Пора возвращаться домой

— А случалось ли вам уже видеть одно из наших самых прекрасных творений? Обязательно, пока будете смотреть красоты этого края, загляните туда, в гости к госпоже Сангема-бай! — Дворец — не иначе... Видно, что не обошлось без руки настоящего мастера! Кавех хмыкает. «Мастера», как же. Когда твоё имя на устах тысячи людей, а за каждым шагом пристально следят те, кто только и ждёт, что ты оступишься и полетишь вниз, в процессе падения ломая свои крылья, нельзя дать слабину. Если сейчас они шепчут его с любовным восхищением, то однажды это может превратится в возгласы отвращения и обращение в прах всего, что тебе дорого. В криках продавцов, раздающихся с базара и зазывающих случайных гуляк отведать восточные сладости, купить свежих фруктов, среди шумной толпы и изысканных ароматов, сплетающихся в какофонию запахов, совсем не слышится, не чувствуется какая-либо напряжённость. В этой сочности красок и пестроте — весь Сумеру, регион под правлением настоящего божества мудрости. Наверное, если бы его попросили подобрать одно словосочетание, которые как ничто ярко отразило и передало бы атмосферу этого места, Кавех, не раздумывая ни минуты, ответил бы: «Горячее сердце». Горячее сердце их Архонта, малой властительницы Кусанали, — поистине мудрого, всеведущего существа, хрупкой рукой обнимающего обласканный народ. Горячее сердце пустынников, жаждущих несметных богатств, что погребены в зыбучих песках и под древними руинами пирамид. Горячее сердце стражей леса Авидья и Мотийимы, которые, на первый взгляд, устроят случайно забредшему путешественнику хорошую взбучку за неосторожность и детскую беспечность, но спустя пару минут предложат ему живительный отвар, вмиг поднимающий на ноги, и проводят до ближайшего разбитого лагеря. Горячее сердце порхающих, словно светлячки в беспробудной тьме, танцовщиц театра шейха Зубаира. Горячее сердце матр Академии Сумеру, офицеров и их генерала, которые несут тяжкое бремя на своих плечах. Горячее сердце молодых учёных и студентов разных даршанов Академии — разных, но таких похожих: со страстью к иногда абсолютно безумным идеям и открытиям, к обсуждению фантастических гипотез и к жарким спорам на научных конференциях. И... Кавех этого никогда открыто не признает, но горячее сердце человека, который внешне всегда остаётся холоден и непроницаем. Бывший секретарь Академии Сумеру, а ныне — временно исполняющий обязанности Великого Мудреца. — Вы бы так засахаренные орехи выбирали, с каким вниманием рассматриваете эту хлипкую бандуру. Сперва кажется, что обращаются не к нему. Вокруг толкучка из зевак, торговцев и людей, прибывших в Порт-Ормос; кто-то слегка задевает Кавеха плечом, и он практически мгновенно стреляет убийственным взглядом в рассеянного студента, не удосужившегося даже принести свои извинения. Совсем никакого уважения. — Нет, господин, не продам, — смеётся грузный мужчина и кивает на свой прилавок, — Так увлёк он вас что ли? Ставлю двадцать тысяч моры, диковинки прямиком из Ли Юэ и Инадзумы увлекут куда сильнее! «Да даже это дряхлое дерево, из которого спроектированы ножки для лавки, будет на вкус приятнее, чем твои грибы и трава наку. Бедная лавка, никакого совершенства линий в структуре и точности в деталях...», — про себя думает Кавех. Торговцу он лишь вежливо кивает в знак прощания и спешит отправиться дальше. Надо бы успеть попасть в центр Сумеру до наступления позднего вечера. Забыться. В последнее время на душе становится всё неспокойнее. Кавех замечает это в незначительных деталях, в спонтанно произошедших событиях или разговорах вокруг, но никто, с кем он делился своими опасениями, серьёзно это не воспринял. Что с него взять — со взбалмошного архитектора, охающего и ахающего от любой вещи, задевшей его чувствительное сердце? — Это лишь глупые доводы, которые, к тому же, не подкреплены абсолютно никакими доказательствами, Кавех, — как-то однажды сказал ему Аль-Хайтам. А что Кавех? Кавех лишь пожаловался ему на двух грубых мужчин со стройки, которые обошлись с ним не самым лучшим образом, — Они простые рабочие, которые хотят кусок лепёшки и мору за свой труд. Улыбаться тебе и вести разговоры о том, насколько вписались или не вписались в общую картину те арки, никто не обязан. — Ты вообще ничего не знаешь о нормальной коммуникации между нормальными, я подчёркиваю, нормальными людьми, так что даже