Клуб игры на укулеле

Ури День за оконным стеклом на удивление холодный. В прогнозе на экране телефона маячит снегопад — то появится, то пропадёт, синоптики никак не определятся. Не хочу снег в сентябре. Вообще никогда не хочу, но в сентябре — тем более. Он всегда меня пугает — будто хлопья пепла от чего-то, что уже произошло, что не исправить, но еще не настигло всей глубиной осознания и лишь маячит на краю восприятия, внушая ужас неизвестности. Не хочу. Терпеть не могу неопределённость. Мама даже в день моего выступления не знает точно, сможет ли прийти. Бросив короткое “я помню”, она надевает свои шумно цокающие полусапожки, подхватывает увесистый портфель и исчезает, оставляя лёгкий сквозняк гулять по квартире вместо себя. Что с ним, что с ней — одинаковое ощущение бегущей по позвоночнику прохлады. Я достаю укулеле. Как же страшно было первый раз выступать перед ребятами на репетиции. Там было всего человек двадцать, но в моей жизни это пока самая большая публика. Рубашка в тот день вся насквозь потом пропиталась, захотелось расплакаться или потерять сознание прямо на месте. Но Олег в его привычной дурацкой манере вытащил меня. Сложил из тетрадных листов сердечки-оригами и махал ими с заднего ряда, ещё чуть-чуть — взлетел бы, я уверен. Мне так смешно стало, и страх притупился. Вернулся голос. Вернулась подвижность пальцам. Я только ему и пел. Но хлопали все. Время репетировать, но я и так уже затёр эту песню до прорех — ни единой ошибки, руки и связки помнят всё без напоминаний. Кажется, что если собьёт меня машина и я проснусь через год, забыв собственное имя — всё равно смогу сыграть без малейших неточностей. И всё равно повторяю от и до раз десять. Мне просто нравится звук отражения песни от стен в пустоте квартиры — так редко удаётся его услышать. Понятия не имею, что уместно надеть, поэтому останавливаюсь на обычном школьном костюме, только под воротник цепляю галстук-бабочку. В последний раз носил её на выпускной в девятом классе. Волосы тогда были короткие и зализанные назад, вместо контактных линз — очки с толстыми стёклами на носу. В общем, образцовый ученик и родительская гордость. Как же было тогда хреново проходить мимо зеркала. Я и теперь не очень люблю, но тогда, полтора года назад, совсем уж плохо было. Сейчас же мысль о том, что мой друг (я ведь могу считать Олега другом?) увидит меня с галстуком-бабочкой на сцене, заставляет улыбнуться. Под такой видок хорошо подошла бы скрипка, а не укулеле. Но так тоже неплохо. Олег будто слышит мои мысли — присылает в телеграмме “кружок”, только “кружками” бы и общался, дай ему волю, мне кажется. — Эй, я уже готов! — он подпирает чем-то мобильник и отходит подальше, демонстрируя собственный прикид. Кто бы мог подумать, что в гардеробе Енотина есть строгие брюки и даже пиджак! Но остальное — совершенно в его стиле: вместо рубашки под пиджаком ярко-синяя футболка с принтом, на ногах пёстрые носки (один красный, второй голубой), из-под рукавов торчат вязанные напульсники, волосы в привычном беспорядке. — Прикинь, встаю с утра, а у меня прыщ вылез прям во лбу! Смари, — он снова приближается и буквально тычется в камеру, демонстрируя ярко-красное пятно над бровью. Не сказать, что оно сильно выделяется на фоне прочих шрамов от акне, коих у него по скулам и лбу достаточно. “Ты всё равно красивый” — пишу я в ответ совершенно искренне. Сообщение мгновенно прочитано. Следом прилетает почему-то не кружок, а голосовое, почти целиком состоящее из его звонкого смеха. — Ты такими комплиментами не раскидывайся, — хохоча, предупреждает он. — Я ж влюбиться могу. …Щекам горячо. *** У меня все пальцы обкусаны. На подходе к школе очень много людей. Не только ученики — достаточно и старших, ведь