Гроза

      Рене приходит ночью. Царапает ногтем дверь, застывает на смежном пороге, прижав руки к груди. Уже поздно — очень поздно — а завтра ей рано вставать, отчего же не спит? Мягкий свет камина озаряет её испуганное лицо: подрагивающие губы, блестящие заплаканные глаза, бледные щёки, Рене словно только что вырвалась из кошмара и пришла к нему, взволновав. — Что случилось? — Там… Гроза.       Александр смотрит в окно и только теперь замечает вспышки молнии, стучащие капли дождя — до этого, увлечённый бумагами, он, право, даже не обратил внимания. — Вы боитесь грозы?       Рене кивает судорожно и вздрагивает от очередного раската грома, хватаясь рукой за дверь в попытке удержать себя на ногах. Она, такая дерзкая и весёлая, сейчас дрожит от страха? Хочется рвануть с места и подхватить её, удержать, помочь хоть как-то. — Могу я… Могу я побыть с вами, пока… Пока она не кончится?       Александр хмурится. Они проводят вместе слишком много времени, он должен держать дистанцию — то… сближение, что успело произойти, недопустимо в целом, в их случае — равносильно преступлению. Она же ребёнок почти, особенно по отношению к нему, он не должен пользоваться её юностью — и подготавливать почву для её расположения тоже не должен. Ему, признаться, было бы проще, бойся она его или ненавидь.       И всё же выгнать Рене он не может. Молча накрывает её плечи халатом, усаживает в кресло у камина, ставит на огонь котелок с водой и усмехается похожести на прошлый такой раз. — Я посижу тихонько, как мышка, не буду вам мешать. Простите, что так отвлекаю… — Оставьте, это пустое. Ваше общество уже стало привычным.       Рене смущённо улыбается и принимает из его рук чашку чая — сладкого, обжигающего настолько, что она шипит почти неслышно, когда делает первый глоток. Александр возвращается за письма, но взгляд сам собой обращается к ночной гостье: подмечает, как аккуратно она дует на поверхность чая, создавая рябь, как жмурится от удовольствия и как расслабляется, кутаясь в халат и млея от тепла.       Догорает до половины свеча, дождь барабанит по окнам. Рене засыпает: кудри закрывают глаза и падают на плечи, мерно вздымается грудь, ослабевшие ладони лежат на коленях, пустая чашка скатилась куда-то на ковёр. На неё, такую хрупкую, беззащитную и смелую, в его халате, в его комнате, Александр смотрел бы всю ночь — но нельзя. Он аккуратно подхватывает Рене на руки, не торопясь, растягивая этот момент, несёт к её постели, и она, во сне или в полудреме, разбуженная им, прижимается щекой к его груди и обнимает одной рукой. В местах, где кожа касается кожи, разливается жар, Александр идёт, как в забытьи, но вот уже скоро — так скоро! — наступает момент, когда Рене нужно отпустить — и вот она сама удерживает его за ворот рубашки. — Не уходите…       Рене говорит тихо, сонно-боязливо, точно ей страшно — но что её пугает? Гроза или он сам? — Это не лучшая идея… — Пожалуйста, — она перебивает его и крепче сжимает ткань. — Просто побудьте со мной. Я буду вести себя прилично.       Рене отодвигается, освобождая место, и Александр усмехается, но стоит ещё пару минут — безумно долго в этой темноте — прежде чем лечь на самый край.       Он обращает лицо к потолку, делает глубокий вдох — и Рене ластится сама, робко, но живо: мгновение, и вот она уже лежит под боком, несмело обнимает и выдыхает дрожаще, щекоча шею. Александр, кажется, не дышит вовсе. — Мне холодно… Согрейте меня.       Видятся далёкие отблески молний, гроза стихает, только легонько стучит дождь по стеклу. — И как же я должен согреть вас? Боюсь, мои методы ваш папенька не одобрит. — Папенька не осудит то, о чём не узнает, — Рене зевает и говорит с деланной капризностью, — вы могли бы меня обнять.       И берёт сама его ладонь, показывая, что именно Александр должен сделать. — Видите? Это не сложно.       Рукав ночной рубашки сполз, оголив плечо, нежная кожа манит прикоснуться — Александр цепляет ткань и натягивает до ключиц. Рене лежит в его объятиях точно в коконе, наверняка улыбается удовлетворённо и утыкается носом ему в грудь, а он только и может, что водить рукой по её волосам, лишь иногда позволяя себе задеть пальцами тонкую кожу шеи, и вслушиваться в умиротворëнное дыхание.       Проходит неделя, гроза настигает королевский двор в садах. — Я нарисую это для вас.       Александр, чьи руки ещё помнят девичьи плечи и кудри, оказывается позади Рене и королевы, говорит с принцем Филиппом, но слушает его вполуха, больше концентрируясь на голосе своей протеже — и вот ещё одна причина от неё отдалиться. — Моя королева, это было бы так мило с вашей стороны! — Рене радуется, не таясь. — Мы, бывало, часто выходили с папенькой к окну и наблюдали за грозой — это завораживает, невероятное зрелище, как вы считаете?       Рене, до этого не отрывавшая взгляда от неба, поворачивается к Марии-Терезии и краем глаза замечает Александра. На её щеках расцветает румянец, но вот она улыбается хитро и добавляет громче, чтобы он точно услышал: — Папа ещё часто говорил, что мне бы следовало уйти в театр, так правдиво я играю. Не правда ли, я хороша?