слушать не хочу! Сходи на курсы, где учат элементарной вежливости! Можешь даже с собой этих двоих мужланов прихватить, — Кавех тогда лишь фыркнул и уже на пороге, покидая кабинет, услышал безразличное: «А эти арки им ещё строить». Моментов их напряжённых перепалок и ссор по серьёзным, по мнению Кавеха, и по абсолютно надуманным, по мнению Хайтама, причинам было... множество. То, как они чудесным образом уживались вместе под одной крышей, могло означать либо великую любовь, либо великую глупость. Впрочем, во всём Сумеру вряд ли у кого-то хватило бы смелости открыто назвать одного из них глупым. Светоч Кшахревара, как нарекли Кавеха в народе, и Великий Мудрец Академии просто не допустили бы такую ошибку, точно не просчитались бы. И только Кавех знал истинную причину, по которой он делил жилище с бывшим напарником и близким другом ещё со времён студенческой молодости. Знал и скрывал так тщательно, что, казалось, тайны страшнее нет на этом свете. Узнай её кто-нибудь — и тотчас ляжет в руку того человека фонтейновское оружие и выстрелит в райскую птицу. Солнце близится к закату столь же стремительно, как и Кавех вливает в себя очередной бокал хорошего вина. Пьянящий вкус ощущается на языке долгожданной лёгкостью, оседает глубоко внутри, но чувство это мимолётное, кратковременное. Практически следом за ним в голову ударяют не самые приятные воспоминания из прошлого. Кавех с силой закусывает губу, чтобы позорно не пустить слёзы, и смаргивает наваждение. Ещё чего не хватало, он пришёл сюда для долгожданного отдыха, а получил вместо расслабления дополнительные переживания для его бедного, измученного всеми и всем мозга. Ему совершенно не хочется думать. Вообще ни о чём. Последние дни прошли как в тумане: Кавех лишился возможности использовать свои способности по максимуму и выдавать время от времени что-то более-менее сносное. Заказчик уже весь извёлся, постоянно маячит около Академии или на базаре, по чистой случайности оказываясь там в то же время, что и он. Кавех не верит в такие совпадения, поэтому старается не оставлять Мехрака дома. — Пойдём, Кави, не стой там. Пора возвращаться домой. Этот голос. Это ласковое прозвище, наполненное материнской нежностью. Кавех с силой опускает бокал на стол и резко зажмуривается. Стекло в его руке не трещит по швам, однако ладонь сжимается так сильно, будто сам Кавех пытается отвлечься на любую физическую боль в противовес боли моральной. Перед глазами всё плывёт неприятными мутными кругами, а он корчит лицо в болезненной гримасе улыбки. Так проще, так легче, так можно списать всё на появившуюся в голове шутку Сайно, чтобы окружающие не разглядели в нём никого, кроме одинокого пьяницы, развлекающегося в пятничный вечер в таверне Ламбада и хихикающего со всяких глупостей. Притвориться один раз, в моменте, не так сложно, когда приходится делать это всю сознательную жизнь. Когда рядом с ним на скамью опускается человек, Кавех даже не поворачивает голову. Он отодвигает от себя бокал с такой скоростью, будто тот сделан не из стекла, а из раскалённого железа. Они сидят в тишине за своим столиком, пока по всему помещению раздаётся пьяный галдёж и заразительный смех вперемешку с тихим мелодичным симбиозом барабанов и гитары на фоне. Местные музыканты — настоящие профессионалы, знают своё дело и любят его так, что любовь эта витает в воздухе и завлекает всех, кто с ней соприкасается. Кавех хотел бы так же. «Возможно, это импульсивный поступок с моей стороны, но я не могу отказаться от возможности, которая наполняет меня подобной надеждой». Выше головы не прыгнешь, а вот Кавех пытался. Ведь почему и зачем нужно ставить непонятные ограничения и рамки, когда за эти рамки так маняще хочется перейти? Запросы внешнего мира, нереализованные амбиции родителей и окружающих, жёсткая конкуренция — но вопреки всему Кавех делал ещё, делал больше, когда тыкали в лицо, называя лентяем и нахлебником, он брал на себя вдвое больше ответственности, вдвое больше груза. Сгорал в своём же огне и вдохновении, не понимая, почему... почему никто этого не видит? Что он делает не так? Эта мысль со времён студенчества осела внутри пульсирующим комком, игнорировать её стало слишком больно. Кажется, все сумели понять, как жить, — все, кроме него. «— Брось уже. Твой непрактичный идеализм — это способ бегства от реальности. — Да! Да! Я словно антиматерия, парадоксально