многие приглашали родителей. И все очень красивые, приодетые, у девочек и женщин накручены пышные локоны. Некоторые мальчишки — с бабочками. Я тут… свой? — Ури! Этот звонкий голос я и в шумной толпе узнаю с первого раза. Он распихивает локтями недовольных людей и кидается меня обнимать. Застываю, как пугало в кукурузном поле, пока чуть ли не трещат мои плечевые кости. Олег впервые вот так лезет ко мне с объятиями, понятия не имею, как реагировать. Настолько рад? — Чёрт, у меня мурашки, — он наконец меня отпускает и подпрыгивает на месте пару раз. Смешной такой, похож на наэлектризованный комочек нервов. Волосы уже причёсаны. Красного пятна на лбу нет. — А куда прыщик делся?… — удивлённо интересуюсь. Он снова хохочет. — Ты у других людей такое не спрашивай, обидятся, — Олег тычет мне кулаком в плечо. — Только у друзей можно. А так я, это… есть карандашик специальный, чтобы замазывать. Чего праздник портить фонарём этим. Я раньше стеснялся вот этого всего на хлебальнике, вот и купил всякое. А потом пофиг стало. Чем глубже в здание школы мы продвигаемся, тем тяжелее дышать. Толпа становится плотнее. В огромном актовом зале она слегка рассеивается, но тут на меня мультяшной наковальней падает осознание масштаба события. — Олег, я не смогу, — вырывается из меня само собой. Он опускает руку на моё плечо. — Сможешь, конечно. Сейчас привыкнешь немножко к шуму, к пространству — и всё чики-пуки пройдёт, я гарантирую. Вместе мы двигаемся к двери закулисья, где с планшеткой для бумаг хлопочет Эмма Викторовна, отмечая пришедших выступающих. Здороваюсь, собираюсь войти внутрь, но вдруг женщина подаёт голос: — Так, ребят, без группы поддержки, пожалуйста. Вас тут двадцать три человека будет, и так дышать нечем. — Э, да в смысле, — возмущается Олег, а я начинаю паниковать. Как я без Олега-то?… — Никаких “в смысле”. Ури уже большой мальчик, — отрезает она. — Сделайте исключение, пожалуйста, — прошу я, сжимая дрожащие кулаки. — Он… он мне очень помогает… — Чего вы устроили тут? — Из-за двери закулисья показывается знакомая рыжая голова. — В чём проблема? Никита сперва смотрит на меня, затем на Олега — и, кажется, всё понимает. — Енотин, вали в зал, — велит он парню, а сам берётся за рукав моего пиджака. — Я за Ури пригляжу. Договорились? *** Никита Каким образом я “дослужился” до основного помощника англичанки по шоу талантов? Всё как обычно: много выёбывался. А это её “критикуешь — предлагай” силком по ногам из раза в раз затягивается. Ну я и предлагал. Снова и снова. Пока не оказался здесь. Зато теперь всё шоу по факту спланировано мной, следовательно — практически идеально. Тупые перебивки между никак друг с другом не связанными номерами превратились в части цельного сюжетного сценария. Девчонок-ведущих пришлось выдрессировать, чтобы не читали по бумаге, а играли. Они сперва сопротивлялись и чуть ли не плакали, зато так прилично стало получаться к крайним репетициям! — Ты диктатор, — вздыхает Соня, поправляя перед зеркалом залаченные кудряшки и яркий воздушный костюм в стиле бохо (который на её весьма пышной фигуре смотрится просто обалденно). — Не понравилось? — хмыкаю я в ответ, сунув руки в карманы. — Ебанулся? Если в будущем откроешь своё агентство — я первая в очереди на собеседование. Если бы не твоя духота, это шоу стало бы грандиозным фестивалем кринжа. Нет, серьёзно, найми меня. — Я закину твой номерок в избранное, — отвечаю, стараясь не слишком сиять от самодовольства. Очень хочется найти Марго перед началом. Мы договорились оба прийти в зелёном, чтобы на танцах на пару всех положить на лопатки. Рубашка из вельвета слегка душит, но я принципиально не расстёгиваю верхнюю пуговицу. Во-первых, так выглядит лучше. Во-вторых, так