Побеждённый

— Ну, Миш, хватит! — Громкий, веселый хохот разносится по шумному залу ресторана. У Виктора голова кружится и щёки пылают — ни от выпитого им алкоголя, ни то от комплиментов, которыми его так щедро осыпает напротив сидящий мужчина. Михаэль в ответ смотрит лукаво и хищно, как зверёк — знает гадёныш, что делает — и продолжает: — Да я говорю тебе: за тобой светлое будущее! — За нами, — кротко поправляет его Петров, занося руку с бокалом для ещё одного тоста. И вновь раздаётся звон стекла и последующие длинные разговоры. Этот вечер казался Виктору самым настоящим искусством, и мысли в его голове звучали стихами, все до единой обращённые мужчине напротив. О, как же он был влюблён. Чувство прекрасного торжествовало, не желая покоряться удушающему чувству собственной порочности, вызванному столь неправильной любовью. Но что-то всё равно было не так. Виктор видел в этом вечере нечто большее, чем он был на самом деле. Слабость от повиновения своим чувствам всегда появлялась в моменты их встреч, стремясь всё испортить. Это раздражало, смущало и сильно сковывало. Завязывалась целая борьба против самого себя, не несущая ничего кроме постоянных поражений — мучительных угрызений совести. Казалось, из-за этого мужчина и вовсе разучился наслаждаться моментом. Эта слепая любовь (или может обыкновенная сильная привязанность?..), как он считал, отравляла его разум. И в минуты раздумий об этом его мысли утрачивали свою поэтичность, превращаясь в поток бессвязных молитв, сплошняком состоящих из просьб о помощи. А чего было ожидать? Виктор знал: он не первый и он не последний. Сколько ещё таких же слабаков, как и он, клюнули на дьявольское обаяние Штока? Много. Перед ним невозможно было устоять. Этот мужчина сочетал в себе все те качества, что так убийственно метко влияли на чужие сердца. Статный, фешенебельный — одним словом идеально соответствующий своему положению в обществе. О, а то, как он держался и говорил… Виктор заслушивался его голосом, ловя каждую выделяемую акцентом букву. В минуты беспокойства речь Михаэля звучала иначе; некогда манерная и с рычащим звучанием, она утрачивала эти качества, становясь чёткой и спокойной, и оттого более родной. Но, даже говоря на чистом русском, Шток всё равно выделялся на фоне местного контингента. Этакая манящая диковинка среди русских мужчин. Что-то особенное было и в его внешнем виде. Всегда идеально выглаженная одежда, дорогой парфюм и аккуратно зализанные волосы; Петров любил и ненавидел эту безупречность. Красный галстук действовал на него как тряпка на быка. Хотелось хоть под градом ругани, но сорвать его; грубо дёрнуть к себе за лацканы пиджака и зарыться пальцами в кудрявые волосы, выслушивая тысячу «ну хватит». Порой даже хотелось большего. Но это уже выходило за все рамки дозволенного. А были ли они вообще? Петров выставлял их себе сам, сужая их всё больше и больше, каждый раз, когда фантазии начинали подминать под себя здравый смысл. И от этого совесть наряду с чувством вины впивались острыми клыками в горло, высасывая последние силы и оставляя с ноющим ощущением пустоты в душе. Мужчина был врагом для самого себя; трусом, загнанным в угол этими глупыми чувствами. И подобные, мерзкие мысли норовили испортить всё. Виктор сталкивался с ними чаще, чем это было нужно, и оттого уже научился пресекать их на корню. Он делает это и в тот вечер: ныряя обратно в реальность, вальяжно откидывается на спинку стула, желая расслабиться и сконцентрировать внимание на чём-то более приятном. И даже находит в себе силы назначить следующую встречу в театре. Так, ненароком между делом упоминает, что Ласточкин недавно закончил с постановкой нового представления; Шток не может отказать, он ведь ценитель! Эти трое, вероятно, даже могли бы соревноваться в том, кто лучше понимает всю суть искусства. И проходит не так много времени, прежде чем они встречаются снова. Ночи перед этим днём будто вовсе и не было для Петрова. Он обошёл всю свою комнату по кругу бесчисленное множество раз, мечась от ждущих своего завершения проектов к задушевным монологам, от чего весь сон пропал окончательно. Однако на работу