Изгнание из Ада

      — Эпохи сменяют друг друга не только для людей. Среди Богов такого немало. Ты знаешь о северном пантеоне, о восточном, о южном… О западном больше всех: Эллада цвела и разносила аромат на весь мир, как великолепнейший цветок среди созданных моей матерью.       Женщина напротив мечтательно вздыхает. В зелёном платье, как планета, с зелёными глазами, как тайна, и ореолом — рыжие волосы, похожие не на лучи весеннего солнца, а на руки подземной огненной реки.       — Мир Подземный, или Ад, как смертные его зовут, кривя имя моего мужа, стал мне домом не менее родным, чем Нисейская долина. Несмотря ни на что... На тяжбы нелюбви, а потом тяжбы любви… Да. Сейчас это вспоминается, как беззаботные дни юности. Боже, иногда я сама ужасаюсь, насколько стара для вас.       — Вы правили... Что случилось потом?       Женщина-девушка отпила немного грушевого молочного коктейля из пластикового стакана, на котором чёрным маркером выведено фальшивое невыделяющееся среди других имя. Я, напротив неё, пью мятный — когда я забирала заказ, её глаза мрачно уставились на мой стакан, а в губах застыла неожиданно демоническая ухмылка, полная прошлого злорадства и отмщения. Только потом до меня дошло, что — ах да, точно, мята… Ой.       — Потом… — она заговорила, и взгляд устремился в никуда. Словно, глядя за мою спину, она видела тот день, точно он открылся перед ней иллюстрацией из книги. — Пришёл тот мальчик.       На Том Мальчике был терновый венец. Руки и ноги Его были облиты кровью и налиты слабостью того, кто умер, и силой того, кто воскрес. Незнакомый никому ни из теней, ни из Чудовищ, ни из Богов этого мира; гонимый сородичами-смертными, не воспринимаемый ожесточёнными сущностями. Кем был он? Сейчас знают все — тогда знали лишь те, кто был верен Его пути.       Он спустился под землю, вошёл во владения Смерти, будто те принадлежали Ему. Как полноправный наследник, Он подходил к теням, касался их, и пустые отголоски отживших душ, обрезанные нити, потерянные в речной безмятежности, или в островных блаженствах, или в ямах мук, воссияли, обрели утерянный разум и стёртую водой память, засветились светом, которыми не могут светиться Тени. Мир Аида стонал и трясся от ужаса перед незваным гостем, который озарял огненный полумрак светом, принесённым с эфира.       Хозяин вышел навстречу вопиющему поведению гостя. Владыка славился своей справедливостью, способностью открывать дверь и не отпирать их обратно, и в не меньшей степенью своей гостеприимностью — но этому смертному мальчику он никогда бы дверь не открыл. Непреклонный был готов к бою с любым созданием, нарушившим Его Порядок и Его Границы, будь то вырвавшееся из Тартара чудовище: стоглавый или сам Властитель Времени; или будь то пришедший из мира смертных глупый храбрец, решивший похвалиться своей бессмысленной слепой бравадой.       Но тот мальчик… тот мальчик…       В терновом винце и то ли в крови, то ли в вине: по всем законам мира, которым жили множества тогдашних Богов, он должен быть слабым. Все слабые были проигравшими — и мёртвыми. Слабые не побеждают Царей, а мёртвые не воскресают в мире, где установлен олимпийский порядок. Почему же тогда?.. «Что же ты такое? Чьё ты порождение?» — спросил поверженный на родной территории Владыка, когда к концу дня этот человек сделал то, что не удалось сделать ни одному из героев Сицилии и ни одному из детей братьев.       Он победил Хозяина Ада, он вывел души раскаявшихся грешников на небеса — в место, что не было ни Олимпом, ни Асгаром, ни одним из других известных вотчин божеств.       — Есть в этом что-то двоякое… — женщина потеряла интерес к коктейлю и ухмылялась в стол, вспоминая и рассказывая. — Тогда я была у матери, и узнала всё уже потом.       — Что же тут двоякого?       Двояко то, что Тот Мальчик в терновом венце учил смирению и миру, а потом выгонял хозяина из его дома, считая себя имеющим право. Но почему? Что давало ему это право? От того ли, что он — Сын Бога?.. Истинного и Единственного Бога? Чем же вдруг стали негодны те, что жили тут ещё задолго до того, как Мальчик появился в утробе своей непорочной матери? Он лишал власти Владык, чтобы вручить их скипетры своему отцу, как трофеи, и венец терновый сменил множество лавровых.       