существующая и наполненная жалостью к себе. Доволен? Уколешь посильнее, или наконец разойдёмся уже по комнатам? — Не буду, ты и сам отлично справляешься». Внутри с каждой секундой разрастается противное, склизкое чувство. Кавех принимается нервно крутить в руках обжаренную ножку мяса, пачкая дрожащие пальцы в липком соке. — Кавех, — звучит где-то далеко за краешком сознания. Он не откликается и на второй зов; смотрит на эту чёртову курицу заплывшими глазами и пытается понять, когда он дошёл до того состояния, что даже еда перестала его радовать. Вредная пища всегда была в приоритете, вредная пища всегда вызывала только положительные гастрономические эмоции. Кавех любит её, а она любит Кавеха. Он не готов разбить своё сердце ещё раз. — Кави. «— Мама? Ты плачешь? — Я не плачу, Кави». Целый год мама плакала почти каждый день. — «Мам, прости меня... — Не стой там, он не вернётся». — Ни слова, Хайтам, прошу. Прошу... Приходится снова зажмуриться до рези в глазах, чтобы кляксы от слёз, не дай Архонт, не впитались в деревянные дощечки стола. Аль-Хайтам молча скидывает с себя плащ, когда замечает мелко подрагивающие плечи архитектора, кутает его, прячет от реальности, с которой Кавех стабильно играет в догонялки каждый божий день. Аль-Хайтаму не знакомо слово «страх», но видеть Кавеха в таком состоянии... страшно. Страшнее, пожалуй, только вновь оказаться накануне революции, переместиться в день, когда они свергли действующего Мудреца и вернули законную власть малой властительнице. На короткое мгновение они пересекаются взглядами с владельцем таверны, и понимание, с которым смотрят на их странноватую, изломленную временем и болью парочку, заставляет Хайтама раздражённо стиснуть зубы. Кавех обхватывает себя руками, силясь сжаться до размеров молекулы под чужими недоумёнными, насмехающимися и даже сальными взглядами. Самовлюблённый эгоист, прослывший якобы лучшим архитектором Сумеру; инфантильный молодой человек, не научившийся финансовой грамотности и манерам поведения в обществе; подхалим и искусный льстец, жадный до лёгких денег и бесплатных удовольствий... Художник, возразил бы Аль-Хайтам, тонкой души человек с большим сердцем, приветливо открытым для всех и каждого. Кукла с человеческим лицом, обронил бы Кавех. — Пойдём домой, Кави? Выпьем горячего чая, — Хайтам не успевает полностью озвучить фразу, а Кавеха уже ломает, — Посажу тебя к себе на колени и расскажу о новинках издательского дома Яэ. Кавех жмётся сильнее, позволяя чужому теплу согревать его уставшее и замёрзшее тело. Он в одной тонкой рубашке, один, посреди шумной, полной людей таверны, посреди их радостей и горестей, которые они разделяют со своими близкими, которые желают им хорошего дня ранним утром, покупают их любимые сладости на базаре, помнят о привычках, заботятся об их самочувствии. Заботятся просто так, без весомых на то причин. Им даже не нужно пытаться заслужить эту любовь, вы можете себе представить? — Ты не читаешь такое, обманщик, — губы растягиваются в почти незаметной улыбке. — С недавних пор читаю, — чужие руки обнимают его крепче с каждым словом, и Кавех незаметно даже для Хайтама касается пальцами его ладони, — Иногда нахожу там довольно сносные размышления о жизни и людях, когда необходимо разгрузить мозг. В качестве отдыха от рабочей деятельности вполне подходит. Когда Хайтам пытается расплатиться за выпивку, заказанную архитектором, Ламбад отрицательно качает головой и переключает внимание на какого-то торговца. Хайтаму остаётся только благодарно кивнуть и взять Кавеха под руку, спеша вывести его на свежий воздух. Весь недолгий путь они проводят в тишине. Уже дома Аль-Хайтам помогает ему раздеться, нежно проводя пальцами по спутанным волосам. Кавех, словно потерявшийся щенок, вздыхает и тычется головой ему в плечо. В чужих объятиях так хорошо, так правильно... Вот бы вечность целую так провести. — Ты не виноват, — это последнее, что Кавех слышит перед тем, как вымученно упасть на постель и сомкнуть веки. Хайтам, не переносящий тактильный контакт в любом его проявлении, ещё долго гладит размеренно дышащего архитектора за ухом, а тому во сне чудится, что это мама снова, как и в детстве, невесомо касается его макушки и дарит ощущение спокойствия. Только Хайтам, привыкший сканировать чувства людей при любой возможности и без зазрения совести изучать их болевые точки, смог когда-то