Когда все растворится в крови, случится перерождение. Последние слова больного хворью
Багрово-черная темнота колыхалась вокруг. Пахло кровью — густо, до тошноты. В ее кисельной сердцевине шевелились и вытягивались фигуры. Люди были видны смутно, но вот один из них медленно двинулся в его сторону, и жажда сделалась нестерпимой — будто горящий костер. Он видел это снова и снова: кровавая луна, падающая тысячи раз. Небо, через которое продирался огромный черный зверь — вытянутый и страшный, воющий в ночи волк. И пасть этого волка, похожая на темную пропасть, пожирающую все в мире. Рот, похожий на разверстый провал в недра земли, который так и норовит сомкнуться. Вон он, впереди, — и в его глазу пылает алая полоса света. Вода, смешанная с кровью, лилась по его рукам. Лапам?.. Он был зверем, он мечтал пожрать луну и выпить ее кровь. Урывками Скеррис приходил в сознание. Он видел колыхание ткани шатра, чуял терпкий запах лекарственных трав, замечал, что над ним кто-то склонился, придерживая, чтобы он не захлебнулся. Рыжие волосы, зеленые глаза. Скеррис провыл что-то, смутно узнавая, и жажда крови тут же откликнулась. Он закрывал глаза и видел лишь тени, на пару мгновений прорезающиеся очертаниями живых. Девушка с веснушками на миг вскинула лицо, словно решив спросить о чем-то, но лишь слабо улыбнулась и кивнула. Улыбка ее была странной, какой-то смесью нежности и боли. Утро вернулось тяжестью в костях и раздирающей болью в руке. Веки слиплись от слез и пота; губы были сухими, кровавыми на вкус. Он лежал на собственной постели, казавшейся стылой и чужой. Он лишь пару раз в ней спал, а потом ушел к Роне… Мысль о ней почти заставила его слезть с кровати, он спазматически дернулся, пытаясь приподняться. Грудь разорвало кашлем. — Проснулся, — услышал он тихий, изможденный голос. — Йорген? Эй, ты меня слышишь? — Не мешайте, — отмахнулся второй. Скеррис слышал яростный скрип пера. — Он еще в сознании? — Чтоб я понимал… Человек наклонился над ним — близко, можно зубами вцепиться и выдрать трахею. Скеррис заскулил, пытаясь сопротивляться. Смотри. Думай. Тот самый, что удерживал Скерриса ночью, не давая сбежать в лагерь, не позволяя накинуться на такую желанную, сладкую дичь. Зверь недовольно заворчал. В слабом рассветном отблеске Скеррис угадал Гвинна и охнул, пытаясь сесть. — Медленнее, — посоветовал Гвинн, наклонился, позволяя ему опереться, хотя сам пошатывался, напирая на трость. — Парень, ты как? Помнишь, как тебя зовут? — В этом лагере нас всех одинаково зовут. Мертвецами. — Вроде бы не сошел с ума, — доверительно сказал Гвинн, обернувшись к хмурому лекарю. Тот как раз громыхал склянками, при взгляде на которые Скерриса почему-то замутило. То ли от резкого запаха травяного отвара, напоминавшего ему о тех временах, когда он свалился с лихорадкой и пролежал так почти всю зиму, к явной ярости Камрин, то ли еще почему. Почему. — Я еще жив?.. — выдохнул Скеррис. Вопрос-мольба-удивление. Слова мешались в голове в разваренную кашу. — Вы нашли лекарство? — прорезалось отчаянной надеждой, заставило Скерриса пополам согнуться. Ножом вытанцовывало в груди. — Нет, мы… — Гвинн отвернулся. Он не хотел врать; прямо как Рона — не хотел. — Йорген кое-что придумал. Но это только выиграет нам время. Так, смотри на меня! Но Скеррис уже выпростал из-под рукава руку, глядел на нее. Чужую, кривую, как гнилые яблони в роще. Пальцы поджались, как у испуганного зверя. Йорген обмотал руку повязками, пахнущими сладковато-острым. Спиртом и розмарином. Сквозь повязки пробивались жесткие черные перья. Мертвая плоть, липкая гниль. — Почему? — снова повторил он. Скеррис смотрел на пропитанные кровью повязки на запястьях Гвинна. От него еще пахло сладковатой Великой кровью, и он невольно потянулся ближе, приманенный чем-то, что было сильнее его. Заметил, что под ладонью у Гвинна на поясе короткий нож. Острый, резкий. Скеррис отчетливо представил, как ножичек оказывается у него горле, пробивает насквозь. Кровь под языком. — Роне нужны силы, чтобы сражаться на поединках, а Йорген неместный, — пояснил Гвинн. — Пришлось мне пожертвовать. — Не нужно было. Если бы он кого и пополз жрать, так это суку Камрин. Скеррис губу прикусил, чувствуя, как кровь снова наполняет рот. Ненависть прорастала внутри вместе с гнилью. И обида. Детская, незамутненная. Гораздо проще было успокаивать себя тем, что у всех так, что всех секут, но Гвинн любил Рону, и Гвинн делился кровью с каким-то незнакомым рыцарем. А ему досталась Камрин. — Открой рот, — велел Йорген. Подошел, наклонился. Скеррис послушался. Потому что привык подчиняться, когда требуют. И потому что сам уже заметил: зубы как-то изменились. Говорить было непривычно. Гвинн тоже с любопытством посмотрел, присвистнул: — Ебать. — Не надо меня ебать, — ощерился Скеррис. — С такой-то пастью? И не собирался. Безнадежный и безудержный смех Гвинна что-то всковырнул в душе — коростой с раны. Завыв, Скеррис уткнулся в здоровую руку, глаза спрятал. Сжался, замотал головой, когда его расцепить попытались. Все тело ныло и дрожало; временное облегчение сделало подступающую болезнь еще страшнее. Лучше бы он лишился рассудка — осознавать это было бы труднее. — Так значит… кровь? — спросил он. Слизал с губ это слово. — Я попытался. Это не лекарство, но… — Йорген задумчиво рассматривал его. — Недавно Служители нашли одну лекарку в нижнем городе, она пыталась лечить народ переливаниями крови. Только это не помогло. Я подумал: можно ли использовать Великую кровь? У той женщины, конечно, не было друзей среди лордов, да никто и не согласился бы пожертвовать своей кровью ради каких-то простолюдинов… Скеррис опасливо покосился на Гвинна. Он пожертвовал. Потому что Рона хотела Скерриса спасти, умолила, выпросила? Или потому что Гвинн был настоящим рыцарем, а не чудовищем, как Скеррис? — Вот, взгляни, — сказал Йорген, протягивая пузырек из дутого стекла. Внутри плескалось что-то темное, со знакомым гнилостным запахом. — Это моя кровь? — сглотнув, спросил Скеррис. — Да. Воронья кровь. Такая же, как у тех птенцов, которых вам дали зарубить несколько дней назад, — ворчливо припомнил Йорген. — И такая же, какой истекает земля, отравляя рощу. Тебе довелось нахлебаться ей из ручья. Из ручья… Выходит, мир и правда умирал. Прямо как он. Скеррис смотрел, завороженный, на то, как кровь лижет мутные стенки. Он знал цвет и вкус крови — своей; он помнил, как впервые почувствовал ее во рту, когда мать ударила его за то, что он не выучил урок. Учительница, скромная леди из мелкого рода, смотрела в пол. Кровь на странице была ярко-красной, это он запомнил отчетливо, прежде чем провалиться в безвременье. Теперь это безвременье застилало все его сознание. Скеррис едва соображал, закончился ли Турнир, не выгнали ли его, как того, кто не может удержать клинок… Глухая обида заставляла его думать о том, как умереть на поединке. Так, как ему и полагалось. Его кровью Камрин хотела откупиться от Служителей, требующих жертву во имя процветания Богини, новой королевы и страны, но кровь была не та, и он был не тот… — Разве мне не нужно было прийти на жеребьевку? — слабо спросил Скеррис. Ничего нового там ему не сказали бы, но он знал, чем заканчивается нарушение правил Турнира. Палач, мертвенное молчание, взмах огромного меча. Он не умрет так же, как трус Луг! — Йорген сказал, что ты ранен после того испытания. А Тристан сунулся сюда, увидел меня и сбежал, — вынужденно усмехнулся Гвинн. — Ты правда хочешь сражаться? Даже… так? — Если у вас нет лекарства, я хочу умереть как человек, — процедил Скеррис. Теперь эта мысль казалась такой отчетливой, ясной. Это был его единственный шанс сохранить… себя. Он не хотел, чтобы его затерли, попытались скрыть. Неудобное имя, сомнительная история. Обман и гниль. Гвинн, о котором в Афале говорили только шепотом, должен был понимать. Это был шанс, возможно, единственный шанс в его жизни. Глупо и бесполезно спорить о таких вещах, когда он почти что привязан на костре. Скеррис хотел еще что-то сказать, но полог шатра колыхнулся, вместе со свежестью туманного утра в него ворвалась Рона. Что-то было в ее лице — страшное, дикое. Отчаянное. Жестокое — словно Роне тоже хотелось накинуться на кого-нибудь и впиться в горло зубами, рвануть… Кровь ударила в виски, в глазах потемнело. Из горла вырвался словно бы предсмертный хрип, тут же подхваченный влетевшим в палатку холодным осенним ветром. Только сейчас Скеррис понял, как тут все пропахло кровью. Насквозь. — А ну выйдите все, — рыкнула Рона. Гвинн попытался возразить; возможно, боялся оставить ее наедине со Скеррисом. Он тоже боялся. Что накинется, что… — Вон! — сорвалась Рона. — Это касается только нас двоих. Я не хочу выгонять вас мечом, но, видит Богиня… Скеррис не запомнил, как они остались вдвоем. Провал — и все. Провалы крылись за веками, и Скеррис подумывал, что можно не моргать. Да, надо попробовать. Удар был внезапный. Голову мотнуло, рот снова залило кровью. В челюсти что-то хрустнуло, а потом встало на место. Кашель лающе разодрал горло, выплеснулся красно-бурыми потеками. Рона стояла над ним, а он упрямо поднялся, потому что знал, что нужно вставать, когда тебя бьют, иначе будет хуже. — Как ты мог! — выкрикнула Рона. — Сука! Новая, такая женская, пощечина жгла. Он ненавидел, когда его бьют женщины. И когда кричат. Все они сразу превращались в Камрин, и голос тоже был Камрин. Одна девка пыталась его ударить, замахнулась, а он перехватил руку, извинился сквозь зубы и сбежал. От Роны сбежать не получилось бы, но Рона орала и ненавидела его, и от этого что-то скрежетало и ломалось внутри. — Рона, я умираю, — выдавил он. — Я хочу, чтобы ты меня убила. Она, конечно, догадалась, что он подменил жребий. Что поэтому звал Корака поговорить в борделе. По замыслу Служителей, Скеррис должен был драться с Тарином, потому что от них ожидали что-то красивое и жестокое во славу Пернатой Суки, а Рона — с Невиллом, потому что пацан легко умер бы и подарил Роне простую, но честную победу. Служители почему-то хотели, чтобы Рона победила, и Скеррис не понимал, но хотел тоже, потому что Рона должна была выжить. А он уже сдох. — Я не хочу! — кричала она. — Обо мне ты подумал?! Я не буду тебя убивать, я не!.. Ты же мне как брат, как ты мог?! — Я уже мертвый, — твердил он, прикрыв глаза, чтобы не видеть ее