Эйзенштейниана-2023

Казахская степь расстилалась, разворачивалась под копытами, точно бесконечный зелено-алый ковер, а вдали поднимались над миром горы: зеленый, переливающийся в серое бархат, над бархатом - ровная синева, над нею - причудливо клубящееся белое, а над белым - снова голубизна, чистая, яркая, бесконечная... И совсем не разобрать было, где - кончается степь и начинаются горы, где - кончаются горы и начинается небо. - Господи, как хорошо-то! - Мишка раскинул руки, точно крылья. Расправил плечи, бросив поводья, распахнув куртку - с растрепанными чёрными волосами, весь навстречу весеннему свету, ветру и воздуху, навстречу голубому простору, теплу и раскрывающимся диким степным тюльпанам. - Хорошо? - осведомился Эйзенштейн. Мишка не понял его тона: то ли скепсис, то ли ирония. То ли просто усталость. Но в любом случае Мишка категорично и твёрдо кивнул: - Да. Хорошо. Маленькие и пухлые руки Сергея Михайловича, в сильно потертых перчатках коричневой кожи, лежали на луке седла, надежно и грамотно придерживая поводья. Чалый колхозный конь шёл неспешным и ровным шагом, явно примеряясь, как бы щипнуть на ходу свеженькой травки. - А я и не знал, что вы умеете ездить верхом, - заметил Эйзену Мишка. - Ты еще очень многого обо мне не знаешь, - Эйзен ответил с прищуром. - Звучит, как фраза из дешевой мелодрамы, - Мишка не остался в долгу. - Ну а что наша жизнь, как не мелодрама. И не факт, что такая уж дорогая. Если не считать цену картошки на рынке. Мишка демонстративно фыркнул. Его большой вороной конь удивленно повёл ухом и сам фыркнул в ответ. - Зря ты, Мишка, относишься с дешевой бульварной литературе с таким снобизмом. При правильном подходе там можно найти очень много полезного для нашего весьма дорогого кинематографа. - В Казани тоже цветут тюльпаны, я видел на фото, - сказал неизвестно зачем Мишка. - Жаль, что у нас там подразумевалась осень и тюльпанов нельзя было показать. - Чертовы несчастные тюльпаны. Чертов сорок четвёртый. На самом деле Эйзен сказал вовсе не "чёртовы". Мишка уже знал, что это слово, которое он тщетно искал в словарях, литературно переводится как "чертов". А буквально - переводить его лучше не стоит, особенно при дамах и детях. - Ты понимаешь, что сейчас уже сорок четвёртый? - спросил Эйзенштейн. И не факт, что спрашивал риторически. - В сорок первом, в сорок втором году я думал: эти сволочи отняли у нас времена года. Они лишили нас дома, лишили нас сна и еды, хотя что об этом говорить в сравнении с прочими, кому в сто раз хуже, чем нам, лишили друзей и близких, и не факт, что не навсегда, улиц, по которым ходить, неба, в которое смотреть и рассматривать облака, а не силуэты бомбардировщиков, свободы проснуться утром и подумать, что я буду сегодня делать. А многих - уже лишили и жизни, и многих лишат еще. И это вообще ни с чем не сравнимо. Ты понимаешь, что буквально во всякий момент, во всякий миг, когда только ты об этом задумаешься - ты можешь с уверенностью сказать, что в этот момент где-то сейчас умирают люди. Много людей. И многие из этих многих - ужасной смертью. И ты не можешь знать - а если это кто-то, кто тебе важен? Кто-то, кого ты знаешь - прямо сейчас. Умирает ужасной смертью, а ты не знаешь об этом, и знаешь, что это вполне возможно. А возможно, кто-то, о ком ты еще думаешь, как о живом - уже не живой. Но кроме того, им даже этого мало - они лишили нас и времен года. Мы не видим ни жёлтых листьев, ни белого снега, ни первых ручейков и цветущих деревьев весной, ни синего неба, колокольчиков и ромашек. Даже если видим все это глазами, а куда ж оно денется всё, цветет и желтеет, как миленькое... но - не ВИДИМ по-настоящем, понимаешь, Мишка? Видим не жёлтые листья в лужах - а грязь, которая мешает движению военной техники, и вот вопрос, нашим или фашистам это окажется на руку? Видим не белый новогодний снежок - а то, что дров для буржуйки надо побольше, а где те дрова взять? Не колеблющийся в небесной голубизне клин возвращающихся птиц - а то, когда Николай Константинович пойдет на охоту, и что там добудет, и что из этого тебе перепадёт, или нет. - Когда вам от Николая Константиныча ничего не перепадало, - сказал Мишка. Хотя и понимал, что Эйзенштейн не про то. - Вы у него в списке под номером два, сразу за Ниной Николавной. - Ну всё хоть что-то, - Эйзен пожал плечами. Кони щипали травку, и Мишке подумалось: может, их расседлать и дать попастись спокойно? Или времени уже остаётся мало, скоро уже возвращаться? - Не знаю, - сказал Мишка. - Добыча добычей и танки танками. Но вот лично я сейчас - я смотрю на эти горы и вижу. Вижу, какие они голубые, внизу - точно тусклый зелёный бархат, а наверху - то ли снежные шапки, то ли облака опустились на горы, и не поймешь. И эти дикие тюльпаны - я вижу. Какие у них острые кончики лепестков и какой переход внутри чашечки от красного к желтому, совсем не такой, как у городских тюльпанов на клумбах. И я еще с зимы про эти тюльпаны думал, когда же они зацветут. И мне очень хотелось, когда наступит весна, проехаться весной по цветущей степи. Особенно с вами. Хоть я и не знал раньше, что вы это умеете. - Вот именно, Мишка. Вот именно, - Эйзенштейн кивнул. - А к сорок четвертому оказалось, что люди снова любуются этим всем и снова чувствуют времена года. Да что я про людей... Кто их знает, людей. А я вот - могу. И ты, значит, можешь И, честно - я не знаю, хорошо это или плохо. Что это значит, что мы смирились с тем, с чем нельзя смиряться, и все эти ужасы стали для нас рутинною частью жизни? Или наоборот - что мы живем, несмотря ни на что? - Что мы живем, - твердо сказал Мишка. Он ни мгновения не колебался. Ни чтобы подумать, ни чтобы сказать. - ОНИ бы это очень хотели, чтоб мы смирились и приняли то, что эти уроды творят, как данность. Только черта с два. Если мы все еще можем видеть в тюльпанах тюльпаны, как всегда видели - значит, мы все ещё мы, а не то, что они хотят из нас сделать. - Знаешь, Мишка, за что я тебя люблю? - задумчиво проговорил Эйзенштейн. - За свежесть. Вот за это, что ты можешь вот так рассудить и сказать. Без того кометного шлейфа, который я тащу за собой. Нахватался по всей галактике - и вот тащу, чем ближе к солнцу, тем больше пылится. Хотя, наверное, честнее сказать по-другому: нахватался репьев от жизни на хвост и все лапы. - Хм, - Мишка сделал вид, что критически оглядывает корпулентную фигуру в седле. - Если уж вы видите себя в таком образе... Скажите честно: вы правда хотели бы быть гладкошерстным? - Нет! - Эйзенштейн рассмеялся. Он воскликнул "нет", и это "нет", хоть и много эмоциональнее, было таким же твердым, как давешнее Мишкино "да". Тюльпаны рассыпались по степи - красные, жёлтые, иногда белые. Даже кони старались ступать копытами так, чтобы не попадать на цветы.