не видно охуительных размеров синяка, который мне эта кровососка оставила накануне. Ей вообще бесполезно что-то на этот счёт говорить — сделает, как хочет, хоть ты протестуй, хоть матерись, хоть плачь. Меня эта её напористость и бесит, и заводит, что пиздец просто. Открываю дверь закулиски и, к своему удивлению, обнаруживаю снаружи растерянных одноклассников, вяло препирающихся с англичанкой. — Никаких “в смысле”, — Эмма Викторовна устало обмахивается планшеткой для бумаг, явно не желая тратить силы на споры с Олегом. — Ури уже большой мальчик. — Сделайте исключение, пожалуйста, — кудрявого аж потряхивает. — Он… он мне очень помогает… И ведь не врёт. С тех пор, как эти двое начали косплеить детский стишок “мы с Тамарой ходим парой”, самого Ури сделалось как-то больше, что ли. Голос стал капельку твёрже, однако этого хватило, чтобы слышать его среди десятка других. Но то, что я видел на репетициях, поразило меня куда сильнее. Он закрывал глаза, справлялся с тремором пальцев и начинал петь. И если тогда, в библиотеке, меня удивила способность Ури вжиться в роль лирического героя, вложить в него свою природную харизму и манерность, то песня, выбранная им для концерта, была совершенно другого толка: она будто вскрывала на всеобщее обозрение хрупкое, но болезненно насыщенное наполнение его души. Мне стоило каких-то невероятных усилий не захлюпать носом, когда я впервые это увидел и услышал. Сомневаюсь, что всё это случилось бы, не приложи к ситуации руку Олег. Теперь моя очередь. Надо довести дело до конца. — Енотин, вали в зал. Я за Ури пригляжу. Договорились? Хватаю парня за рукав пиджака и тяну в закулиску, пока радостный идиот орёт нам вслед: — Я твои руки целовать буду, Никита! — Обойдусь. Придётся извиниться перед Марго, что не повидались до шоу. Но искусство есть искусство и требует жертв. Через десять минут — начало. В помещении уже практически не продохнуть. Танцовщицы наскоро поправляют макияж друг другу, подсвечивая телефонными фонариками, ведь зеркало тут лишь одно, а из освещения — одинокая рыжая лампа без абажура под потолком. Соня успокаивает подругу — вечно месячные не вовремя заявляются на порог. Кто-то растерял по комнате реквизит и теперь собирает, спотыкаясь о чужие ноги. Шум, гам, толкотня. Ури сидит у стенки, вцепившись обеими руками в табурет, и шумно дышит, уставившись в одну точку. Укулеле в чехле стукается о штукатурку. Я снимаю инструмент с чужого плеча, кладу ему на колени, а сам опускаюсь напротив него на корточки, чтобы посмотреть в глаза. Он взгляда избегает, но не похоже, что намеренно. — Ты живой? Он кивает головой, даже делает попытку улыбнуться, но напряжение не покидает тело ни на секунду. Ури такой сложный, непроницаемый, похож чем-то на ребёнка, ещё не научившегося понимать свои эмоции и справляться с ними, но в то же время он по-взрослому осознанно из раза в раз пытается. — Олег там будет бельмом на глазу маячить, — заверяю я парня с усмешкой. — Пол-зала перепугает, но ты его точно увидишь. Такой уж он. Ури вновь кивает, и теперь улыбка на его губах тёплая, настоящая. — Вот бы и мама тоже… — Она не с тобой пришла? — Нет. Сказала, что не получится в любом случае к началу, только если ближе к самому выступлению. — Ну, у неё еще часа полтора как минимум. Не парься, сосредоточься на номере. Он у тебя шикарный, всё получится, понял? Даже не думай, что не получится. — Всё получится, — повторяет за мной, и белые костяшки его рук снова розовеют. Замечаю, что и у меня отлегло. С каких-то пор я начал действительно переживать за этого кучерявого. И шоу началось. Слышать строки из собственного сценария, звучащие поставленным голосом в большой и внимательный зал… Есть в этом что-то такое. Кажется, что