искаженное лицо. — Со мной все кончено, Рона, мне надо только выйти на арену и умереть. От твоей руки, это обязательно. Я хотел. Я. Из горла вырвался сиплый птичий крик. Он думал, что Рона ударит его снова, но, когда очнулся, они сидели на кровати, она обнимала его и гладила по голове. Молчала, а его трясло от рыданий. Он не умел плакать, потому что Камрин говорила, что рыцари плакать не должны, и это не он теперь цеплялся за Рону и жалко всхлипывал, а кто-то другой. Кто-то, кто влез ему под кожу и занял его место. — Я не хочу умирать, не хочу, не хочу, я устал, я никогда не был своим, я был у Камрин, а теперь у Вороньей Богини, я не могу… Убей меня, слышишь? Пожалуйста, я не хочу… — Тш-ш, все хорошо, — неразборчиво шептала Рона. — Прости, правда, прости, я не хотела… Скеррис позволил себе завыть, уткнувшись ей в плечо, как ребенок. Ребенком ему некому было плакаться, а теперь вот нашлась Рона, только опоздала, теперь уже было поздно… Он уже был готов поверить, что она его сестра, особенно теперь, когда нахлебался крови Гвинна, — они и впрямь в каком-то смысле родичи. Рона успокаивала его, гладила по волосам, по руке… По руке. Скерриса всего перетряхнуло. — Больно? — испугалась Рона. — Я привык. Хуже не стало, нет… Мерзко, — сглотнул он что-то горькое и густое. — Тебе не противно? — Нет. Он, прикрыв глаза, слушал. Слушал о ее матери, которая заболела, о том, как Рона бы хотела быть там и держать ее за руки, обнимать и уверять, что она все еще самая красивая мама на свете. Слова что-то взрезали в нем изнутри, но он терпеливо вслушивался. Рона сжала руку, переплела пальцы. Бледные, тонкие пальчики — как она меч держала? Что-то довольно урчало внутри: хорошо, хорошо держала, он ее научил, а теперь она опустит этот меч на его шею, так и должно быть… Когда Рона рассказала про то, как вырезала хворь из детей, Скеррис расхохотался. Смех булькал в горле и кололся. Он хохотал — долго, мучительно долго, еле успокоился, вытер рот тыльной стороной ладони, размазав буро-красное. Он чувствовал, всегда знал, что в Роне его спасение. — Мы можем… мы еще можем что-то сделать, — взмолилась Рона. — Пожалуйста, тебе не нужно умирать! Он кивнул на руку, на пальцы, загнувшиеся хищными когтями. Это все нужно было отрезать, все… вычистить. Пока хворь не раскинулась дальше, но Скеррис знал, что не будет собой. Разве ты — это ты, если отрезать от тебя кусок? Джанет собой уже не был, Джанет тихо умирал в шатре лекаря. Куда делась его гордость, кому нужны его славные убеждения, если он и шагу ступить не может. — Ты же говорила с Йоргеном, — угадал Скеррис. Она всегда говорила с Йоргеном, а его Йорген только рассматривал. Так смотрят на труп с вывернутыми внутренностями. Заинтересованно и чуть брезгливо. — И что, мы даже не попытаемся? — Слушай… — он вздохнул. — Этот твой лекарь говорит, что хворь слишком глубоко. Я чувствую ее внутри. И если придется отрезать руку, то… Я не смогу так. Я рыцарь. — Ты будешь выбирать между победами на турнирах и твоей ебаной жизнью? — прорычала Рона. — Ты не знаешь, каково это. Калеки никому не нужны. Их изгоняют из Афала, лишают всех титулов. Ты разве не слышала?.. Слава или смерть. Есть только два исхода. Рона потрясенно уставилась на него. Глаза сверкали непролитыми слезами, но она упрямо пыталась не разреветься, шмыгала носом. Скеррис молча наблюдал, как одна большая прозрачная слеза стекает по ее щеке, и, поддавшись слабости, стер ее. Вот так. Подохнуть уже было не так страшно — хотя бы перестанет болеть. Но Рона станет его оплакивать. Он снова кого-то разочаровал, вот такое он дерьмо. — Но мой дядя… — нахмурилась она, все обдумывая его слова. — Он покалечился на поединке, но никто его ничего не лишал. Или… это из-за Служителей? Из-за его долга? — Вряд ли. Гвинн может удержать меч, может еще сражаться, раз научил тебя. Скорее всего, это будет его последний бой, но… Это старый обычай, если мужчина проходит проверку, ему дозволяют вернуться к прежней жизни. Если же нет… Я слышал об одном короле, который ослеп. Королева выгнала его из дворца и нашла мужчину получше. — И что становится с теми… кого изгоняют? — сглотнула Рона. — Умирают в нищете и безвестности. Можно попытаться стать мужем какой-нибудь не особо притязательной леди, но… Скорее всего, умирают. — И Джанет? — Особенно Джанет. Почему, думаешь, он все еще здесь, а не в окружении десятков заботливых лекарей, которым платит его семья? Он не хотел стать никем. Всю жизнь пытался доказать, что он чего-то заслуживает, что он — нечто большее, чем жертва. Чем щенок, которого Камрин вынуждена терпеть. — Так кто ты такой? — спросила Рона. — Что? — Не притворяйся дураком. Может, этот мир и сходит с ума, но лорды не болеют хворью. Он обреченно улыбнулся. Странно, что Рона дошла до этого только лишь сейчас; Скеррис думал, она накинется на него и вытрясет все ответы. Но она… волновалась о нем больше, чем хотела узнать о его крови? Кровь всегда значила больше. Даже когда он не хотел утопиться в ней. «Лорд Нейдрвен», — говорили ему, заискивающе улыбаясь. Все они знали, кто он такой, чей он сын, чей наследник. Нихера-то они не знали. — Расскажи, — попросила Рона, когда