Майский жук

      — Михаил, а вот здесь у нас ещё есть записи каверов на некоторые песни группы, может, послушаете?       — Каво-каво записи?       — Каверов. Ну это когда кто-то исполняет чью-то уже существующую песню, ваши песни в данном случае.       — А. Ну так и говори — перепевки, ё-моё. А то — каверы какие-то. Включай, ладно, ща послушаем, чё там напели.       К такого рода творчеству он заранее относился скептически — перепевки или, как их тут назвали, каверы — вещь вторичная, в частности, если заниматься только ими, а не делать самостоятельную музыку, а певец такой — по определению лишь суррогат настоящего исполнителя. Так ему раньше всегда казалось.       Девушка достаёт телефон, недолго ищет и включает заранее выбранную песню. Звучит «На краю», очень дорогая Мише композиция, исполнение которой попало на тяжёлый период его жизни. Аранжировка интересная, хоть и странноватая, но его больше интересует вокал, на инструменты пускай парни наяривают.       Услышав голос солиста, в первые секунды Миша думает, что звучание ничего такое. Голос красивый, глубокий, как надо для Тодда. Но это только в первые секунды. Потом происходящее начинает напоминать ему крики пьянчуг, которые, завидев его на улице, начинают крайне фальшиво и по-идиотски петь что-то из его репертуара или песен группы. Картина, по сути своей, смешная и немного даже позорная. Вот как эта перепевка. Нужно было провести черту. Он скривился и замахал рукой.       — Всё, вырубай. Вырубай, говорю!       Девушка выключила песню, убрала телефон в карман и подняла микрофон.       — Что думаете?       — Ну чё думаю? Думаю, что тому, кто это горланил, надо морду разбить и гитару отобрать. Чтоб не пел больше. Вот, что думаю.       — Может быть, ещё одну послушаете?       — Не-не-не, подруга, оставь эту хуету кому-нибудь другому, с меня хватит!       Девушка кивнула. Выглядела она как-то виновато и немного неловко.       — Ну хорошо! Спасибо, что посетили нас сегодня, Михаил, и согласились ответить на вопросы. А вам, дорогие зрители...