сейчас, стоя за краем занавеса и глядя на исполненную артистизма Соню, декларирующую вступление к программе, я как никогда ощущаю себя на своём месте. Практически дома. Вечно повисающий в воздухе вопрос о выборе предметов на ЕГЭ и последующем поступлении отпал сам собой — мгновенно, легко и просто, как осенний листок. Видимо, время пришло. *** Что-то не так. Сперва краем глаза замечаю, как Ури достал укулеле и тихонько, совсем неслышно принялся репетировать. Я аж выдыхаю и переключаю всё своё внимание на остальных участников шоу. У них тоже всё не слава богу: пацан из десятого очень тупо порвал трико в области жопы. Приходится в темпе вальса переставлять номера местами, ручкой поверх распечатки править строчки сценария, посылать девчонок за швейным набором и грязно ругаться в процессе. Эмма Викторовна, зашедшая очень не вовремя, лишь одарила меня многозначительным взглядом и поспешила удалиться, боясь внести ещё большую смуту в наш процесс экстренной регенерации шоу. Дыру зашили, идиота выпустили на сцену. У меня выходит взять передышку. Осталась всего парочка номеров, среди которых выступление Ури — последнее: такой песней только ставить жирную точку, не иначе. Вот только его инструмент снова в чехле, чехол — на плече. Вместо укулеле на коленке лежит включенный телефон. Неморгающий взгляд уставлен прямо в него, губы дрожат так, что мне с другой стороны помещения видно. Пересекаю закулиску по диагонали и трясу парня за плечо. Невольно заглядываю в экран… Блять. — Не придёт? Трясёт башкой так, что аж сквозняк, закрывает нижнюю часть лица ладонью. Будто тошнит. В мои планы это не входит. Хотя мало ли, что входит в мои планы! Подавляю в себе раздражение и снова хлопаю ладонью поверх пиджака. — Пойдём, выйдем на воздух, тебе подышать надо. Ещё есть время. Англичанка снаружи смотрит на нас вопросительно. Жестом заверяю её, что всё под контролем. Мы проходим весь зал с левой стороны, добираемся до выхода в задней его части, а через минуту оказываемся на школьном крыльце, распугав вышедших покурить. Утром было холодно до чёртиков, едва снег не пошёл. Но сентябрь, кажется, решил напоследок подарить городу немного тепла. Земля нагрелась, выпустила в воздух запах слегка преющей листвы. Большущее и очень красное солнце прощается, прячась за стадион. Дышится хорошо. — “Совсем забыла”, — хрипло проговаривает Ури. Я тактично молчу. — Могла бы, я не знаю, наврать, что не успевает. Но “забыла”? Я ведь столько раз напоминал. Я недостаточно ясно выражаюсь? Мне ведь так важно было ей показать, что… что… Такое ощущение, что сейчас заплачет, только глаза его — совсем сухие и пустые. — Ты не виноват, — пытаюсь сказать, но меня перебивают: — Я знаю, что не виноват! Как я вообще могу быть тут виноват? Почему я вообще должен извиняться, что мне нравится заниматься музыкой? Что-то доказывать должен… Но нет, скажу хоть слово на эту тему — и начинается… Если она что-то говорит, я почему-то должен слушать во все уши, а стоит мне… — Что происходит? Кто бы сомневался, что Олег нас заметит и потащится следом. Он выглядит растерянным, но складка над переносицей быстро расправляется. Без слов понял. — А не чёрт ли с ней? — решаюсь всё-таки вставить свои пять копеек. — Ради ребят выступай. Ради Енотина вон. Названный бросает на меня быстрый странный взгляд, а губы его на секунду растягиваются в подобии улыбки. — Ради… Да, — Ури кивает и прочищает горло. — Хорошо. Он разворачивается, чтобы вернуться в зал. У меня камень с души падает… но рано. Парень застывает в проёме, сжав ручку двери так, что, кажется, сейчас сломает. — Не смогу, — едва слышно произносит он. — Чего говоришь? — Олег подходит к нему ближе. — Не могу! Ури медленно опускается на корточки, упирается