Дом

      Пески зноем перекатываются по крутой пустыне — клыки скал стачиваются в веках, крупинки скрипят между собой; миллионы рассыпаются в миллиарды, выплёскивается повсюду в мириады, пока стираются с руин иероглифы рабов Дешрета.       Пустыня — дикая стихия, необузданный, бешеный зверь. Кавех не может сдавить подрагивающие пальцы с досады в кулак, не может исправить скорбного смирения перед её смертоносным величием — стоны золотых земель сотрясают здания, злые ветра, забывшись в игре, закручиваются в шипящие бури. Слепые в своей жестокости, как голодные унуты глубоко в песках.       Он сам всегда позволяет в голову проскочить мысль, что тело его отца дрейфует где-то в землях Дешрета — трудно сдержать её каждый раз, когда убитая горем мать садится в подушки и горбится, упираясь взглядом в трепещущие руки.       Дрожат совсем как у Кавеха.       По его вине это и произошло — это напоминает ускользающая улыбка папы в мутных снах на протяжении четырёх месяцев, пока Кавех не утрачивает способность видеть сны вовсе.       Простейший смысл архитектуры в том, чтобы здание было возведено с необходимой долей практичности и эстетики, но предопределяет даже самый банальный жилой дом атмосфера, которую в первую очередь там создают люди, а не декор.       Дом — это человеческими усилиями ожившее место, где ты выдыхаешь после улицы и развязываешь замысловатый узел на душе — и вот открываешься дому настоящий ты, и тебя встречают. Дома у Кавеха нет.       Гостиная с мягким диваном на троих и щекочущим некогда детские босые ножки ковром, где скорбит уничтоженная мать — больше не дом.       Кухонька с чумазой печкой и коллекцией самой разной расписанной узорами посуды из Фонтейна, которую местами покрыл лёгкий слой пыли от запустения — уже не дом.       Комната с уютной кроватью и самыми разными поделками, инструментами, безделушками и принадлежностями — концентрат красоты процесса творчества — тоже не дом.       Соседняя комната с двуспальной кроватью, где только одна половина ещё уловимо тёплая — не дом.       Прохладные коридоры в полумраке — не дом.       Это всё — не дом. Не дом Кавеха. Кавех загубил свой дом, загубил его душу — атмосферу, и теперь бездушные стены пропитались трауром.       И это только его вина. Ведь в Турнире даршанов отца убедил участвовать он.       В Академии он погружается в учёбу, пусть каждый день и волнуется, когда оставляет мать в доме одну. Боится прийти и не найти её, словно она всего лишь когда-то привидевшийся мираж. Или найти увядшую и уже усопшую. Но исследования для учёбы сами себя не проводят, поэтому скрепя сердце Кавех совмещает уход за родителем и обучение на даршане архитектуры.       В библиотеке он позволяет себе немного отдохнуть и пробежаться глазами по книгам, дабы углубиться в детали оформления внешнего фасада и хитросплетения механизмов руин царя Дешрета — это гораздо приятнее бездумной информацию из Акаши. Там он встречает чудаковатого студента из Хараварата, с которым оказывается трудно, но интересно общаться, который нехотя представляется аль-Хайтамом.       Вести дело с ним приятно ровно до тех пор, пока Кавех не начинает с ним проект, который в итоге оказывается провальным. Дружба, которая оказывается и не дружбой вовсе, также была провальна. Кавех не меняет своего отношения к людям и всё ещё стремится помочь всем в попытке отречься от себя. Аль-Хайтам это подмечает и практически высмеивает, и больше всего в людях Кавех презирает равнодушие. Поэтому уходит.       Нет у Кавеха дома и тогда, когда он отучивается последний год в Академии и немедленно начинает работать, подхваченный востребованным архитекторским бюро, пока мать не выдерживает и уезжает в Фонтейн в поисках лучшей жизни. Кавех её не держит — даже понимает — и провожает с радостью, уверяя, что справится.       