он снова уткнулся ей в плечо. — Мне плевать, кто ты такой, правда. Даже если ты слуга, который притворяется этим… Скеррисом. Но я совсем не понимаю… — Никем я не притворяюсь. Ну, разве что… Ты, наверное, слышала, что у Камрин долго не рождался наследник, — скривившись, начал Скеррис. — Она уже все перепробовала, обращалась к целителям, друидам и даже к королеве. На пятый оборот колеса отец ей изменил с какой-то служанкой. Мне ее имени не сказали. Обычно, если со служанками что-то подобное случается, они просто топят ублюдка. Но она принесла меня в отцовский дом и сказала, чтобы Селвин сам решил, что со мной делать. Может, рассчитывала, что он пристроит меня в псарню или на кухню… Но Камрин почуяла выгоду. Решила воспитать меня как наследника, чтобы передать все мне, а не побочной ветви. Они с теткой Ланис давно рассорились, — Скеррис тихо рассмеялся. Теперь эти склоки Нейдрвенов казались ему такими бессмысленными. — А летом она забеременела Дейном, хотя уже думала, что никогда не сможет родить. Чудо, не иначе. Тогда я стал не нужен, и Камрин решила, что сделает из меня жертву, чтобы не тратить драгоценную кровь Нейдрвенов. А склянку с кровью подменил Корак, тот наемник… История казалась почти что тривиальной. Такой… обыденной. Если бы не хворь, никто никогда не узнал бы про обман Камрин, не желавшей отдавать Богине ничего. Камрин всего привыкла добиваться сама и не верила ни в каких богов, хотя постоянно ходила на молитвы и склонялась перед алтарями Мор’реин. — А волосы? — удивилась Рона. — Заколдовали. Пригласила она какого-то чародея… Плевое дело. Я, считай, с рождения проклят. Они не белые, они седые. Если б рядом был Дейн, я бы показал. Он сияет, а я — так… всего лишь подделка, — сипло признался Скеррис. — Только с глазами они ничего не смогли сделать. — Это… так грустно, — призналась Рона. — Наверное. Может, я тоже рыжий? — хмыкнул Скеррис. — Было бы занятно. Он вдруг подумал, что никогда не видел в зеркало себя. Он не знал, кто он такой. Какие были глаза у его настоящей матери? Болотно-зеленые достались ему от отца, единственное, что Селвин ему дал. И то глаза тоже гнили изнутри, а правый уже видел все мутно, подернувшись пленкой. — Ты вся пропахла принцессой, — сказал Скеррис, чтобы не молчать и не оставаться наедине с этой болью; она иглой ввинчивалась в зрачок. — И старой пыльной библиотекой. Про библиотеку он выдумал. Так, для красного словца. Но запах магии принцессы он запомнил, выучил, она была еще слаще, чем Великая кровь Ши’урсгарладов. Костяной прах и лунная пыль, немного лаванды, что щекотала ноздри. — Я сделала глупость, — призналась Рона. Уткнулась взглядом в землю. Это уже было занятно. — Например? — Поцеловала ее, — прошептала Рона, словно не отваживалась вслух сказать. Нервный смешок вырвался. — Я поцеловала ее, а она ответила, она… — Только поцеловала? Думаешь, будет еще один шанс? Рона зыркнула на него. Показалось, что снова даст по лицу, но она только устало пихнула его локтем в бок. Скеррис зашипел от боли, разнесшейся по всему телу, и тихо засмеялся. Да. Вот так. Никакой жалости он не заслуживал. — Тебе хоть понравилось? А то бывает, знаешь… Хочешь какую-нибудь девушку, думаешь о ней, а потом она оказывается никакой, как мертвая рыба. — О Богиня, заткнись, — страдальчески протянула Рона. — Да, мне понравилось. Безумно понравилось… Ее лицо озарила почти что пьяная улыбка. Яркая, радостная. В лагере никто уже не улыбался, и при взгляде на нее заныло в груди, но это было приятно. Так же хорошо, как вдруг проснуться в лесу, увидеть свежие ярко-зеленые листья и услышать, что поют птицы. Да, подумал Скеррис, нужно это запомнить. Пусть проносится перед ним, когда он умрет. — А для меня поцелуев не осталось, да? — все не унимался Скеррис. Роне оставалось только вздохнуть. Она снова обняла его, прижала ближе, ткнулась горячими сухими губами в висок. Скеррис закрыл глаза. Под веками колыхалось лихорадочное черно-бурое море. Рона сидела рядом, согревала его теплым дыханием, вот так — в висок. Мать его никогда не целовала. Вообще никто. Кажется, именно этого-то он и хотел.***
Выглянув наружу, Скеррис почти что ожидал увидеть кошмар, разверзшийся в небе, кровавую дыру вместо пожранного солнца. Но все оставалось по-прежнему. Гниль еще не захватила рощу полностью, и Скеррис задумался о том, что ей, возможно, тоже хочется крови. Их смерти задобрили… удобрили рощу. Всего лишь отсрочка — как и для него. Роща урчала и жаждала крови. Роща жила и дышала тяжело, с надрывом, как больной. Скеррис обвел остальных безумным взглядом. Не слышат? Как они могут не слышать?! Рона о чем-то разговаривала с Тарином. Кажется, он выглядел радостным… обнадеженным. Скеррис усмехнулся: он бы тоже ликовал, узнав о жребии. Когда твой противник — Невилл, всего лишь мальчишка, слабак. Что-то голодное снова вскипело в крови. Он представлял, как переломил бы тонкую шею, как била бы кровь — туго и липко. Скеррис ненавидел оставаться в тени, всегда хотел захватывать внимание, восхищать, даже злить — пускай! Их ярость вспыхивала так же красиво, как костры в ночи. Но теперь Скеррис вынужден был прятаться, все трясся, как бы