лбом в металл двери, обхватывает голову руками и издаёт негромкий, но пронзительный звук, напоминающий рёв раненого зверя. Меня аж холодом пробирает. — Не могу. Не хочу. Не хочу! — Что? Почему? — Олег садится рядом, обхватывает его плечи, пытаясь хоть как-то приободрить. — Это не то же самое, — невнятно продолжает Ури. — На репетициях было по-другому. Там сейчас все… там вся школа. Там вся школа, там лампы, там сцена большая такая, там эхо от… эхо от микрофона, и мама не смотрит, не смотрит… Не могу! Олег, кажется, по-настоящему напуган. Продолжает тихонько твердить, что всё получится, что нельзя сдаться, не попробовав. Не похоже, что он ранее видел своего друга в состоянии истерики, наложившейся на ступор — или кого-бы то ни было. Но я видел. Моей сестре Наташке поставили жутковатый диагноз в три годика. Папаша напугался тогда дико и даже плакал, а вот мама новость восприняла довольно спокойно и принялась неистово шерстить интернет. Знания дают ощущение контроля — именно тогда мы все в этом убедились. И оказалось, что воспитывать ребёнка-аутиста — не такая уж неподъёмная ноша. Просто есть нюансы. Нюансы типа вот таких ступоров. Решение очень простое, но радикальное. Я взвешиваю “за” и “против”, тоскливо вздыхаю, представляя, каких пиздов мне вставит Марго (и все остальные), после чего подхожу к Ури ближе и треплю его волосы ладонью. *** Олег Я впервые вижу Ури таким и понятия не имею, что делать. — Да всё путём будет, — бормочу совершенно не уверенным голосом. — Сейчас подышишь, и всё получится. Столько репетировали, не сдаваться ж в последний момент? Но он меня просто не слышит. Меня накрывает с головой паника. Чё делать-то? Как его успокоить? А потом Никита делает нечто, вводящее меня в шок. Он подходит к Ури, вздыхает, с теплотой проводит ладонью по его голове и выдаёт: — Не выступай. “Чё ты несёшь?” — застывает в моём охуевшем взгляде. Я даже собираюсь озвучить это, но рыжий смотрит на меня так, что становится страшно за свою жизнь, так что предпочитаю промолчать. И только тогда замечаю: Ури у меня в объятиях расслабляет плечи. Он тоже не понимает, какого хуя происходит, глядит на Никиту вопросительно, всё ещё не справившись с дрожью в конечностях. А тот продолжает: — Знаешь, у меня дико строгая мама. Иногда гоняет меня, как скотину. И к себе так же относится, всё до совершенства доводит, за что ни возьмётся, даже если потом отходить неделю будет. Другие люди думают, что она трудоголичка неуравновешенная. Но она мне однажды сказала кое-что, и я это на всю жизнь запомнил: если игра стоит свеч — то ты пытайся до тошноты… но не до смерти. Если чувствуешь, что очень нужно сдаться — то сдайся. Не помирать же. Это полностью противоречит тому, что я только что твердил и во что сам верю. Пока мой мозг пребывает в перманентном ахуе и переоценке ценностей, Ури перестаёт дрожать. Я уже было думаю, что он уснул, но тут парень осторожно разжимает мои руки и выпрямляется, опираясь спиной на дверь. — Ты… серьёзно? — А похоже, что шучу? — Никита разводит руками. — Я ж вижу, как тебе хреново. Если ты сейчас туда выпрешься — это станет хорошим воспоминанием, скажи? Именно для тебя? — Нет, — совершенно уверенно отвечает Ури. — Ну и забей. Я напрочь не понимаю, почему Никита так спокоен. То, что он предлагает — настоящая организационная катастрофа. Концовке шоу пизда, а значит — пизда ему. Это слишком панковский поступок для причёсанного парнишки в вельветовой рубашке на все пуговицы. Куда органичнее такая жесть звучала бы из моих уст. А самое невероятное — что это, если подумать, самый лучший вариант для самого Ури. Никита… заботливый. Ого. День открытий. — Давайте свалим отсюда, пока нас не стали искать, — хмыкает смутьян. И в подтверждение