Он возвращается в прежний дом каждый день, и теперь тут пусто. Совсем ничего. Только горечь витает в воздухе, потому что дом всё ещё не его.       Кавех дышит не в полную грудь и сидит на краешке стула, словно боится, что его, ворвавшегося в чужие владения, обнаружат, увидят, услышат. Чертит по пергаменту, то и дело дёргаясь — мысли болезненно взрываются бутонами в голове. Выстуженная кровать почти не нагревается телом за ночь — не то чтобы у Кавеха есть много времени и желания спать здесь.       За сотни жилищ Кавех как архитектор в ответе, да и те из-за радикальных идей мудрецов об искусстве стали становиться пустышками. И возмущённые протесты Кавеха на этот счёт никто не слышит. И если раньше у него были принципы, чтобы отказываться от безликих проектов заказчиков, то теперь у него попросту не было для этого моры. Эстетика и идея забывались и затаптывались без зазрений совести в угоду практической пользе и безопасности, но Кавех, твёрдый в своём мировоззрении, считал это банальным варварством. А сделать ничего не мог, ибо подставлял свою репутацию, финансовое положение и коллег.       У Кавеха создавалось ощущение, что он вообще ничего не мог. Привнеся в свои стены раздор, он оказался так же бессилен перед разрушением архитектуры как искусства. Как можно рваться изменить мир, если родная ниша неисправно загублена?       Пучина утягивает на дно, и Кавех послушно берёт неопределённо долгий отпуск.       Письмо от матери читается свежо, новость о новом муже и свадьбе даёт сделать неожиданно свободный глоток воздуха — такой желанный, но такой, такой робкий и постыдный. Спустя столько лет видеть счастливую мать Кавеху кажется тем, что он не заслуживает видеть своими глазами и свидетельствовать лично. Кажется недостойным сидеть в новом кругу в Фонтейне приглашённым, а она улыбается — почти как до смерти первого мужа, но с видимыми морщинами, — и ласково гладит сына по крепкому плечу. Кавех сам не осознаёт до того момента, как всегда его мышцы напряжены. Он аккуратно, боясь разбить, обнимает хрупкое тело матери в прекрасном свадебном платье здешних мест и чувствует, как в груди бушуют бури пустынь родины. Она вкладывает в руки ему вместо себя бумаги, говоря, что её имущество в Сумеру теперь его, и у Кавеха в груди оглушительно рушатся горы и расходится земля, как по швам.       Теперь он имел официальные юридические права на дом, который всё ещё ему никак не принадлежал.       Может, по швам внутри расходилась не земля, а его бренная плоть.       Из ниоткуда берётся и другой дом — когда-то забытый совместный проект, последними участниками которого были Кавех и аль-Хайтам, внезапно получил внимание и оказался прорывным, а его участникам выделили компенсацию — жилплощадь. Кавех сразу отказывается, не чувствуя ни своего прежнего вклада в проект, ни желания пересекаться с бывшим другом. И не чувствуя себя готовым нести ответственность за дом, который не заслужил. И Кавех всё ещё остаётся без дома.       Проблема рабочего кризиса решается неожиданно — заказ от негоциантки Дори Сангемы-Бай заставал врасплох и распалял, казалось бы, давно убитый интерес своей банальной простотой и необычностью вместе с тем: большой и роскошный особняк для личных нужд без определённых предпочтений. То есть практически полная свобода творчества. Развязанные руки. Разрыв шаблона. И когда Кавех чувствует, как воображаемые оковы ограничений сняли, ему сносит голову.       Он не унимается и раздувает проект до огромных масштабов, тратит ночи и дни на обдумывание и проектирование вплоть до каждой детали, хотя основу он придумал и зарисовал почти сразу, и Кавех горит так, как не горел никогда, охваченный идеей. Будто строил этот особняк для себя — тот самый давно потерянный им дом и рай, но именно сейчас в последнюю очередь он думал об отсутствии присталища для себя, ибо душа его летала и была где-то там, в твёрдых мазках грифеля в альбоме.       