явился бодрым, хоть и не в самом лучшем распоряжении духа. А в театре всё было, как всегда, идеально. Даже, пожалуй, слишком. Причиной тому — Ласточкин, заранее получивший щебетарь с оповещением о том, что сегодня должен явиться сам заместитель академика Сеченова. И стоит Штоку появиться на пороге театра, как вышеупомянутый мужчина, тут же, со всей своей грацией, предстаёт перед его глазами. — Штокхаузен, голубчик, как мы рады, что Вы к нам пожаловали! — воркует он. — А почему без красоток? Михаэль в ответ нравоучительно грозит пальцем, но тут же расплывается в улыбке, подхватывая заводной настрой. — Они, товарищ, телохранительницы, а не аксессуар! — Стефан на это делает сопереживающее лицо, будто случилось какое-то горе. — Но конечно, будь моя воля… — Ничего, ничего, — тут же утешает он, — У нас здесь полно прекрасных девочек! Уверен, Вы не останетесь равнодушным после их выступления. И, если вдруг захотите, то… Шток ловит на себе заговорщический взгляд и лишь скромно отмахивается от него рукой в знак отказа. Но Ласточкин сумеет уговорить на что угодно, если захочет! И непонятно было, откуда у него такая сверхспособность убеждения. Этот мужчина вообще был удивительным феноменом; он двигался как змей, вёл себя соответствующе (то и дело склонял людей к запретному плоду), только, увы, не шипел подобно этим пресмыкающимся. Его надменность, горделивость и экстравагантность многим членам театра действовали на нервы. Но Шток отчего-то был в нём уверен и вкладывал все свои надежды в его амбиции. Такое отношение, впрочем, касалось и любого другого новобранца на высокую должность. Только Ласточкину об этом, пожалуй, не стоит знать. Пусть считает себя особенным. — Конечно, я уверен, что останусь под впечатлением, — Шток улыбается так, как может только он: любезно и в то же время льстиво, — ты ведь идеально справляешься со всеми своими задачами, Стёп. А вот с лица Ласточкина улыбка мигом пропадает. Он остервенело отшатывается от Михаэля, состроив при этом гримасу крайне сильного отвращения. Делает заминку, чтобы возмущённо кашлянуть и с некоторой комичностью начинает поправлять то галстук, то пиджак, то причёску. — Извините, товарищ Штокхаузен, но при всём моём уважении, я не приемлю, чтобы кто-то обращался ко мне так! В ответ Михаэль в очередной раз быстро тараторит свои извинения, но Ласточкин слишком холодно принимает их и, очевидно, окончательно теряет весь интерес в госте. Стефан часто вёл себя странно и чересчур требовательно, да и его манера показать себя была далеко не каждому по вкусу; зато он не имел привычки врать. Не соврал и насчёт вскоре начавшегося представления. Оно вышло фееричным, прямо-таки почти идеальным, и Шток даже позволил себе закрыть глаза на все те конфузы, что так часто случались с худруком театра. Но, очевидно, истинная причина его визита не ограничивалась лишь этим. Покинув центральный зал и миновав парочку дверей в коридоре, мужчина выходит к лестничному пролёту. Петров, с которым он планировал увидеться, стоит там, наклонившись на перила и терпеливо ожидая его. От этого улыбка появляется на лице Штока, и радость от скорой встречи заставляет ускорить шаг. — Виктор, здравствуй! Это было впечатляюще! Прими мои особые благодарности за приглашение, — Михаэль останавливается рядом, артистично жестикулируя руками в порыве ярких эмоций. Но так и замирает, заметив, что что-то не так. Обычно энергичный и болтливый Петров выглядит крайне расстроенным; с поникшей головой и плечами, с практически пустым взглядом, он выглядел как нашкодивший ребёнок. Повезло только, что при Штоке можно было расслабиться и выглядеть хоть полным глупцом. При любом другом человеке стоял бы сейчас, приосанившись, натянув на лицо глуповатую улыбку, и старался бы выдавить из себя всю возможную дружелюбность. — Это тебе спасибо, что не отказал, — Виктор наконец смотрит на него в ответ, и в глазах его мелькает какая-то тусклая искра безумья. — Ну, это пустяки, — а взгляд Штока совсем другой, полный проницательности, потому что не заметить резких перемен в чужом настроении невозможно, — что-то случилось? Петров знал что он спросит. Этот вопрос вновь