Древний словно свет

Они подъезжают к старой даче Горшенёвых спустя два часа длинной и по-неловкому тихой поездки. Юрий Михайлович не сказал ни слова, только молча вел свою машину, стараясь быстрее добраться до точки назначения. А Миша спит, привалившись лбом к окну, сморенный лекарствами, хмурым и отходами. Мише пока что даже не очень плохо, судя по тому, что он просто затих, не издавая ни звука. Андрею душно, тошно и страшно — привычный набор, когда он едет справляться с михиной ломкой. Оно так всегда — сначала немного трясутся пальцы и желчь подкатывает к горлу, потом не остается времени думать и чувствовать — чужая боль ощущается своей собственной — потом будет пусто, тихо и опять тошно. Будет злобно, надрывно и отчаянно — до сбитых костяшек и злых слезящихся глаз. И опять по новой тихо, пусто и тошно. Круг пройден много-много раз, нового о себе Андрей уже не узнает. В обидах остается до странного мало смысла, когда плохо человеку, который родной до самой последней черточки. Когда ему нужна помощь и есть выбор: оставить его одного против целого полчища демонов или встать рядом с ним, прикрывая спину, Андрей всегда знает, что выберет второе. Не может иначе. Обиды вспомнятся, обязательно вспомнятся, но потом, когда мир вокруг не будет гореть и раскалываться, когда внутри не будет взрываться надрывная боль. Все успокоится и устаканится, как это происходит всегда, и тогда уже придет черед выяснять отношения. Перед лицом боли все меркнет и становится менее важным. Андрей помнит тот трижды ебанный день, как вчерашний, хотя прошла уже без малого неделя. Князь не чувствовал такого страха, наверно, со времен первой михиной клинической смерти. Он приехал к Мише на дачу, чтобы поговорить и решить вопрос, который не давал ему спокойно жить свою жизнь. С самого фестиваля грызло его что-то, съедало, не давало покоя никак. В один день потянуло подозрительно в груди, насторожило его всего, а ниточка их связывающая, почти перетертая, натянулась снова, и Андрей, плюнув на все, собрался и поехал. Добрался за рекордно короткие сроки, нервно сжимал руль машины, все продумывая, что сказать, и боясь, что опять у них закончится все ссорой. Приехал нервный, покричал, чтоб впустили, а на тишину в ответ только забеспокоился с большей силой. Вошел сам, без приглашения, калитка с дверью были оставлены открытыми, дом будто замер и замолчал. Было светло, и что-то неправильно-мертвое было в этом свете и тишине. Он взлетел по лестнице со страшной скоростью, подгоняемый шестым, блять, чувством, и все странно сосало под ложечкой, как ощущение надвигающейся беды, дышащей в затылок. Андрей нашел Мишу в комнате — не дышащего. На автомате позвонил в скорую, сжал его, лежащего на полу, в объятиях и баюкал, приговаривая «миш-миша-мишенька» и «все хорошо будет, вот увидишь», уговаривая скорее себя, чем его. Но пульс был, слабый, но был, и Андрей не осмеливался убрать пальцы с его шеи, как будто отняв их, его Миха сразу бы ушел безвозвратно. Андрей смазанно помнит скорую, как они добирались до больницы, как сидел неделю у чужой постели, как ел, спал и жил эту неделю. Помнит только ощущение михиной руки в своей, пульсирующий писк аппаратов, врезающийся в мозг, и мысль, с которой он прожил все это время, беспокойное и путанное, — «не смей умирать». У ворот их встречает Татьяна Ивановна, с прямой спиной и забранными наверх волосами — решительная, прямая, готовая бороться. И в глазах у нее тени, замечая которые Андрею хочется подойти и крепко ее обнять. Он помогает Михе выбраться из машины, закидывает его руку себе на плечо и практически волочет его на себе до дверей. Юрий Михалыч пристраивается сбоку, помогая поднять