кто-то не увидел клочья черных перьев. Но все же… Роне, похоже, правда нравилось болтать с Тарином. Иронично, учитывая, что ночью она целовала его невесту. Теперь, когда Джанет был почти что мертв, его приятели разбрелись. Всего лишь мальчишки, которым нужен был уверенный вожак — с ним они верили, что способны на подвиг, а вот верить в себя оказалось сложнее. Тир, казалось, вот-вот грохнется без чувств, настолько парнишка выглядел бледным и осунувшимся. Сидел у своего шатра и уныло грыз грушу, а взгляд был мертвым-мертвым, глухим. Рядом оказался Хельди. Тот был покрепче, помогал Роне. Высокий, с длинными руками, с тонкими чертами, словно собранный из отдельных веток. Запах Великой крови дразнил: Скеррис рассмотрел на Хельди свежие повязки, похожие на его. — А славно мы его вместе били, а, Рон? — улыбнулся Хельди, повернулся к Роне. Прижал руку к сердцу, кивнул: — Хорошая была драка. Скеррис в тени шумно вздохнул, но стерпел. Улыбки Роны, что она раздавала всем подряд… Теперь, когда у них осталось так мало времени! Как она могла… Чтобы заткнуть прущую изнутри злобу, Скеррис заглянул в столовую, но его любимые пышки с маком не прельщали больше, а чувство голода было иным, нелюдским. Таким, что не забить теплым сдобным тестом. Зато от холодной колодезной воды стало полегче. Клыки заломило. К Скеррису от скуки, видно, прицепился Бедвир, что-то говорил, сочувствовал насчет руки. Удивительно, как можно было уродиться таким наивным и честным. Смотрел огромными глазами и вздыхал. Ресницы мягкие, как у лошади. Он почему-то решил, что Скеррис своими воплями спас их всех, а не только Рону; возможно, оно было и так, но почему-то сделалось неловко от этих восхищений. Раньше им восторгались, потому что хотели примазаться к славе или получить что-то: деньги, общество лучшего клинка Афала, Скерриса в свою постель… А Бедвир обещал прославить его в истории и хлопал глазами. Ужасно. — Скеррис? — услышал он строгий голос, прервавший восхищенные излияния Бедвира. — Нам надо поговорить. Это важно. Позволишь отвлечь? Тристан — бледная тень себя прежнего. Нечасто Скеррис видел его при дворе, сир Ривален предпочитал уединение. Из-за Турнира он осунулся, глаза запали, он весь был как будто череп, обтянутый сухой кожей. Скеррис бы даже счел, что кто-то проклял Тристана, но ему, гниющему изнутри, было не до смеха. Тристан тревожно оглянулся и поманил его за палатки. Сердце колотнулось под горлом. Заметил? Узнал? Скеррис пошел следом — обманчиво послушно. Думал: как бы его тихо… Представлял, как острые зубы впиваются в плоть. — Мне кажется, что Служители хотят убить Аэрона, — шепотом сказал Тристан. Скеррис сморгнул кровавую пелену. — С чего бы это? — прохрипел он. Служители помогали Роне, оберегали ее, давали подсказки. Она зачем-то была нужна — зачем? Он догадывался об этом и раньше, но все время думал о хвори, жалел себя. Нечего жалеть. Он уже мертв, дышит в долг. Ему не помочь, зато он мог бы спасти Рону, вырвать ее из цепких вороньих когтей. Раскрывать правду Тристану было нельзя. — Я заметил, что они пристально следят за ним, — серьезно сказал Тристан. — И этот лекарь, Йорген… Он тоже всегда рядом. И теперь жребий выпал — они поставили его с тобой. Может, Аэрон и умеет драться, но не так хорошо, как лучший клинок Афала. — На все воля Богини, — смиренно отозвался Скеррис. Мысль колотилась в висок, но он никак не мог ее опознать. Думай. Думай. — Почему вы решили, что именно Аэрона они хотят убить? Узнал тайну Роны? Присмотрелся, угадал? Не Скеррис ли в полузабытьи сказал что-то… Вопрос рыбьей костью застрял в горле. Надо осторожнее — тихо, смирно, как по весеннему хрусткому льду… — Может, все дело в крови. На севере старые семьи… Сильная кровь. Гвинн часто рассказывал одну историю раньше. Про Бригитту, богиню огня, от которой пошел их род. — Женщина… рыжая, с котлом… — вспомнил Скеррис старую фреску. И то, как тогда улыбнулась Рона. Чародеи говорили, что семьи Великой крови пошли от Ушедших, от загадочных не-людей, исчезнувших в туманной зыби столетия назад. Вот только Блодвин рассказывала, что Ушедшие сами выбирали себе богов из своего народа, и те тоже могли стать родоначальниками семьи. Не потому ли кровь Гвинна казалась такой сладкой? И потому хотелось в Рону вцепиться крепче всего? Жажда, которую ничем не залить… Бригитта, жаркий огонь. А семью Джанета когда-то мог породить тот самый Ллеуг, бог света. — Рон не чародей, — честно сказал Скеррис. — Или его никто не обучал. Даже если так… Богине нужна жертва, нужна сильная кровь, а не колдовские умения. Звучало разумно. Даже отравленный разум Скерриса поддался, увлеченный объяснением Тристана. Только сир Ривален не знал одну значительную деталь… Хотели ли Служители сделать женщину рыцарем? Наверняка да, иначе не помогали бы Роне. Мор’реин, королева на троне, Вороньи Матери, главенствующие над этой птицеголовой шайкой. Дева-рыцарь вполне удачно смотрелась бы среди них, но отчего-то им нужно было устраивать этот маскарад и прятать Рону среди других участников. Скеррис нередко задумывался о том, почему женщинам не дозволялось становиться рыцарями. Конечно, родители могли пригласить учителя, коль