И даже когда Зона Увядания с усмешкой крушит почти доделанный дворец в ничто, намереваясь уничтожить на корню все старания, в которые ушли миллионы моры и надежд, он не отказывается от окрыляющей идеи, пусть Дори и требует прекратить строительство с раскрасневшимся от ярости лицом. Выражение кривится и переливается в удивление, когда Кавех не сдаётся и спустя время выказывает готовность вложить деньги, чтобы покрыть хотя бы часть расходов из-за перестройки. Дори понимает, что не смеет останавливать преданного идее архитектора.       Кавех сам не знает первое время, откуда ему как из-за своих извечных принципов не очень богатому архитектору достать столько моры, а потом его снова встречает пустота его дома.       Не его дома. Ни морально, ни — теперь — официально, когда Кавех подписывает контракт о передаче имущества.       Владеть этим домом Кавех не имеет простейшего человеческого права, даже находиться здесь, и всё же напоследок он обходит его. Поправляет крышу выстроенной башенки из детских кубиков на полке и почти ничего не забирает — будущие хозяева рассудят. Поддаётся порыву, стерев с одной из тарелок из Фонтейна пыль, и готовит закуску-дворец, как учил его готовить отец, из остатков продуктов — то ли утолить тупое чувство голода, то ли из горькой на вкус ностальгии.       Пожалуй, слишком горькой. Кусок, политый йогуртом, слишком горчит на языке, даже глаза норовят прослезиться, и Кавех смеряет чуть склонившийся набок разрезанный дворец из лепёшек взглядом. Он будто чуть мерцает в ответ, и когда Кавех различает в горечи металл, он раздвигает колонны, разламывая фундамент, и обнаруживает в йогурте Глаз Бога.       Вот так просто. Божественный артефакт снизошёл к нему в его жалкое блюдо. Тогда, когда Кавех и не думал, что когда-либо получит его.       Когда Кавех когда-то давно вытолкнул из-под завала коллег, пожертвовав собой и пострадав, боги не были впечатлены. Когда в почти проданном доме в грустно-вдохновлённом настроении Кавех в который раз предался воспоминаниям и слепил кривую лепёшку, они снизошли во всём своём благородии.       Наверное, это знак, что жертва стоит идеи, и поэтому Кавех позднее всю вырученную с продажи мору вкладывает в Алькасар-сарай — так будет называться дворец Дори, и это название приносит Кавеху надежду и неумолимо убивает одновременно.       Все остатки разорванной души он собирает и тоже отдаёт дворцу, который ему не принадлежит, зато, видя результат, который свёл с ума Сумеру и возродил красоту архитектуры, он вздыхает с неуместным облегчением.       На Кавехе висит долг в тридцать процентов от перестройки, которые внесла Дори из своего кармана, зато совесть его чиста — он отстроил дворец, которым дышал, жил последние месяцы, напомнил Сумеру о важности эстетики, пусть и остался банкротом всего с парой монет моры в кармане. Но это облегчение только на пару секунд — тело всплыло всего на волнительное мгновение.       У Кавеха дома и не было, но теперь ему совсем некуда идти, чтобы переночевать, и он глупо идёт в таверну и на последние деньги покупает выпивку, уже не зная, куда деться и где забыться.       Ламбад, владелец таверны, спустя несколько часов находит Кавеха за прежним столом потерянно спящим. Потом ещё через пару часов там же.       — Иди домой, Кавех, — когда он просыпается, произносит Ламбад.       — Нет у меня дома, — беспомощно улыбается Кавех.       Ламбад выделил Кавеху уголок, и Кавех, привыкший помогать всем, а не наоборот, чувствует себя бременем.       «Смогу ли я когда-нибудь создать что-нибудь лучше?» — выводит он в старом альбоме, воссоздавая в памяти образ величественного дворца Алькасар-сарай, которому он продал душу, и зачёркивает очевидный ответ, оставляя вопрос риторическим.       Не сможет, больше не теперь, он знает. У Кавеха больше нет дома и нет души. Он подумал, что Алькасар-сарай восполнит пустоту в груди, но он всё выел и раскромсал в мясо.       