Эйзенштейниана-2023

- Я банкрот. - Полагаю, вы говорите не про семь с половиной рублей на мороженое, - Тиссэ пожал плечами и опустил руку в карман. – Но если что – у меня найдется. У Тиссэ никогда не бренчала в карманах мелочь. Никогда не выпадало из карманов использованных мятых трамвайных билетов или фантиков от съеденного «Дюшеса». Даже сейчас он достал из кармана светлых, уже предваряющее-летних брюк, полноценный бумажник из благородно-коричневой кожи. - Обижаете! У меня найдется даже девять пятьдесят на ореховое! – вопрос был не праздный, и Эйзенштейну было дополнительно тошно от того, что вопрос был непраздный, и это знали и он сам, и Эдуард. Он мысленно скламбурил насчет не праздности вопроса касательно финансового состояния режиссера, который никак не может применить понятие непраздности к себе самому. Вслух каламбур не складывался даже для Эдуардоаудитории. Но на мороженое в мае Эйзенштейн находил деньг даже в ущерб потенциальным летним штанам, и это была принципиальная позиция. Одна из немногих, которые ему оставались в мае 1938-го года. Поздняя сирень еще держалась на ветках скукожившейся бумажной нарезкой, а акация едва зацветала. Одуванчиковый пух разлетался вокруг, и смешные девочки в светлых сатиновых платьях в горошек по очереди срывали сочные, длинные, как спагетти, стебли, стараясь сорвать аккуратно и поднести ко рту так, чтобы пух не слетел по дороге. Белые банты на девочках были – сами как одуванчики. Орехового в ларьке не нашлось. От кофейного Эйзенштейн решительно отказался: - Сокращаю количество кофеина. Снижаю кровавое давление! Тиссэ прекрасно знал, как он его «сокращает», и Эйзенштейн знал, что Эдуард это знает. Это была ритуальная игра, как у токующих глухарей. Между ними двоими, без заинтересованных зрителей, эта игра была не нужна, и оба знали, что не нужна, и сами не знали, зачем исполняют ее – но исполняли зачем-то. Тиссэ взял себе шоколадное, и Эйзенштейн тоже, сэкономив два рубля на проезд. - Я банкрот. Я идейный банкрот. У меня ноль идей и ноль мыслей. Я бесплоден, точно Рахиль. В кои-то веки у меня наконец появилась возможность работать – и вот вам. Аб-со-лют-ное ни-че-го. Дождался свадьбы – и вот вам. - Придется искать, на что выменять мандрагоровых яблок, - Тиссэ, аккуратно примеряясь, откусил уголок своего мороженого. – Хотя, как по мне, из Дукельского так себе Иаков. Разве что по предприимчивости. Шоколадное мороженое держалось хорошо, не спешило таясь. Его можно было без спешки лизать. На газоне смешались ярко-желтые и уже белые одуванчики. Они чередовались неправильными пятнами, ярко-желтыми и ярко-белыми, на фоне зеленой травы. Эйзенштейн с удивлением подумал, как это красиво – такие вот пятна. - Разводит пятнистый скот. Который до него выбраковывали. Я, видать, тоже пятнистый барашек. Хороший барашек, тучный. - Ну, не скромничайте. Вполне потянете и на упитанного тельца. - Или овна в ветвях? Над ветвями раздался громкий, слаженный визг. Видимо, катались «летающие люди». А может, «Параболоид чудес». - Один Исаак в нашей жизни уже был. И вроде в жертву не принесли никого, кроме пленки. Эдуард сказал «в нашей», разделяя былую беду на двоих, и Эйзенштейн был ему благодарен за это «в нашей», но беда не делилась. Даже спустя столько лет. Она скорей умножалась. Умножалась надвое при попытке ее разделить, и тяжко ложилась в карманы обоим. Акация пахла. Сирень уже нет, а акация, редкими белыми гроздьями, пахла, словно в невыносимо сентиментальной песне. В их жизни… в его. Он ни с кем не хотел ее разделить. Даже с тем, кто готов был и сам соглашался. В его густой, точно солянка, сорокалетней жизни, выбравшей уже восемьдесят процентов своего срока. В его жизни был Исаак, который сам радостно прибежал на уже готовый алтарь, и алтаря