках. В месте, откуда она родом, карточные игры тоже составляют досуг, и в этом досуге она разбирается. Шанксу все равно, что он проиграл девчонке. Команда все равно в это не поверит — скажет, что он пьян или повелся на женские чары, но молчаливое, скрываемое самомнение женское — для Шанкса тоже неплохой выигрыш.              Как она очнулась, прошло с две недели. Перестала шарахаться от громил, выходящих из-за углов с оружием. Перестала дымить больше, чем Бекман. От осколка ее запястье зажило. Хонго даже был удовлетворен тем, как восстановились ее органы. Восстанавливались. Шанкс в это дело не влезал — не разваливается на потроха — и слава богам. Недурно плавала. Теперь вот даже коротала с ними ночи на якоре. Не пила только, все боялась потерять голову, но и не крыла матом каждого встречного в лицо. Вот улыбалась не так, будто считает всех поголовно идиотами. Улыбалась, потому что польстили ее самолюбию.              Поздно заполночь Шанкс велит расходиться. На рассвете они отправятся, и пьянки пьянками, а команда должна быть в строю. С кают-компании растекся народ. Она сидит, обняв колени, Бекман дымит сквозь зубы, предлагает ей затянуться. Она через стол тянется за сигаретой и докуриват ее до фильтра. Они закусываются, позволял ли старпом ей докурить до конца или давал на один затяг.              — Что, вас не касается? — спросил Шанкс. Она подняла на него взгляд.              — Ты торчишь мне объяснение про твою «волю», — сказала она.              — Так ничья, ты не победила.              — Мы оба знаем, это была не ничья «ничья», а снисходительная ничья. Имей совесть, отвечай за базар.              Шанкс глядит на Бекмана — тот должен был в первую очередь возмутиться ее дерзости. Но Бекман качает головой, чтобы капитан на него не надеялся. Шанкс садится обратно в кресло. Раз даже старпом считает, что дела обстоят так, то пусть будет, как хотят. Шанкс пускается в объяснения о Воле. Она сидит со скептическим видом. Не верит. Тогда Шанкс демонстрирует. На палубе слышит шаги Ясоппа и метает нож в дверь, когда она только-только начинает открываться. Девчонка чуть не вздрагивает. Но Ясопп, местный бог Воли наблюдения, уворачивается без труда, и нож свистит через полкорабля и втыкается в мачту.              — Такая вот она — Воля, — подытоживает Шанкс. Ясопп садится с ними за стол. Ничуть не удивленный, что его пытались грохнуть, ничуть на это не обидевшийся. — Я знаю, что он войдет, а он знает, что я швырну в него нож.              Девчонка ругается непечатно — надо же, испугалась за жизнь пирата. Ясопп посмеивается от ее способов показывать удивление. Шанкс разводит руками.              — Но если ваша Воля — инстинкт, неудивительно, что ты проиграл. Математика всегда выигрывает у чутья, — говорит она. Потом поправляется: — Кроме музыки.              — Чего это вы про Волю, — спрашивает стрелок.              — Я пытаюсь думать о том, как мне здесь жить, — говорит она, и Шанкс чуть не давится ромом.              — Ты же домой хотела, — говорит он. Она поднимает на него взгляд, как на идиота.              — Ты сам сказал, что это невозможно.              Они переглядываются со старшим помощником. Шанкс смеется, вытирает губы скатертью.              — Не путай, — переходит на серьезный тон Шанкс. Бекман тоже смотрит на нее, сдвинув брови. — Я сказал, что удар такой силы тебя убьет. Это не одно и то же.              — Будете бить послабее? Спасибо, не надо. Клин клином вышибается не всегда, дорогие мои.              Но Шанкс продолжал лыбиться обманчиво по-пьяному. Не деле у капитана глазенки блестели от энтузиазма и предвкушения. Бекман знал этот взгляд. Ясопп знал этот взгляд. Гостья могла только догадываться, что он означает, хотя, похоже, не видела в нем ничего хорошего.              — Если все сделать правильно, тебе вообще не должно достаться.              Смотрит дерзко, конечно, но устало. Обеспокоенно. Шанкс терпит ее взгляд, пока она выбирает, что сказать по этому поводу.              — Страшно, если честно. — Капитан настолько не ожидал этого услышать, что смягчается в лице, и брови его приподнимаются, как на иконе умиление.              — Ну, это ничего. — Шанкс поднимается из-за стола решительным плавным движением. Определенно похож на очень могущественного человека, когда не выставляет себя дураком, не плюет ромом и не пялится на ее декольте. Кладет ей руку на плечо, болтает ее из стороны в сторону слабенько, чтобы растормошить. Тяжесть чужой руки всегда успокаивает. — Мы нашли способ тебя сюда затащить, найдем способ и вытащить. Глядишь, что-то интересное о Воле откроется нам в этом приключении, — улыбается он. Нехорошо, предвкушающе.              Бекман хмыкает — но на его мрачной роже вообще ничего не выглядит как благое намерение. Может котенка спасать с маньячным лицом бессердечного подонка.              От сладких обещаний хорошей жизни их отвлекает Ясопп.              — Кэп, предложение есть.              — Чего там? — переключается Шанкс. Настроение у него приподнятое, кажется, стрелок может предложить ему любую авантюру, и капитан согласится.              — Остров уже на горизонте. Нахер стоянку, причалим?              Шанкс просиял, они оба уходят на палубу, и оттуда уже доносится его громкий голос — чтобы те, кто был на палубе, слышали.              — Остров? Ишь чего удумали. Вы, алкаши, еще кораблем-то управлять можете…              На палубе раздается гул, суета. Экипаж хочет на землю — там деревни, бордель, пивнушки. Шанкс тоже хочет, потому что там покой, возможность отдохнуть от постоянного напряжения в море и поразмыслить над делами с Волей и с тем, как сдержать свои обещания. Вот он и подначивает команду, чтобы не уснула на марсах. Никак день на корабле начинается рано, а остров хоть и кажется досягаемым, до него добрых двенадцать миль, и ветер неприятный сдувает вбок, и корабль тащит от него в сторону. Дай бог быть там на рассвете, да еще носом не сесть на песок.              В кают-компании Бекман закуривает, предлагает ей сигарету, и когда она отказывается, выходит вслед за капитаном.              Когда в бар входит йонко и хотя бы кто-то видел листовки в своей жизни, происходит цепная реакция. Люди замолкают, как по команде. Как будто заражаются тревожным молчанием.              — Вам необязательно быть йонко, — сообщает она в ответ на объяснения Бекмана о типичной реакции местных на их появление. Они стоят у входа пивнушки. Тишина гробовая. И это они даже не полным составом. Ее голос слышат все.       — Ты не понимаешь, о чем говоришь, — отвечает Бекман. Обводит тяжелым взглядом молчаливый люд. Она проходит мимо него, отведя в сторону дуло его винтовки, что он держал на плече.              — Необязательно, — заверяет она. — Достаточно ходить с кремниевым ружьем наперевес. Эффект тот же. Страшные вы — пиздец, спору нет.              С этими словами она проходит к бару вперед них всех, лавируя меж столами. Шагает уверенно мимо притаивших дыхание мужиков, отрезвевших от одного вида вновь прибывших гостей.              — Дорогая, всем виски за счет этих вооруженных бестолочей, не имеющих уважения к вашей безопасности, — кричит она девочке за баром, что тоже потеряла дар речи, поддавшись волне заразного молчания с две минуты тому назад.              Такое заявление распаляет в баре ажиотиаж и оживление, и все снова тонет в привычном шуме и гомоне, и кто-то даже поднимает тост, вопя «за Красноволосого». Шанкс смеется, проходит вслед за ней, машет рукой официантке, чтобы не тормозила с заказом, сделанным от его имени. Команда занимает два стола в одном из закутков на приподнятой ступени. Официантка бегает с кружками. Смелеет, даже крутит юбкой, качает бедрами, когда ходит меж пиратами. Полные, мягкие формы и тонкая талия — соблазнительно, и не прикроет такого тела ни простая хлопковая юбка, ни толстый пояс, ни капли на фартуке.              — Она же на него сейчас прыгнет. — Сколько осуждения в этом голосе.              — Завидуешь?              — Мерзко.              — Выпей, не будет так мерзко.              — Алкоголь — депрессант. Не хочу.              — Кто тебе сказал такую глупость?              — Генетики. — Она задирает голову, чтобы посмотреть над стоящего над ней йонко.              — От винного четверга тебя это не уберегло.              Когда он смотрит так, сверху вниз, волосы падают ему на лицо, закрывают от света. Еще жутче, чем обычно. Шанкс многозначительно ставит с нею рядом бутылку рома. Молчит.              — Рыжий, не спаивай меня, — произносит она раздельно.              