Аль-Хайтам на пороге таверны кажется игрой больного воображения, эфемерным видением из прошлого — просто вспомнилось всё самое плохое. Но аль-Хайтам оказывается вполне реальным, и когда он заговорил первый, Кавеху показалось, что сейчас его непреднамеренно уничтожат словесно.       — У тебя нет дома, — озвучивает факт, формулировку которого весь разговор по душам они избегали, Хайтам вслух, когда они выходят на улицу развеяться.       — Он не был моим даже тогда, — качает Кавех головой, не скрывая издёвки над собой.       И аль-Хайтам, бесчувственный и неспособный на сантименты только на первый взгляд, кажется, понимает, что тот имеет ввиду.       Как Кавех может посягаться и сметь звать домом стены, в которые привнёс хаос и навсегда уничтожил прежнее тепло?       Глаза Кавеха — плачущие цветы скорби по отцу, былому счастью и своей душе, по всему утерянному. Казалось бы, у него остались только свои принципы, но и те оказались… бессмысленны.       — Тогда пошли ко мне, — предлагает аль-Хайтам, кажется, пытаясь разглядеть в мутных рубинах напротив хоть каплю осмысленности.       Видно, что Кавех не верит. И всё же он кивает и действительно идёт с Хайтамом. Приходит к дому, тому самому, который когда-то по праву мог быть и его, и тормозит на пороге, ни в чём не уверенный.       Это не его дом, это факт. Как может он вот так в него зайти и остаться на неопределенный срок?       На лице Хайтама проскальзывает — внезапно — искренний отголосок беспокойства, и он тянет Кавеха за запястье за собой под кровлю, чтобы он не мешкал.       — Будешь платить аренду, — заверяет аль-Хайтам, хотя совершенно точно её никогда всерьёз не возьмёт с Кавеха, — я помогу.       И Кавех искренне не понимает почему и зачем, и что за шутку жизнь с ним играет.       Он робко осматривается в чужом доме, который когда-то станет ему родным, и смотрит на аль-Хайтама с непонятными мотивами и непонятным участием в некогда ровном бирюзовом взгляде.       Душу не собрать из ничего, думает Кавех, раскладывая совсем небольшую походную сумку с необходимым минимумом, пока аль-Хайтам греет суп специально для архитектора на кухне, на которой уродливой звездой выделяется отвратительная ваза на столешнице.       Кавех не имеет права решать, что и как должно стоять в чужом доме, но уже через месяц он как бы случайно её разобьёт и предложит Хайтаму вместе выбрать нормальную. Аль-Хайтам еле удержится от того, чтобы закатить глаза, и возьмёт вазу ещё хуже, а потом так странно и почти что ласково улыбнётся, когда Кавех впадёт в ярость, что тот внезапно сконфузится и… впервые почувствует себя как дома.       Когда это случится, Кавех вздохнёт и набросает черновой вариант специального набора для инструментов для улучшения эффективности своей работы.       «Мехрак» — он почти каллиграфическим почерком выводит название для него на последних листах своего старого альбома. Кавех улыбается, довольный именем, которое подсказал ему аль-Хайтам, вкладывает некоторые надежды в своё будущее творение и осознаёт по-новому собственную мысль: «душу не создать из ничего».       Технически, это правда. Душа должна состоять из чего-то для существования, и Кавех верит, что её возможно воссоздать в виде чемодана с дополнительными функциями. Нужно всего лишь время и импонирующая атмосфера, а атмосфера дома, в котором живут люди, предопределяется самими людьми.       Тут, в доме аль-Хайтама, совсем другая атмосфера, и перепалки восемь раз на дню почему-то не ощущаются неприятным осадком, и пусть Хайтам откровенно вымораживает, каждый раз Кавех выдыхает, отпуская тревоги, и улыбается.       И вот теперь, придя домой, он развязывает замысловатый узел, и пусть из Кавеха не бьёт ключом жизнь и богатство его души, он открывается, и его наконец встречают.