догадаться, что уже долгое время Кавех не может избавиться от чувства всепоглощающей вины и ощущения своей неправильности. Он не знал, поступил ли верно, не знал, чего хотел добиться, когда просил отца пойти на рискованный поступок. Не знал, что им двигало, когда стал бороться с собственными чувствами вместо того, чтобы бороться за них. — Ты не виноват, Кави, — тихий шёпот, а затем — горячие губы на его виске. Когда Кавех открывает глаза, вокруг кромешная темнота и давящая на мозг тишина. Где-то в другой комнате раздаётся размеренный стук настенных часов, и ему становится любопытно, сколько времени он провалялся в отключке. Здесь нет окон, чтобы проверить, встало солнце или нет, поэтому он неуклюже поднимается с постели и идёт на тусклый источник света. В горле першит. Хайтам обнаруживается в гостиной. Рядом неизменно стоит тарелка со свежими ягодами, а в руках неизменно лежит толстый томик, наверняка позаимствованный из Дома Даэны. Кавех останавливается в дверном проёме, не поднимая головы. Ему стыдно за себя, стыдно за то отвращение, с которым он случайно натыкается на разбросанные чертежи на полу и беспомощно косится на соседа. — Обычное, но моментами интересное чтиво. Поставил бы ему пять по десятибалльной шкале, хотя количество неточностей в толковании исторического происхождения рун говорит о неосведомлённости автора. Это существенно понижает оценку его труда в моих глазах. — Ты... Погоди, чего? Кавеху демонстрируют обложку книги, будто от этого должно стать понятнее. — Всё-таки четыре из десяти. Толкование термина «логика» в контексте изучения рун в корне неправильное. — Странными терминами изъясняешься, — «Шутит», — думает Хайтам. Уже хорошо, — Я понимаю только на языке выгорания. Кавех намеренно игнорирует вязко-тягучий взгляд Хайтама, когда осторожно приземляется на край дивана, будто всё ещё чувствуя себя не полноправным хозяином этого дома, а временным сожителем. Книга почти сразу же оказывается на столе, рядом с фруктами, а чужая ладонь тянет его за локоть. — Иди ко мне, Кави. «— Кавех, не гонись за временем, — он никогда не называл его сокращённо, предпочитая ласково-нежному «Кави» официально-строгое, сухое «Кавех», — Твоя жизнь может оборваться в любую секунду, и тогда уже думать будет попросту не о чем и некогда. Ты так нуждаешься в лишних часах и минутах? Нет, ты нуждаешься в жизни, которой будут наполнены эти часы и минуты». Он уязвлённо скользит взглядом по лицу Хайтама, который невесомо касается длинными пальцами его кожи, и думает, что его решение впустить когда-то этого человека в своё сердце было единственно верным и лучшим решением, пожалуй, за всю его жизнь. Хайтам до ужаса помешанный на науке, часто нудит не по делу и раздаёт непрошенные советы (как оказалось, советы он даёт только тому, кто по-настоящему волнует его сердце), но он умеет уважать личное пространство и границы каждого человека, с которым взаимодействует, он здраво мыслит и никогда ни за что не причинит боль тому, в кого влюблён. Жаль только, что влюбиться ему не повезло в Кавеха. Его отстранённость сразу же замечают и легко целуют в уголок губ. У Кавеха горят щёки, но он стойко выдерживает эту пытку, позволяя Хайтаму горячо дышать ему в щёку и сильнее прижимать к своему телу. Мысли в такой день комкаются во что-то хаотично-непонятное, никак не хотят собираться в кучу. Кавех неуверенно тянет: — Хайтам, — он ощущает, как в ответ заинтересованно мычат и заправляют чёлку за ухо. В этом жесте столько нерастраченной нежности, что в горле снова встаёт ком, — Ты мог бы... Скажи, как ты думаешь, я когда-нибудь смогу окончательно отпустить его? Кавех по привычке ждёт, что к его словам отнесутся как к чему-то легкомысленному и глупому. Он весь сжимается от чувства собственной несовершенности по сравнению с достойной восхищения цельностью Хайтама. — Ты — нет. Сердце ухает вниз, Кавех зажмуривается, лишь бы не видеть и не слышать ничего вокруг. Почему просто нельзя выкорчевать из себя все чувства и мысли? Их слишком много на одного Кавеха, он перестал справляться с этим наплывом житейских неурядиц, забот и проблем. Как накроет в одно мгновение убийственной волной, как затянет в пучину... — Но я здесь, чтобы помочь тебе в этом, рухи. ...И только один человек в состоянии протянуть ему руку и вытянуть на поверхность. Кавех открывает глаза, судорожно вдыхая воздух. Он снова может дышать.