Но стоит отдать должное — он не покусился на память. Он назвал их демонами, лже-Богами и лже-Царями, но не покусился на жизни.       «Я проиграл тебе, — говорил бывший Владыка и бывший Хозяин. — Позор для меня, как для Бога и как для Воина. Заверши начатое».       «Я не желаю убивать тебя, создание, — говорил Незваный, нарушивший порядок. — Но позволять тебе смущать людей я тоже не могу. Ты лишь демон, и таковым отныне будешь. Есть лишь Один Бог — и это не ты. Тебе более не решать судьбы человеческих душ, более не быть жестоким и не быть палачом, не быть судьёй. Отныне есть Лучший мир, открытый тем, кто раскаялся и кто невинен был при жизни. Те, кто грешен был, не станут более страдать бессмысленно — своими страданиями они будут искупать грехи, что совершили. В этом новом мире тебе, и тебе подобным, места нет».       «Раз нам нет более места в нашем же доме среди наших же людей, что же ты предлагаешь делать моей семьей и моим подданным, мальчишка? Лучше бы убил. Твоё милосердие более жестоко, чем все казни, совершённые моим именем за века».       «Твои подданные могут остаться там, где были: демонам место среди демонов. Ты тоже можешь остаться здесь, и твои братья, твоя жена и твои друзья скоро к тебе присоединятся. Вы можете жить здесь, но не править, не вершить. Лишь Он может рассудить, ведь Он знает».       «Раз так… Тому и быть. Лишь одна просьба у меня к тебе, новый Владыка».       «Я не Владыка и никогда им не стану, — воспротивился. — Но спрашивай».       «Пощади мою жену. Позволь ей остаться в верхнем мире».       — Языческой Богине, какой бы светлой она ни была, место там же, где остальным языческим Богам. Мы все должны были разделить участь заточения и медленного угасания в темноте забытья. Думаю, случись так, половина пантеона испила бы из Леты на втором веку.       «Твоя жена из демонов, и должна быть здесь, как и остальной твой круг. Весна будет приходить и уходить с ней или без неё, а мир продолжит цвести и плодоносить и без её матери».       «Мне всё равно на мир, который ты забираешь для себя. Пощади мою жену. Ей нужен верхний мир, ей нужно солнце, нужен воздух, звёзды и море. Ей нужно счастье, которое она не получит здесь, запертая без возможности выйти хотя бы на мгновение. Сделай всё что хочешь со мной и моими братьями, ведь мы выдержим, но пощади её, — и клянусь, что ты не будешь сожалеть».       «Любовь мужа к жене — одна из самых сильных. Я соглашусь выполнить твою просьбу, Аид Ужасный».       — Значит… Он не запер её?       Женщина улыбнулась с болью, присущей очень-очень древним людям, чьи раны, вопреки закрывшимся рубцам и шрамам, всегда оставались свежими.       «… Где мой муж?» — спросила она, вернувшись ко входу в мир Подземный, пригнанная тревогой и неправильным, незаконным зрелищем: из недр земли улетали, как падающие с противоположной стороны звёзды — бывшие тени, души, отпущенные рукой Сына Божьего. Тот Мальчик стоял перед ней, как смертный, но чувства внушал те же, что Бог.       «Перед тем, как принять поражение и согласиться на вечное заточение в демонической вотчине, он попросил меня о пощаде для тебя. Все, кто смел величать себя Богом, когда существует лишь Один Истинный, будут заперты в подземном мире и низведены до демонов. Ты же вольна идти, куда хочешь — если не будешь величать себя Богиней, искушать людей и сбивать их с пути Истинного; не будешь принимать от людей жертв и почестей во славу свою».       «Чтобы понять тебя верно: мой муж, он останется внизу? Навеки? Пока я буду бродить по свету, без права быть той, кем являюсь?»       «Именно так. Но ты получишь право жить. Это то, что он вымолил у меня для тебя».       «В таком случае, я откажусь от твоего дара, мальчик. Позволь мне пройти».       «Ты готова обречь себя на забытье и медленное истлевание своей сущности в вечной темноте? Ты больше не увидишь лица мира Божьего, не увидишь, как растут люди. У тебя есть шанс искупления, потерянная дочь, не трать его...»       «Если невозможно выторговать у тебя жизнь для моего мужа и моей матери, то я не воспользуюсь твоим шансом искупления. Коль они демоны, то значит, что демон — и я. Пропусти меня, мальчик».       — Он молчал, глядя на меня, как будто был старше и знал больше, хотя мальчишке от силы было тридцать три года. Даже не половина века. И в его глазах было сочувствие, будто он не хотел делать то, что делал — этот взгляд был с ним, пока он говорил со мной.       Понимал ли он? Чувствовал ли за ликом силы и за сущностной формой — жизнь, достойную не меньше человеческой?       Он сказал тогда:       «Пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог — в нём».       А потом…       — Он отпустил Вас?       — Язычество не умирает, как не умирает Идея. — К женщине вернулась её весенняя улыбка и яркая зелень глаз. — В конце концов, я ведь тут, и уже который век? Мы ушли первыми, потому что тот мальчик отпустил нас. Остальные последовали за нами из тьмы через века. Даже когда люди забыли и когда перестали любить и почитать, мы всё ещё любили друг друга. Бог есть Любовь — если в этом тот мальчик не обманул… Возможно, вот то единственное, что спасает сущностей, не имеющих тел, но имеющих душу?       Мрачный поверженный Владыка шёл прочь от потерянного мира, который должен будет стать тюрьмой для его братьев и сестёр, племянников и племянниц на века грядущие. Его жена — рядом, поникшим пламенем, застывшим в углях от страха и потерянности.       Он обнимал её, защищая от нового, неприветливого к старым Богам мира. Она обнимала его, согревая от настигающего холода неизвестности и сквозняков разорённых пустошей.       Двое, изгнанных из Ада.       — Вот такая история, — закончила она, и стакан грушевого коктейля опустел. А девушка-женщина сложила подбородок на сцепленных в замок руках и улыбнулась так, словно всё это — пережиток молодости, когда и мир, и человечество были ей детьми, с которыми она нянькалась на заре.       — Получается грустно, — призналась я.       — Чем же? — удивилась собеседница.       — Вы были в своём праве и в своём доме, но у вас это отняли. И сейчас вы не бессмертные боги, к ногам которых люди складывали почести, а пережиток прошлого и персонажи легенд и мифов. Вряд ли это… — я пыталась объяснить горечь, которую пила вместе с мятным коктейлем и рассказом женщины. — Вряд ли это то, чего может хотеть Божество, верно?       — М-м, — она промычала так, будто, в отличии от меня, подобные вещи ничего в ней не всколыхнули и не пробудили старой, покрывшейся коростой ярости. — На самом деле, не так уж это плохо до тех пор, пока я и мои любимые можем жить полной жизнью и полной волей. Бог, Демон, Персонаж… Как ни называй, а суть одна — меняется лишь форма и взгляд, которым на тебя смотрят. Так какая тогда разница?       — Но… Любовь, жертвы, что приносили вам люди? — спросила её недоуменно. — Разве вы не потеряли это? Разве это не было важно для Богов?       — Чем плоды творчества — не достойная жертва от людей? — Она беззаботно улыбнулась, выдернув трубочку из стакана и помахав ей, как дирижёрской палочкой. — Музыка, книги, стихи, фильмы и сериалы, комиксы и рассказы… Так много форм, и так много из них и прекрасных, и отвратительных подношений. И все они принесены теми, кто так или иначе нас полюбил… Ну, почти все.       Взгляд её вновь ушёл мне за спину. Но столкнулся уже не с прошлым, а с настоящим, в котором открывалась дверь кофейни.       — Вот и ты! — ожила она. За всё время глаза древнего Божества впервые засияли так, что вспомнилось: она родом от самой природы, от небесной молнии и плодородного ядра-солнца. — Радуйся, любимый!       Он подошёл, не обращая внимания на меня, смертную, и приковав тёмный взгляд к жене. Он наклонился к ней, поцеловав в щёку, смешав в губах жадность и бережность. Прижался, как голодный, но, будучи любящим, — нежно. Рыжая Богиня улыбнулась так широко, что щёки налились розовым восходом.       Чёрные волосы предвечной тьмы Эреба смешались с локонами рыжих потоков Флегетона. Идея Подземного Мира в новой Форме — как будто не запирался на засовы Ад, будто не истиралась память поколений, и Боги, ставшие Персонажами, не потеряли в сердцах жизни, что несла их через века и «до», и «после»; не потеряли воли, позволяющей им оставаться собой сквозь песни аэдов и сквозь искривления невежественных и злых речей.       Наверное, потому что так всё и есть.