Миху по лестнице. Его бьет мелкая дрожь — первый предвестник будущих судорог. Они сгружают его на кровать, Андрей принимается расстегивать и снимать с него сначала рубашку, потом ботинки, один за другим, и стягивает с него джинсы, оставляя в одном нижнем белье. — Холодно, Дюх, — со стучащими зубами выдает Миха, и Юрий Михалыч тянется за одеялом быстрее, чем Андрей успевает пошевелится. Андрей знает, что скоро любая ткань или материя будет ощущаться пламенем на коже, но молчит. Татьяна Ивановна забирает плед из рук мужа и сама накрывает им Мишу, подтыкая покрывало со всех сторон. Потом проводит ладонью по его волосам, треплет макушку и оставляет поцелуй на его лбу. Мишу трясет сильнее. — Вы идите, Татьяна Ивановна. Я тут это, сам в общем, — Андрей стесняется смотреть ей в глаза, отводя свои в сторону окна. — Конечно, Андрюш, я сейчас. Ты зови если что, ладно. Не мучай себя, — она звучит так по-матерински тепло и нежно, что у Андрея вновь сжимается сердце. Она проводит ладонью по его челке, зачесывая ее назад и они с мужем выходят, затворяя за собой дверь. Андрей снимает с себя кожанку и ботинки, забирается на постель и притягивает трясущегося Миху к себе. — Дюх, — звучит куда-то в грудь, немного заглушенное и вопрощающее. — Я тут буду. Останусь, — убеждает Андрей, четко понимая чего хочет и боится человек в его руках. Андрей не ушел бы сейчас даже если Миша его до этого смертельно оскорбил. Даже если он от него отказался. Им нельзя расцепляться, Андрей это знает точно. Ему все чаще вспоминается реставрационка, то, как там было все просто и ясно, как они оба были до охуения легкими на подъем, как бегали с места на место, запоем пели-сочиняли-играли, смеялись без груза долгов и недомолвок и любили — подсознательно, искренне и крепко. Андрей скучает по тем временам, когда ни у одного из них не было ни одной задней придушенной мысли. Миша в его руках начинает судорожно дрожать, постанывая. Он пытается вырваться из рук, и Андрей его отпускает, знает, что сейчас держать нельзя, сейчас на Миху даже пол давит, пространство вокруг начинает сжиматься, создавая вакуум. Однажды Андрей пытался его держать до последнего, за что получил смачно и больно в нос, живот и пах одновременно. После этого понял, что нужно пережидать, сжимая только михину руку, давая ему таким образом якорь. Врачи обещали, что в этот раз Мише будет больно, как никогда до. Изношенный организм плохо переживает последствия от токсических веществ, принятых ранее и за все годы до этого. Сказали, что это последний раз, когда Миша сможет пройти через это живым. Андрей только боится, что прошедший через это Миша выйдет совсем другим человеком. Мишу начинает крупно колотить, он скидывает с себя одеяла и простыни, скрючивается и разгибается до хруста костей и воет. Протяжно, на одной ноте, во всю силу легких. Андреев затылок покрывается мурашками, и он крепче стискивает мишкину руку, заземляя. Андрею невыносимо. Настолько невыносимо, насколько вообще возможно, намного хуже, чем в любой из прошлых разов. Чужая боль будто проходит через него самого, въедается в кости и сухожилия, вцепляется в череп и бьется изнутри пульсацией. За два года истершееся и подзабытое ощущение чужого человека, как продолжения своего тела, вновь дает о себе знать и от этого больно и хорошо одновременно. Так было и так будет, кажется, всегда. Андрей не знает откуда это в нем, кто это закладывал, кто вбивал, вживлял в самый костный мозг эту аксиому — своих не бросаем. Даже если эти свои тебя обидели, даже если они тебе давно не свои, даже если с ними трудно и больно. Андрей ложится на кровать, не касаясь Михи, берет его вторую руку в свою и пытается посмотреть