Шанкс садится с нею рядом на свободный стул. Пьет свой ром. Она качается на стуле. Они вместе глядят, как пират недвусмысленно прижимает девицу с подносом к себе. Та валится ему на колени. Шанкс почти нутром чувствует, как от него справа закатывают глаза.              — Будет тебе известно, я не Рыжий, — говорит он, чтобы отвлечь леди от скабрезностей. Она переводит на него взгляд. Многозначительно глядит ему на волосы.              — Прости, а какой? — спрашивает она. Шанкс тянет улыбку, свистит через пальцы, чтобы бар оглянулся на их стол, поднимает бутылку в салюте. Кто остался из постояльцев, салютуют в ответ бутылками и гомоном, прошедшим волной по бару: «хорош, красноволосый, за тебя, красноволосый». — Лицо попроще. Красноволосый Шанкс, — произносит она с усмешкой. — Гомера на вас не хватает.              — Это кого? — спрашивает Шанкс.              — Да, ты не знаешь.              — Потому и спрашиваю.              Она вздыхает, готовится объяснить что-то, что, видимо, должно занять много часов, в два предложения. Сложно объяснять человеку реалии отдельного мира. Шанкс наобъяснялся за эти две недели. Пусть теперь она объясняет. Про своего Гомера, примера, кого угодно еще.              — Представь, тебе нужно припомнить историю войны тысячелетней давности, растянувшейся на два десятилетия, с тысячей вовлеченных лиц, их отцов и сынов, причем удержать ее в голове, не записывая, и рассказать любому встречному?              Шанкс качает головой неопределенно.              — Прямо на два десятилетия?              — Я не помню точно. Сильно дохера лет, в общем, — Шанкс кивает, что верит ей на слово. — И есть там такая черта, постоянные эпитеты. Сидит герой на берегу моря, отдыхает. Не абы кто — а Пелид быстроногий, чтобы ты знал. И таких быстроногих, шлемоблещущих и многомудрых проще запоминать и связывать с сюжетами, чем их бесчисленное множество имен и отчеств. А записал это все Гомер. И у вас так же. Что ни листовка — все какой-нибудь Красноволосый или Огненный кулак, или еще черти кто. Легенды ходячие, герои недоделанные. Хоть песни по вам пиши. Многотомники.              — Мы не герои.              — Это точно.              Официантка и ее избранник наконец смылись с глаз долой.              — Подожди-ка секундочку. Что за истории о войне такие?              — Устное творчество, чудом дошедшее до наших дней в переводах.              — Что?              — Что? — Она смотрит на Шанкса. Тот смотрит на нее, как будто она больна. Очень смертельно. Только она открывает рот, чтобы повторить «в переводах», он качает головой. Точно. Предвидение его цыганское. — Что я не то сказала?              Шанкса подмывает спросить, что за переводы, и разворачивается вероятность, что и сама она знает не один язык. Не исключено, что в ее мире это порядок вещей, иначе она бы не говорила об этом, как о сущем пустяке. Но Шанкс удерживается.              — Не говори о таких вещах в людных местах. Не посмотрят, что из другого мира, вздернут на петле, не упеешь сказать «Гомер». — И он многозначительно пригубил рома, которого уже оставил на самом дне.              Приняла за грубость. Села к бару, где принялась за овощи, что ей вынесли горячими, а еще зацепилась языком со второй из официанток, что стояла за стойкой. Шанкс глядел ей в спину. Сидит, закинув ногу на ногу, как будто не на узком табурете, а в кресле в казино. Пожалуй, ей стоило бы быть в казино. Ее тонкие руки предназначены для купюр.              Что он освободился от разговора, замечает старший помощник, обваливается в стул напротив.              — Присмотри за ней, Бекман, — говорит Шанкс, не оборачиваясь на накама. Она ногой болтает. Он чувствует, что она говорит что-то о них, об их команде, потому что официантка, помладше, попугливее, бросает на них украдкой короткие взгляды. А когда встречается взглядом с Шанксом, то вся щетинится. Говорит что-то, наклонившись над стойкой, и Шанкс ждет, что от этого она обернется, но нет. Вот зараза. — Пока я не придумаю, что с ней делать.              Бекман ничего не говорит, его молчаливое согласие стоит дороже любых обещаний вслух. Старпом тянется к нему своей почти опустевшей бутылкой, они чокаются молча, пьют. Бекман дает ему разглядывать эту женщину, болтающую ногой в разрезе платья.              — Нет, Бекман, вот ты умный мужик. Ты выглядишь, как умный мужик, говоришь, как умный мужик, и — что редкость, — она выглядывает из-за шторы, за которой переодевалась, — ведешь себя как умный мужик.              Снова скрывается. На перекладину, на которой висела штора, летят ее шелковые тряпки, в угол — туфли, она запрыгивает в длинные свободные штаны и застегивает молнию на какой-то безрукавке, что едва прикрывает ей ребра и грудь. Открывает штору, показывается во весь рост. Молчит. Если она ждет от него одобрения, она его не получит.              — Хоть и страшный, как черт, — сказала она, не дождавшись реакции.              — Ближе к делу.              — Ближе к делу, — соглашается она. Забирает свои вещи, на ногах застегивает сандали. Выглядят тяжелыми, черная кожа. Где она их нашла на острове — решительно непонятно. Двинулась к кассам. — Капитан ваш — он кто по жизни. Такой мутный мужик. Пялится на меня, как на кусок мяса.              — На тебя все пялятся как на кусок мяса, потому что так и есть. Баба на пиратском корабле, ты на что рассчитывала.              Она кладет вещи перед кассиром. Учитывая, что вещи это ее, он не знает, сколько назвать чек, но прервать их разговора не решается.              — Спрашивай конкретнее, я постараюсь ответить, — говорит Бекман. Страшно хочет закурить. Она выдыхает устало, потом бросает взгляд на кассира.              — Ну что стоите, я все беру, — она глядит на себя в зеркало. Старик-продавец соображает, что вещи на ней, считает сумму.              — Двадцать пять тысяч белли, госпожа. — Бекман тянется к кошельку.              — Сущий грабеж, — отрезает она. Бекман тогда передумывает и берет пачку сигарет. — Пятнадцать.              — Никак не меньше двадцати, — начинает причитать старик.              — Десять.              — Ладно, будет пятнадцать.              — Девять.              — Ладно, девять! — быстро соображает старик.              — Платят у нас мужчины, — говорит она, пуская Бекмана к кассе.              Старпом расплачивается, закуривает, когда они выходят из магазина женских тряпок. Ее вещи в холщовой сумке, туфли, которые она держит на весу за тонкие лямочки, голый живот, волосы, падающие на спину. Позиция Шанкса ему понятна, хотя вкус на женщин у них, конечно, разный.              — Так что ты хотела?              — Что не так с переводами? — спрашивает она прямо.              — У нас тут один язык. Других языков нет. Уничтожены, стерты из истории, сохранились только на понеглифах и в головах полутора человек, скрывающихся от правосудия.              — Что, за языки можно на виселице закончить?              — На висилице? Нет, таких людей не казнят. Уничтожают на месте, едва найдут, вот и все.              — Какое свинство.              Надо же. Не блядство и не пиздец — свинство. Иногда она ругалась, как сапожник, но иногда говорила, как будто читала с листа.              — Болтай поменьше, проблем не будет.              Она дарит ему безрадостный взгляд.              — Еще мне сказали, что на острове есть другие пираты.              — Это наверняка.              Она залезла в сумку, подала листовку Бекману. Где и взяла? Выходит, в баре. Шанкс самонадеянно думал, что девицы болтали о его персоне, а гостья-то разузнавала, как не помереть на острове. Не глупа.              Он разворачивает сложенный вчетверо листок. Видит неизвестную ему морду и награду, чуть-чуть недотягивающую до трехсот миллионов. Триста миллионов — уже может быть и не шутка. В промежутке от ста до трехсот эти выскочки особенно любили бросить их команде вызов. Но это ничего. Бекман сминает листовку, выдыхает дым.              — Кто такие? — спрашивает она.              — Бояться тебе нечего, если будешь с кем-то из наших. И мы отплываем в рассвет.              — Здравый смысл подсказывает держаться подальше от вас всех.              Бекману возразить нечего, он качает головой. Ее интуитивное желание держаться подальше от любых пиратов вне зависимости от того, знает она их в лицо или нет, понятное. Разрывается между чувством самосохранения и доверием Шанксову обещанию вернуть ее, откуда бы она там ни взялась. Хочет домой — ей придется его послушать и все время торчать где-то с командой, где пальба, пьянки и пираты, хотя все внутри ее интеллектуального и возвышенного существа протестует против этого.              — Ты можешь просто остаться здесь, — напоминает он. Оглядывается, берет ее под локоть, они меняются местами — теперь Бекман идет по внешней стороне улицы. Маневра она не поняла, но морщится пренебрежительно не поэтому.              — Чтобы что? Таскать пиво алкашам вроде вас? Работать на земле? Скот пасти? Увольте.              — А чем ты занимаешься, собственно, кроме того что треплешься? — скалится Бекман. Она не принимает на свой счет.              — Реструктурирую корпорации, управляю людьми, оптимизирую бизнес. Трепаться перед капитаном вашим и перед дядькой, сделавшим себе миллиардное состояние, — примерно одно и то же. Кажется, что он тебя сожрет своим авторитетом, но и ты себя не на помойке нашла.              — И будет прав.              — Не будет. Развернет — не сможет использовать.              Бекман поднимает на нее взгляд. Подбешивает, что она говорит правильные вещи, ничерта о них не зная. Его молчание на этот счет она интерпретирует правильно. Смотрит на него с видом «ну вот видишь».              Есть одно но. Пока они пересекали деревню, меж домов их провожал один очень тяжелый взгляд. Она, конечно, не разобрала, но Бекман присутствие наблюдателей чувствует очень остро. Не покидает ощущение, что если она останется одна, сценарий, в котором новички бросают им вызов, реализуется. Через нее — очень удобно, она слабое звено и именно потому что у Шанкса свои планы на нее, пираты Красноволосого влезут отвечать на этот вызов. Тогда от пиратов мокрого места не останется, а еще могут пострадать местные. Лучше бы она приняла всерьез его наставления быть на виду у команды.              В одном она была права. Не обязательно быть йонко, чтобы люди замолкали, когда входишь в бар. Достаточно иметь при себе оружие.              — Кто из вас из команды Красноволосого?              Тишина. Выстрел в потолок, визги.              — Оглохли? Спрашиваю: …       Пират повторил свой вопрос, народ переглянулся, потом волна взглядов прокатилась по помещению, пока не уперлась в стол, за которым сидела суммарная награда за головы в размере нуля белли. Девица, хотя на пирата была не похожа, все же в первый их день тут влетела вперед них. Потом еще частенько показывалась.              Пиратская команда в гробовой тишине, гремя по скрипящим половицам сапогами, снося стулья, проходит к ее столу. Маленькая официантка за барной стойкой замирает и сцепляет зубы. Пираты жуткие. Увешены оружием, скалятся, как шакалы, а еще не раз здесь сидели, и она накануне своими ушами слышала: хотят драки с йонко. Только вот эта девушка, что появилась с красноволосыми, на них не похожа. Нет при ней ни дрына, ни пистоля, ни сабельки. Не просвистела ей все мозги морем, как эти с корабля, и не похожа на известную пиратку. Одно в ней похоже на поведение пиратов Красноволосого: спесь. Откидывается на спинку стула, покачивается на двух ножках, когда ей в лицо упирается дуло.              — Где Красноволосый?              — Рыжий-то? На корабле, наверное, — отвечает она безразлично.              — Мы объявляем вам войну.              — Объявляйте, только корабль в бухте, а не здесь. Со мной можете не воевать, я сдаюсь, — сказала она.       Отсалютовала чашкой. Пират взвел курок. Самодовольная беспомощная девица — как она вообще оказалась в команде йонко.              Шлепнуть бы ее, чтобы Красноволосый сюда сам примчался, тогда они устроят небольшое представление.              — Шутить изволишь? Сейчас мозги-то выбью.              — Скорее глаз выколешь.              — Поднимайся. — У пирата терпение лопнуло, но пальбу он не открыл, схватил девочку за плечо, заломал руку, что ей пришлось подняться со стула резко, опрокидывая стол вместе с чашкой, разбивающейся об пол. — Пойдешь с нами. Посмотрим, вступится ли пират за свою шлюху, — шипит он сквозь зубы, тыкает пистолетом ей в затылок, выталкивая на проход меж столами к выходу.              И отчего-то останавливаются в проходе.              — О, Бекман, тут на вас с войной идут, — улыбается она старшему помощнику, что стоит с ружьем наперевес.              — Доигралась? — спрашивает он. Есть в этом какой-то отеческий тон — тон старшего человека, огорченного, что ты доставляешь ему лишние хлопоты. — Мы отплываем, — говорит он ей, а потом, снимая с плеча ружье и перехватывая его за цевье, поднимает взгляд на пирата, что стоит позади нее и чешет ей затылок пистолетом. Были на его памяти идиоты, отчего-то считающие, что оружие нужно, чтобы угрожать людям. Но он не Шанкс устраивать молодняку уроки жизни. — Три.              — Чего, дядя, подраться хочешь? — вопрошает он заготовленной фразой, команда позади него со смеху катится.              Народ в баре притих, пригнулся к столам, вжался в спинки стульев, скукожился. Страшно встревать в чужие разборки, страшно быть их свидетелем. И этой, что стоит, упираясь затылком в дуло, тоже страшно, хотя она не показывает.              Не зацепить бы невиновных. Главное — не открыть пальбу беспорядочную.              — Два.              — Надеюсь, ты, Бекман, не до моей смерти обратный счет считаешь, — произносит девица.              Его обратный счет пугает ее больше, чем дуло пистолета, приложенное к голове. Смотрит нехорошо на его руки, покрывшиеся Волей. Что, неужели видит? Сжимает зубы, сглатывает. Шанкс ему говорил, что она его побаивается, но Бекман теперь и сам видит: затаила дыхание, дрогнула голосом, и кажется даже пятится на пирата позади нее. Это веселит старшего помощника.              — Грохну же девчонку! — вопит пират, выкручивает ей руку, но вместо того, чтобы исполнить угрозу, наводится на Бекмана и стреляет ему в лицо.              — Один, — успевает досчитать он.              Пуля расшибает лампу над входом.              Второй он все-таки пытается пристрелить заложницу, но промахивается, потому что Бекман прописывает ему потяжелевшим, покрытым Волей прикладом кремниевого ружья по челюсти. С ощутимым хрустом ее выбивает. Слабенько.              Пират вопит, но не сдается, покрывает Волей кулак, пытается сломать его ружье, отпускает свое единственное преимущество в бою, которое уползает куда-то под стол. Может, напугана, но соображает, что лучше не путаться под ногами. Приемлемо. Теперь ему ничего не помешает.              Бекман никогда не дрался красиво. Театральность — не к нему. Сломать пирату челюсть, потом разбить в крошево кисть, подломить голень, и когда он встанет перед ним на колени, перехватив его же пистолет, выпустить последнюю пулю ему в голову.              Картечь — это он специфично, конечно. Шестизарядный. Он этого всю его черепушку разносит, его команду в лице четверых человек орошает мозгами их капитана. Долго думают, чтобы напасть вместе. Один соображает броситься на Бекмана сразу, получает четвертый заряд в тело. На удивление, патрон его не пробивает, пират выбивает мечом у него пистолет, Бекману приходится защищаться своим видавшим виды мушкетом. Волей владеет, но мечник из противника посредственный: широкие замахи создают столько брешей в защите, что считать долго.              Тогда в бой вступает второй. Почти сразу — третий. Вот эта мясорубка уже интереснее. Но не эффективнее. Первому — свернуть шею. Второго продырявить дулом ружья. Третьего — пригвоздить к барной стойке мечом, который потерял его товарищ. Не смертельно, но очень болезненно, в область живота. Он стоит, глазами хлопает, болевой шок еще не снес ему голову. А если он потеряет сознание, то от тяжести своего же тела осядет на меч и сам себя убьет.              Последний пират в бой не бросился. Стоял, обомлев, пушку бросил. Бекману ничего не стоило напоследок дать выстрел из ружья, пока пират не пришл в себя, но раз бросил оружие, черт с ним. Пусть живет. Может, расскажет друзьям, чтобы не совершали глупых ошибок.              Бекман перехватывает ружье, оглядывает бар сверху, видит меж столов ту, за которой сюда вернулся.              — Пизда, — произносит она одними только губами.              Не свинство и не блядство. Лаконичное и бескомпромиссное пизда.              Бекман бы поднял ее за руку, но она сама поднимается, держась о стол. Косится на тела. Напрягается вся от живота до груди, замирает в полусогнутом состоянии. Зубы стучат, как она бы ни пыталась держать себя в руках. Вдохнуть не может. Выполощет ее сейчас знатно.              — Пошли, — говорит Бекман. Тянется к ней рукой, но она отстраняется.              — Не трожь меня, — сглатывает, чуть-чуть не сдерживает слез, но стоическим усилием выходит из бара вперед него.