нашелся бы такой, но даже обученная девушка никогда не была бы посвящена. Все истории о девах-рыцарях, которые он слышал, относились к тем временам, когда истощенная страна страдала в войне, когда здоровых мужчин почти не оставалось. Тогда спасти Эйриу могла и женщина, воздевшая меч к небу в молитве Вороньей Богине. Мор’реин благословляла ее, превращаясь из матери в яростную воительницу, готовую выцарапать врагу глаза за то, что он убивал ее детей. Из старых книг Скеррис помнил Йоану — девушку, что отбросила назад войска вардаари, почти дошедшие до Афала. Правда, способы выковать из Роны такую же героиню у Служителей были сомнительные. — Я полагаю, что тебе… небезразлична судьба Аэрона, — замялся Тристан. Он не мог не слышать эти грязные слухи, кочующие по лагерю. Скеррис усмехнулся: — Допустим, что так. Предлагаете мне сдаться? Или ему? Вы бы сдались? Тристан нахмурился. Ему не выпало чести сражаться на Турнире; Скеррис не сомневался, что именно так он об этом и думает — как о чести. Усталый взгляд рыцаря казался стылым, как пепел на пожарище. Скеррис хотел умереть за Рону. Обменять их жизни. Это будет правильно. Вот только Тристану об этом знать не обязательно. — Подумайте на досуге, — посоветовал Скеррис, — а мне еще нужно готовиться к поединкам. — Постой! — не выдержал Тристан. Потянулся к нему, и Скеррис резко отдернул руку, чтобы не впился в нее. Тристан уже не видел ничего, ни повязок, ни проступивших темных пятен. — Я говорил… с леди Исельт. Она чародейка, она кое-что понимает, — оправдывался он. — Она говорит, что этот век умирает и что только жертва его спасет. Аэрон — та самая жертва, я уверен… Ты можешь хотя бы предупредить его, — вздохнул Тристан. — Тебе он поверит. Я знаю Ши’урсгарладов. Упрямы — до смерти. Если он сдастся… — Ничего, — почти что ласково улыбнулся Скеррис. — Завтра все разрешится. Возможно, Тристан отшатнулся, потому что увидел что-то в его зрачке. Что-то мертвое и гнилое.***
В шатре лекаря, как всегда, было тихо и пахло травами. Приглушенный свет солнца едва пробивался сквозь темную ткань, но Йоргену, видно, нравилось, когда вокруг мрачно и душно, как в королевском склепе. Скеррис проскользнул, просочился внутрь, как ночная тень, позади сомкнулась ткань. Левый глаз прекрасно различал очертания предметов в полутьме, будто они были вырезаны ножом. Правый уже ничего не видел. Йоргена не было, он снова испарился. В лагере Скеррис его не видел с самого утра, а теперь нетерпеливо спускались на землю густые осенние сумерки. У него было время подумать, и теперь он шел за ответами. И за перевязкой. Кипенно-белые повязки замарало что-то черное, сочившееся из его руки, и Скеррису было боязно разматывать их самому. Лекарь куда-то подевался, может, беседовал с другими Птицеголовыми. Может, рассказывал об одном неудачнике с Турнира, что осквернял землю своей гнилой кровью. В темноте что-то зашевелилось. Джанет — проснулся, потревоженный этим вторжением. Последние несколько дней никто не видел раненого, только слышались из шатра Йоргена сдавленные стоны, которые не должен издавать человек. Полутьма милосердно скрывала увечье, но Скеррис подошел к столу и неловко зачиркал над свечами. Кресало едва не вывалилось из руки, от плеча прошитой болью. — Что ты?.. — Джанет, кажется, был в плену своего кошмара. — Ты ко мне пришел? — с дрогнувшей в голосе надеждой спросил. — Ага, только о тебе и думал. Нет, конечно, я к лекаришке, — безжалостно заявил Скеррис. Втаптывать других в грязь было все так же приятно. Охваченный извращенным любопытством, он приблизился. Глаза Джанета светились, как у кошки, два тонких сияющих обруча. Их мерцание завораживало. Лицо Джанета было каким-то мертвым, посеревшим. Он неудобно сидел на постели; со стороны могло показаться, что он поджал под себя ногу, но ноги не было. Ничего — ниже колена. Йорген хорошо справлялся с лекарскими обязанностями, менял повязки и чистил рану, так что Скеррис не чуял сладковатый привкус гнили, зато дремлющая в крови магия притягивала его ближе. Ближе и ближе, как крадущегося зверя. — Это неправильно, — убежденно сказал Джанет, охваченный тем странным фанатизмом, что лишь изредка в нем показывался раньше. Честь. Отвага. Справедливость. Ну что за бесполезная шелуха слов. — Почему ты уцелел, а я… — Я бы на твоем месте так не расстраивался. Джанет тихо засмеялся. Прижал руки к лицу, как будто по-детски пытался спрятаться, а сквозь пальцы лился яркий свет, жидкий, белый, похожий на звезды. Затем он поднял лицо, сказал что-то беззвучно, и его губы разошлись в улыбке, словно разрезанные. Джанет обреченно махнул рукой на Скерриса. Лицо Джанета сделалось неподвижным и совершенно черным, только глаза продолжали мерцать — что-то пробуждалось внутри. — Ты скрывал магию, боялся, что это сочтут жульничеством? — спросил Скеррис. Он любил истории, в которых кто-то проигрывал. Когда чужая гордость разламывалась с таким сладким хрустом. Джанет думал, что он лучше, что он достойнее, а теперь от него осталась только эта слабая покалеченная тушка. — Думал, пригодится в последнем бою, — признался Джанет. — Так оно и было. Тот был последним, — осклабился