ему в затуманненые черненные глаза. Зажмурившийся от боли Миша с трудом разлепляет веки, уставившись на него блестящим отчаянным взглядом. Он крепко закусывает свою губу. — Не делай, — шепчет Андрей и пальцем проводит по чужому подбородку. Миша перестает, вместо этого сжав губы в тонкую полоску. Взгляд его приобретает осмысленность, боль становится глуше, Князь чувствует, как она становится чем-то протяжным и гудящим, засевшим в мышцах. Пот на успокоенном Михе застывает и покрывает его липкой пленочкой. — Холодно, Дюх, — стучит он зубами и Андрей пытается высвободить руки, чтобы достать одеяла, сброшенные на пол. — Стой, — отчаянно слышится сзади и руки сжимают еще крепче, притягивая назад. Глаза у Миши наполняются паникой. Андрея прошивает молнией от макушки до конца позвоночника. — Я тут, Миш. Не уйду никуда, обещаю, — увещевательным тоном заводит Андрей, — Одеяла подниму только и все. Черные глаза не становятся более доверчивыми. Андрей наклоняется ближе к чужому лицу и прислоняется лбом ко лбу Миши. Мир замирает, стекленеет и становится слишком хрупким — одно неверное движение и разойдется к херам трещинами. Грудь Андрея наполняется подзабытым и уязвимым теплом, освещая его внутренности и стремясь вырваться сквозь ребра, чтобы окутать человека рядом. Когда он говорит, его шепот опаляет губы напротив. — Я обещаю. Останусь. Веришь, нет? И смотрит в глаза пронзительно честно, как бы протягивая себя всего, предлагая мир, полцарства и свою волшебную сказку в придачу — «посмотри на меня, я останусь с тобой» Миша кивает, чуть бодая его лбом, и отпускает. Андрей поднимает одеяла, накрывает их обоих и прижимает Мишку к своей груди крепко-крепко. Не расцепить. Он в его руках сворачивается весь калачиком и жмется собакой побитой с понурыми плечами, да так и застывает до самого утра, вплетаясь в андреевы руки. Князю кажется, что уже никогда-никогда ему Горшка не отпустить. Он вздыхает устраивает подбородок на чужом бледном плече и начинает тихонько напевать почти в самое мишкино ухо. Поет все: старое и новое, любимое из «Короля и Шута», свои новые альбомы, те песни, которые еще даже не записывал и те, которые никогда не увидят света — песни из зелененькой толстой тетрадочки, которую Андрей завел еще в реставрационке, когда в первый раз увидел смешного паренька в брюках со стрелками и без передних зубов. Тетрадочки, в которой хранится вся андреева любовь и вся его горечь, накопленная за все года его знакомства с Мишей. За все время, пока они были врозь, за все эти два года тишины и отчаянья. Там вся андреева жизнь, полусказочная, тесно переплетенная с реальностью, там Мишка — в каждой строчке, рифме, черточке, легенде, в каждом рассказе и завитке буквы «М». В каждой андреевой мысли, которая видела свет в этой тетради. Там ревность к Фисе, смирение с Олей, борьба с наркозависимостью и каждое злое отчаяние от ломок и последующих нарушенных обещаний, срывов. Там андреева радость от первых концертов и первого успеха, всколыхнувшееся нутро от михиной руки на плече и тепло лучистое в грудине от его же полузубой улыбки. Полоска света пробивается сквозь незашторенное окно и попадает прямо в князево сердце, селится там, мажет тамошние каракули своим желтым отпечатком, покрывает страницы на которых выведено «Миха, Миха, Миха…», заставляя их светиться. Он знает, что остаться — единственное решение, которое он примет. Андрей поет до самого утра, буквально выпевает свое нутро, замолкая только тогда, когда чувствует, как ком подкатывает к горлу, а глаза начинает жечь. Миша молчит в его руках, расслабленный, и вскоре засыпает. Андреево сердце — записная книжка — исписано до самого последнего листка.