избежал. Эйзенштейн думал, был ли он сам, со своим этрусским именем неспособный вписаться даже сюда, тем запутавшимся в ветвях и счастливо отданным в жертву овном, или же он сам – был Исаак, и на двух Исааков логично были выданы свыше два овна – сценарий и снятая пленка. Но Исаак ныне метался, когда Эйзенштейн виделся с ним в последний раз, лицо у него было – как на полотне Караваджо, и никаких баранов поблизости. Он метался и неведомо было, удастся ли ему еще раз избежать алтаря. Дрова уже собирались, и все это знали, и можно было предположить, кто с усердием собирает эти дрова. Была Лия, с чьим мужем он, ныне ощущавший себя Рахилью, а тогда неизвестно кем, боролся тяжкой борьбой, и победил, и сейчас, почти полгода спустя, был сам не рад этой недавней победе. Шумяцкого он ненавидел, как недолжно вообще-то ненавидеть людей, ненавидел тяжко и совершенно заслужено, от того, что заслужено и за дело – он не отрекался даже сейчас. И если уж на то пошло, боролся не он один, и он еще – если не меньше всех, то честней многих, без всяких там Валл и Зельф. И что теперь ждет заслуженно побежденного – алтарь, или ограничится сухим рвом? Едва ли, для рва он был не настолько прекрасен, хотя и сны видел усердно. Платья у девочек были с крылышками, они прошли мимо снова – щебеча и подсчитывая на ходу мелочь на лимонад. Ощущали ли эти девочки темное, что надвигалось неумолимо – на них, беззаботно мечтающих о лимонаде, на двух взрослых дядек с мороженым за пятнадцать рублей на двоих, на весь гомонящий праздничный парк, на весь мир? Надвигалось и одновременно уже было здесь, нагнало впереди себя тьмы, дотянулось первыми щупальцами сгущенной, точно сироп, концентрированной темноты? Вымотало из него всю душу и выпило силы, даже еще не придя. Высушило, как колодец, и сделало бесплодным, точно Рахиль к исходу всех лет ожидания. Или не это, совсем не оно? Или кто-то истерзал и иссушил себя сам? Но он чувствовал себя банкротом и абсолютно бесплодным, хуже сухой смоковницы, и это было хуже всего. Хуже даже подступающей тьмы, и страшнее. Чего он всегда боялся в себе больше всего… боялся для себя? Вот этого вот бесплодия. Ощущения бесплодия и бессилия. И вот оно тут. - Вы говорите про ноль идей, но только что вывалили мне пару штук, - Тиссэ обтер носовым платком пальцы после доеденного мороженого. - Предлагаете экранизировать библейскую историю? Идея заманивая, но, чуточку опасаюсь, невыполнимая. - Ну, в качестве Дана и Неффалима сгодится, - Тиссэ пожал плечами. На белой скамейке кем-то пылким, но некультурным было вырезано «Саша + Шура». Если всерьез рассматривать теорию доктора Хиршфельда, это должны были быть Александр с Александрой. - Мне настойчиво сватают Александра Невского, - сказал Эйзенштейн. – Либо Минина и Пожарского. Ни один из князей Игорей им почему-то не подошел. - Ну и?.. - Любопытно, какого цвета будут пионы, - зачем-то сказал Эйзенштейн. Он сам бы не мог объяснить, зачем. Пионы на клумбе возле любовно-меченой скамейки красовались тугими зелеными шариками бутонов. - Розовые, - предположил Эдуард. - Я бы предложил пари, что бордовые – но у меня, увы, всего два рубля, которые я к тому времени определенно потрачу! Кстати сказать, про пионы. Почему никто никогда не пишет пионовые бутоны? Есть сколько угодно картин с пионами, но почему я никогда не видел картины с бутонами? А ведь они на этом этапе не менее эстетичны! Эдуард, усмехаясь, глядел на его. Он, Эдуард, кажется, понял. На лице было написано: так что, у вас, похоже появилась идея? - Похожи на мандрагоровые яблоки? – уточнил Тиссэ. - Понятия не имею! В голове у Эйзенштейна уже крутилось: библейской истории – конечно же, невозможно. А Александр Невский вообще-то святой. Вопрос: как можно это истрактовать в наше время?