Скеррис. Проигравших никто не щадит. Если бы Джанет понял это раньше… Многие ехали на Турнир в поисках славы, надеялись стать легендами. Скеррис не сомневался, что Джанет мечтал о своем предназначении, глядя на искры магии, сверкающие у него между пальцев. Древняя, буйная сила должна была что-то значить. — Ты просто трус, который не может признать, что проиграл, — сказал Скеррис почти что с наслаждением. — Прикрываешься красивыми речами о рыцарской чести, пытаясь сделать вид, что ты лучше других, а сам не заметил огромную тварь, которая на тебя несется. Как бы ты защищал принцессу, а? На что ты вообще способен? Ничтожество… Нож сверкнул в руке Джанета, и Скеррису показалось: кинется, точно кинется!.. С песьим азартом он оскалился, готовясь к этой бессмысленной драке. Но все-таки это было хорошо. Правильно. Не сдался, не… Джанет занес нож над собой. Ничтожество. Глаза Джанета полыхали, словно он умолял, чтобы его остановили. — Давай. Может, в чертогах Пернатой Суки тебе не нужно будет притворяться честным и благородным! — рассмеялся Скеррис. — Может быть, там будет свет. Нож воткнулся в шею, кровь хлынула на рубаху. Темная, почти черная в этом полумраке. Последний хрип — и Джанет затих, а вслед за ним стихло все вокруг. Ни звука не доносилось со стороны рощи. Никто не заметил; никому не было дела до проигравших. Скеррис замер над телом, жадно смотрел на то, как магия гаснет в глазах Джанета, будто пытаясь впитать и ее тоже. Сглотнул. Шорох ткани едва не заставил его выхватить меч. Или накинуться на вошедшего с когтями и клыками. Но это оказался Йорген, тащивший набитую травами сумку; он остановился, строго посмотрел. Как будто Скеррис снова кого-то разочаровал. — Это не я, — быстро сказал он. — Я вижу, я не дурак, — согласился Йорген, указал на ослабшую руку Джанета у ножа. — Он что-нибудь сказал перед этим? — Да нет, ничего особенного… — растерянно ответил Скеррис. — «Может, там будет свет». — Занятно, — протянул Йорген. Слишком уж спокойно для того, в чьем шатре лежал труп. Он подошел к столу и снова заскрипел пером. Скеррис уже ненавидел этот звук, разъедавший ему уши. — Ты записываешь последние слова? Это у тебя увлечение такое? — Там могут оказаться твои последние слова, если ты не перестанешь рыться в моих бумагах. — Йорген посмотрел на него в бьющемся свете свечей. — Раньше верили… В общем, человек как бы заглядывает одним глазом на тот свет, в чертоги Мор’реин или еще куда-то. Я подумал, что, собирая их слова, я что-нибудь пойму о том, что происходит. Хотя Йорген и казался отстраненным и спокойным, Скеррис умел смотреть сквозь налипшие маски. Что-то его злило, но Йорген не хотел обнажать слабость — и это Скеррис тоже прекрасно понимал. Незнание? Непонимание? Йорген тоже желал получить ответы, но не мог вытрясти их из остывающих тел. Закончив писать, Йорген отошел от стола, потянулся за ножом Джанета. В ране запузырилась кровь. Нож лекарь осмотрел, проверил остроту пальцем, сдернул с ближайшего колченогого стула чистую плошку, в которой смешивал лекарства. Скеррис молча наблюдал за тем, как Йорген умело взрезает вены на руках Джанета. Длинно, до локтя. Не успевшая застыть кровь лилась в подставленную чашу. И Джанету эта кровь явно не понадобилась бы. Но… — Пей, — велел Йорген, протянул плошку. — Я же… я… Он ведь человек. Не совсем, уже не… Мысли снова оборвались, ухнули в бездонную пропасть жажды. Захлебнулись — вместе с ним. Совесть тонула где-то там же. Кровь была густой и липкой, со сладким привкусом чародейской силы, которая еще не оставила это остывающее тело. — Я теперь тоже хочу себя убить, — прохрипел Скеррис, тяжело дыша. Облокотился на стол, покосился на Йоргена. — Зачем ты это делаешь? — Хочу, чтобы ты прожил подольше, и тогда я смогу тебя изучить. Это ведь очевидно. От крови и правда становилось лучше. Ненадолго, и Скеррис не знал, сколько понадобится, чтобы залить эту жажду в следующий раз. Поединки завтра; ему осталось только дожить. — Ты единственный в этом лагере, чьей крови мне не хочется, — признался Скеррис с усталым облегчением. Рядом с Йоргеном удавалось дышать полной грудью, и это было до странности хорошо и больно сразу. — Что ж, похоже, мне повезло… Могу я забрать твой глаз? — Что? — Глаз, — терпеливо повторил Йорген. Скеррис оскалился всеми клыками сразу: — Я слышал. Это было скорее: «Что, блядь?» Йорген пожал плечами: — Я мог бы, конечно, не спрашивать. Но Рона говорила, что я невежлив. Подумал, что надо уведомить заранее… Да уж, потом времени не будет. Скеррис снова презрительно покосился на Джанета; трус, сбежавший из жизни. Даже жрать противно. Может, Скеррис и гниль, зато он не сдастся, как скулящая тварь… — Да это ты больной, — прохрипел Скеррис. Вытер под носом мокрое, рука была почти вся черная — значит, его кровь. — Ладно, так уж и быть, можешь забрать мои глаза потом, если они не вытекут. Йорген довольно улыбнулся — самое близкое, что было похоже на человеческое чувство. Он вздохнул, отошел к своим любимым склянкам, что-то налил в кружку, нагрел ее над свечой. Мутные разводы, слабый запах макового отвара. Скеррис помнил его еще с детства, когда его лихорадило, что он думал: уж