распаляет утихнувшую вспышку гнева, маленьким огоньком засевшую где-то в груди и угрожающую в любой момент разгореться. Мужчина с силой сжимает кулаки, так, что ногти в ладонь впиваются. — Худрук, блядь, случился. Удумал поменять всё в последний момент, и началось очередное «Виктор сделай то, Виктор сделай это», — тонким голосом пародирует он, — тьфу! Мне, как инженеру, вероятно виднее, на что способны роботы. А он даже слушать не хочет о том, что не все его хотелки выполнимы в ту же секунду, как он о них подумает. — Но я не заметил ни единой заминки, — после тщетных попыток вспомнить косяки признаёт Шток. На Ласточкина постоянно поступали различного рода жалобы, потому Михаэль ни капли не удивляется, слыша очередную. Он лишь в недоумении разводит руками, готовый, однако, в этой ситуации занять сторону инженера. — Потому что её и не было. Жизнь, работа — всё научит действовать импульсивно и оперативно, так быстро, что другие и понять не успеют. На секунду повисает неловкая тишина. У Штока от неясного волнения сердце ёкает, когда он слышит чужое учащённое дыхание. В знаке немого понимания, почти что робко, он приобнимает мужчину за плечи одной рукой, желая разделить обиды. От столь внезапного утешительного жеста Петров вздрагивает всем телом, но тут же расслабляется, чувствуя себя в крепкой хватке. В таком положении он ощущает себя слишком уязвимым, беспомощным, да и просто — маленьким. Борется с желанием ещё сильнее прижаться к чужому телу, потому что терять чувство собственного достоинства не хочется; он и так позволил себе слишком много, выплеснув накопившиеся эмоции. Вот только отступать уже некуда. — Но одно дело Ласточкин, — вдруг продолжает свои негодования он, — но что насчёт товарища Сеченова, м? Мой талант замечен, но стремления проигнорированы. Вот если бы я мог… — Вить, у нас уговор, — настойчиво напоминает Шток, и говор его снова теряет немецкое звучание, — мы не должны говорить об этом здесь. Не зря я назначаю по такому поводу только тайные встречи. Петров тяжело вздыхает и нехотя замолкает. Он знал, что Штоку его не понять, и от этого обида за себя удручала ещё больше. О прошлом Михаэля мужчине было известно немного, но было очевидно одно: он был рождён для успешной жизни. А для чего годился сам Петров? Он молод и решителен, вся жизнь в его руках и всё ему подвластно. Но в один момент всё могло само собой измениться. Ведь чувства от запретной любви дурманили разум настолько, что все нужные мысли сменялись лишь несбыточными мечтами. Работа сама отходила на второй план. Шток открыл для него двери к светлому будущему, а он был готов открыть ему свою душу. Михаэль вдохновлял его, а он в ответ дарил всё своё доверие. Он знал: мужчина всегда поможет ему в новых начинаниях, если те касаются работы, и в этом не было никаких сомнений. Но, увы, в другой проблеме никто не мог помочь ему. Не мог и он сам. И сейчас это волновало даже больше, чем перепалка с Ласточкиным. Обречённый на вечный побег от самого себя, Петров не хотел предпринимать что-либо. Хотелось быть значимым, нужным, принятым — Шток готов был дать ему всё это. Слушать комплименты и получать поддержку своих идей — этого хватало Виктору с головой. Разве что спустя время тёплых слов в свой адрес хотелось всё больше и больше. Желание быть просто уважаемым перетекало в желание быть любимым, а мечта быть лучшим среди других превращалась в мечту быть лучшим только для него. Хотелось сиять в его глазах даже если бы для этого пришлось потерять самого себя. И стоя там, в театре, так близко рядом с ним, Петров чувствует как мысли его превращаются в лозунги, толкающие к действиям. Он тихо скулит от собственной слабости перед этим мужчиной, и не в силах более держаться, обеими руками обнимает его. Шток отвечает на объятия моментально: мягко касается чужих волос, гладит по спине, пытаясь утешить, даже не догадываясь что просто быть рядом — уже утешение. Виктор нуждается в нём. Нуждается в нём и в его внимании, одобрении. В этом ведь нет ничего плохого, да? Так или иначе, в этой борьбе против самого себя он не просто проигравший, он — побеждённый. И глупо что-либо отрицать.