своим словам протягивает руку виновнику вечера. А тот за неё берётся. Сквозь сумерки мы уходим в никуда дворами. Ни один фонарь ещё не загорелся. Эти двое шагают впереди — я плетусь в хвосте, не в силах перестать думать о том, насколько их руки хорошо друг другу подходят. Кроме этой тёплой, трепещущей мысли в голове больше нет абсолютно ничего. Ури неловко спотыкается, но удерживает равновесие… и тихо смеётся. Мы двое смеёмся с ним. — Давай сюда, — я подхватываю вторую его широкую ладонь своей. — А то сейчас в столб уебёшься, ты-то точно умудришься. Он сжимает мою руку покрепче. Набредаем на заброшенную детскую площадку и остаёмся там, не сговариваясь. Зрелище унылое: жуткая металлическая конструкция из лесенок, напоминающая клетку, скрипучая карусель-тошниловка, а ещё — какая-то небезопасно-огромная горка с погнутым спуском. Повинуясь сиюминутному импульсу, лезу на неё и гляжу вниз, перегнувшись через трубу. Жуть! — Ты чего туда? Роскомнадзорнуться решил? — тоном истинного папочки спрашивает Никита. Я показываю ему два фака. Почему-то это дико смешит Ури, а я с улыбкой наблюдаю за ними сверху. — Полезайте, — зову обоих. — Тут наверху дофига места. И улицу видно, как на ладони. *** Прим. автора: А сейчас, пожалуйста, включите тихонько фоном песню “Молоды” Soltwine. Доверьтесь мне. *** Эти двое садятся спиной к одному ограждению, я — к другому. Здесь чутка сквозит, мои попытки привести в порядок волосы давно пошли прахом. В отдалении глухо шумит трасса, изредка слышно гудки или сигналку, но тишине здесь, на высоте, это не мешает. Нарушает её Ури. — Всё-таки… обидно, что не вышло завершить вечер песней. — Ну так давай, — неожиданно для себя предлагаю я. — У тебя же с собой укулеле. И Ури расстёгивает чехол. Никита сворачивает его в “рулетик” у себя на коленях. За звуками настройки нейлоновых струн следует спокойная и простая мелодия. За мелодией — нежный, как сами сентябрьские сумерки, голос. — Наша крыша — ночное небо, Наша лампа — костёрный пламень. Так мечтательно и нелепо Это всё происходит с нами. Как в огне догорают палки — Ежечасно сгорает время, Но его нам совсем не жалко… Но когда успел вступить второй голос? — Ведь мы искренне верим в то, Что всегда будем молоды. Мы танцуем без повода. Мы всегда будем только там, Где мы счастливы просто так. За порогами города, Где не путают провода, Падавшая возле нас звезда Обещала, что мы всегда будем молоды, Мы всегда будем молоды… Конечно же, Никита знает её. Сколько раз слышал на репетициях. Да и я её слушал десятки раз — и в оригинале, и в исполнении Ури. Вот только сейчас она звучит словно впервые. Будто сложились все кусочки пазла, и слова вдруг приобрели смысл. Собственный голос звучит сам по себе. Я не могу не петь с ними. Не сейчас, не здесь, не в это застывшее мгновение. Будто именно мы трое, сидящие сегодня тут, на верхушке ржавой горки, и вправду всегда будем молоды. — Наши комнаты — без постелей. Мы бежим из уютных спален И находимся тоже с теми, Кто ночами лежать не станет. Ничего не бывает проще: Без оглядки, бегом за двери, Спотыкаясь, лететь наощупь, но Только искренне верить в то, Что всегда будем молоды. В этот самый момент я вдруг думаю о том, что рад. Очень рад тому, что то самое выступление принадлежит не целому залу, заполненному шушукающимися придурками, которые ничего не понимают, а только нам двоим. Нам, для которых “мечтательно и нелепо” — это до дрожи в ногах и до жара в солнечном сплетении. Нам, для которых это всё действительно что-то значит. — Мы танцуем без повода. Мы всегда будем только там, Где мы счастливы просто так. За порогами города, Где не путают провода, Падавшая возле нас звезда Обещала, что мы всегда будем молоды, Мы всегда будем молоды...