лучше умереть. Может, он и умер тогда мальчишкой, а это все — затяжной предсмертный кошмар. Йорген усадил его, в одну руку втиснул кружку с отваром, а сам занялся больной. Когда повязки отлипли от мокрой плоти, Скеррис сдавленно зашипел и стиснул зубы. Стало холодно — ветер лизнул открытую рану, истекающую гнилью. — Я хотел поговорить, — прошептал Скеррис. — Насчет остальных органов? — Нет, иди нахер! Нахер… Что ты знаешь о Турнире? — спросил Скеррис. — Да брось, я все равно умираю, мне-то можешь рассказать! — Ты расскажешь Роне. Это совершенно ясно, — спокойно ответил Йорген. Он поколебался, посмотрел на свои записи, устало вздохнул. — Ну, или ты мне можешь все изложить, а я скажу, в чем ты не прав. Изящно. Скеррис не сомневался, что Йорген все-таки опасается Служителей. Но исследование хвори занимало его гораздо больше. — Ладно, — Скеррис откинулся на спинку стула. После выпитой крови больше не мутило, и мысли сновали ясные, звонкие, как только что выкованный доспех. — Я слышал, что Турнир остался от Ушедших, это их традиция. Они приносили свою молодежь в жертву… Я не знаю, были ли у них королевы или короли. Потому я задумался о том, что получал победитель. — Некоторым и славы довольно, — заметил Йорген, окинул Скерриса изучающим взглядом. — Не все так заурядны, как я. Говорят, в то время магии было больше, она жила в каждом, как в бедняге Джанете, выла в их крови. Я слышу. Теперь — слышу. Вот только кому они приносили эти жертвы? — размышлял Скеррис. — Я думаю, победитель получал все. Победитель становился новым божеством. Йорген молчал. Слепое пятно — только постукивание пальцев по колену выдавало его. Жаль, Скеррис не слышал шума его крови, не чуял, взволнован ли он. Что он вообще чувствует. Глядя на мертвенно-бледное лицо лекаря, Скеррис готов был поверить: ничего. — Занятное… размышление, — признался Йорген. — И что же из этого следует? Продолжать игру, значит. Скеррис никогда не знал, когда остановиться, просаживал деньги за столом. Стук кубиков, звон монет. Деньги никогда не были проблемой, он не знал им цену. Теперь ставки были выше, но его жизнь ничего не стоила, и это пьянило свободой. — Чтобы стать богом, нужна жертва. Нужно доказать, что ты достоин. Вот только Служители не хотели, чтобы пришло какое-то новое божество и сместило их обожаемую Воронью Богиню, поэтому они сами взялись проводить Турнир. А не проводить не могли, поскольку иначе земля болеет и гниет. Зато могли контролировать. Выбирать победителей. Точнее — победительниц, — хмыкнул Скеррис. — Не знаю пока что, почему именно женщин, однако… Они заставили нас поверить, что эта кровь льется во имя Мор’реин, а не нас самих. Того, кто достоин. — Вера так же важна, как и кровь, — согласился Йорген. — И во что веришь ты? Йорген мотнул головой на стол. — В бумажки? — В науку. Будет больно, терпи. Когда он дернул, Скеррис сдавленно застонал. Старался не смотреть, хотя его никогда не пугали раны, которые он видел. Багровые синяки, разводы боли. Разверстые края кровавых рваных ран. Глубокие порезы. Все это было… понятное, человечье. То, что Йорген оторвал от него, было совсем другим. Ошметком отмершей плоти, под которой росли перья. Хуже всего, что Йорген заботливо отложил этот кусок мяса. — Значит… значит, кто-то должен стать новым божеством, — говорил Скеррис, захлебываясь словами. Если говорить, мысли не рассыпались. — Рона? Нет, Рона не станет. Она ни за что не согласится, чтобы вся эта кровь пролилась за нее. Она не будет… А вот Блодвин! — Он дернулся, прикусил язык. От боли. От досады. — Я знаком с принцессой. Она показалась мне… весьма целеустремленной, — тактично заметил Йорген. Пожалуй, самое мягкое описание принцессы, что Скеррис слышал. Ее прозвали книжным червем, одним из тех маленьких бледных созданий, что грызут страницы древних томов. Называли незаметной, призрачной, гостьей в своем замке… И он, конечно, слышал влюбленные речи Роны, которая готова была восхвалять свою принцессу вечно. Но, в конце концов, все они были лишь людьми. И Блодвин тоже. Ну да, и Мор’реин когда-то? Новое божество, новый порядок. Бесконечный оборот колеса. Оно не могло не вращаться, время неумолимо, боги тоже должны умирать. Пока их земля не сгнила окончательно, погубленная долбаными Птицеголовыми, которые отпаивали кровью свою Воронью Богиню, лишь бы не лишиться власти. Пахло вонючей мазью. «Там ивовая кора, от воспаления», — пояснил Йорген. Работал он молча, и это выводило Скерриса из себя: хоть бы насвистывал, что ли, иначе невыносимо в этой густой тишине! Повернуться он не отваживался, не хотел смотреть, как Йорген перебирает клочья гнилых перьев. Думай. Так лучше. Хотя бы на это ты еще способен, щенок? — Если мы не избавимся от власти Мор’реин сейчас, Эйриу не доживет до нового Турнира? — Лучше уж смерть, — тихо сказал Йорген. — Твоя судьба покажется весьма милосердной по сравнению с тем, что нас ждет. Казалось бы, не Скеррису тревожиться о том, что случится послезавтра. Его уже здесь не будет, его положат на костер. Но Рона останется, и Дейн… Ради них он отрубил бы птичью башку любой твари. Быть может, рыцари нужны для того, чтобы убивать старых богов?