***

      Костя спит, точнее, дремлет те несколько часов что удаётся выкроить между поздно окончившийся репетицией и рано начинающейся работой. Вообще-то, он всегда старается ложиться спать пораньше и вообще сильно не загуливаться, но вчера долго засиделись, придумывали новые песни, обсуждали старые и вообще — веселились как могли. Группа была одним из тех немногих мест, где Костя мог отпустить душу, отдохнуть от работы, от жизни в разводе и необходимости объяснять ребёнку, что мама с папой больше друг друга не любят, но её он никогда не оставит. Это утомляло.       Он перевернулся на другой бок и подмял под себя подушку. На щеке краснел отлёжанный след. Где-то под боком зазвенел телефон: особенно тонко, протяжно. Костя пошарил рукой и, не открывая глаз, ткнул в дисплей.       — М?       — Костян, спишь?       — Мг.       — Ну сорян, брат, дело срочное. Вчера у Горшка интервью было, так, кароче, ему нашу песню включили, ну ту, на которую мы пару лет назад кавер делали.       Сон как рукой сняло. Костя подскочил как ужаленный. Закружилась голова.       — «На краю»?       — Да, да, вот её!       — И чё он сказал?       — Бля, тебе не понравится. Да включи, сам глянь, я те ссылку скинул. Там на сороковой минуте будет, перемотай сразу.       Костя подтянул к себе ноутбук, лихорадочное заклацал по клавишам, переходя по присланной ссылке, перемотал на сороковую минуту. И правда, ему включили «На краю». Песня эта и Косте, и группе очень нравилась — сильная, смысловая — но он знал, что исполнение её далеко не идеально. Они записали её по приколу, в гараже у Димыча, когда только начинали играть вместе. Просто так записали и по такому же приколу выложили в интернет. А когда стали заниматься музыкой серьёзнее — удалили. Вообще-то, Костя думал, что и записей нигде не осталось. А оно вон как оказалось.       И даже сейчас, слыша свой голос со стороны, он мог сказать, что исполнение не самое лучшее. Но сейчас его не песня интересовала — Костя неотрывно смотрел на лицо Горшка, пытаясь считать его впечатления раньше, чем он начнёт говорить. И каждая микроэмоция, каждое движение глаз и рта говорило о том, что ему пиздец как не нравится то, что он слышит. Стало неприятно, захотелось выключить, но ведь должен он что-то сказать? И Костя продолжил смотреть. «Ну чё думаю? Думаю, что тому, кто это горланил, надо морду разбить и гитару отобрать. Чтоб не пел больше. Вот, что думаю». И улыбнулся. Ну ахуеть просто можно.       Костя отложил ноутбук, борясь с желанием его откинуть. Слез с кровати, набросил рубашку, схватил с тумбочки сигареты и вышел на балкон. Холодное питерское утро сразу окутало спину мурашками и Костя поёжился, чиркая колёсиком зажигалки. Перед глазами стояло лицо Горшка, в голове звучал его голос. Горланил, ты смотри, блять. Ну да, не идеально, но не горланил же, почему бы не сказать, что пел. Сам ведь музыкант, что, нельзя быть отзывчивее как-то. А морду разбить и гитару отобрать — это вообще что было? Он, что-ли, эту гитару покупал? Нет, не он, пацаны скинулись, на день рождения подарили. И не пел больше — это убивало сильнее всего. У всех ведь бывают плохие дни, плохие песни. Да у него самого таких штук куча будет, если так посмотреть. Подобрее надо быть, блять, к людям. В комнате опять зазвонил телефон. Костя потушил сигарету и вернулся, выкапывая мобильник из одеяла.       — Посмотрел?       Костя бросил взгляд на закрытый ноутбук.       — Посмотрел.       — Ну как? Я лично ахуел.       — То же самое.       — Такой важный, слышь. А нам его музло дорого вообще-то, а он так... Бля, как в душу насрали. Чё делать, Костян?       — Чё делать, чё делать. Муравью хуй приделать, Дим! Как играли так и будем играть, это ж тебе не академконцерт, а просто чужое мнение. Тем более, мы уже во сто крат лучше играем.       — Чё концерт?       — Забей. Вечером увидимся, я работаю сегодня.       — Понял. Давай, на созвоне.       — Мг.       Костя завершил звонок и глянул на часы. До работы оставалось часа полтора, смысла спать уже не было. Он пробовал было набросать текст для новой песни — были там приятные стихи — но писать не хотелось. Попробовал набренчать новую мелодию, то тоже ничего не шло. Злосчастное интервью ощущалось как постыдная оплеуха.       В другой день он бы наверняка включил это видео утром и с удовольствием посмотрел — над чем-то бы посмеялся, над чем-то призадумался, вдохновился безусловно. А сейчас... Да и чёрт с ним. Мало ли людей говорили про них плохо? Да целая куча! И на фестивалях, и в комментариях в интернете, везде. И что, разве они перестали играть? Нет. И сейчас не перестанут. Чисто похуй. Но по-настоящему похуй так и не стало.       Костя кивнул сам себе, быстренько выпил чаю, помыл за собой посуду и приготовился начать новый рабочий день. Скребущиеся на душе кошки бросились зализывать наскрёбанное.       Неделю всё было нормально: работа, дом, репетиции, встреча с дочкой, опять работа, репетиции, дом. К такому темпу Костя привык, он его полностью устраивал. Иногда бешеная гонка с жизнью перемежалась бутылкой пива по вечерам или туплением в телевизор. Всё шло как надо. До тех пор, пока не объявился Тишка.       Тихон — их, скажем так, директор, месяцами не отсвечивал для того, чтоб на пару дней появиться и сделать им кассу за все те месяцы, что его не было. Человеком он был приятным и директором хорошим — поэтому никого не интересовало, где он живёт, кого ебёт, сколько спит и что ест. Друзьями они не были, чисто рабочие отношения, как любил говорить Димка. Для Кости Тишка был важен тем, что однажды они целовались. Однажды было раза три или пять. Потом договорились об этом не вякать. Но каждый раз, когда он объявлялся, Костю охватывала какая-то необъяснимая тоска и желание плакать, как от упущенной возможности. С чего бы вдруг.       Так было и в этот раз. Он зашёл на точку, где они играли, в своём мягком костюме, раздал всем рукопожатия и объявил, что в ближайшее время будет фестиваль, на котором они непременно должны сыграть. На попытки объяснить, что новых песен давно не было, а старые играть не комильфо, директор сказал, что уже договорился и им выплатят хорошие деньги. Каким образом можно было добиться хороших денег на мероприятии, где молодых музыкантов просили сыграть забесплатно и бутылку — история умалчивает. Видимо, директор их и правда был волшебником. Тихон подмигнул Косте и кивнул на дверь, мол, пошли, потрещать надо.       — Поиграйте пока, пацаны, я щас.       Тихон стоял в коридоре, подпирая стенку.       — Ну?       — Я тоже рад тебя, видеть.       — Прости, день тяжёлый. О чём поговорить хотел?       — На фестивале надо быть обязательно. Хороший шанс, там важные люди будут.       — Например?       — Продюсеры, музыканты с громкими именами. Хорошее место, Кость. Шанс для вас пробиться выше.       — Почему ты думаешь, что нам надо пробиваться выше?       — Потому что вот это всё, — он обвёл руками обшарпанную лестницу и пепельницы из консервных банок, — не ваш уровень. Вам не нишевой питерской группкой надо быть, а серьёзными музыкантами. Я ж как лучше хочу.       — Спасибо, правда. Ценим.       — Так что, будете? Со старыми песнями хоть, да не важно вообще.       — Мы попытаемся.       Конечно, они будут. Он сам бы никогда не пошёл, но пацанам надо что-то есть, надо получать хоть какие-то деньги.       — Уж постарайтесь, Кость.       Он протянул руку и Костя быстро её пожал.       — Уже уходишь?       — Надо бежать. Дела, дорогой, дела. Я позвоню.       — Конечно.       Тихон улыбнулся, хлопнул Костю по плечу и сбежал вниз по ступенькам. Хлопнула дверь парадного. Костя вернулся в комнату.       — Чё, умчал уже?       — Да.       — О чём пиздели?       — О фестивале. Говорит, надо поучаствовать обязательно. Важные люди и всё такое. И деньги хорошие заплатят.       — А песни как?       — Сыграем старые, не страшно.       — Ну коль так... Давайте тогда играть!       Время прошло быстро. Тот же темп, та же работа, только репетиций прибавилось. Все вместе составили репертуар на вечер и играли частенько до ночи. В день фестиваля Костя непривычно сильно нервничал. Обычно его такие вещи, как волнение перед концертом, мало трогали — здесь он был в своей стихии, с близкими ему по духу людьми. А сейчас потряхивало, даже пришлось пару стопок коньяка хряпнуть, пока ребята не видели. Это чуть уменьшило дрожь в пальцах, но нисколько не убрало волнения душевного. Беспокоили Костю те самые важные люди, о которых упоминал Тишка. А что, если они им не понравятся? Не тот стиль, не та музыка, не те тексты. Что, если именно он им не понравится? В голове опять зазвучал голос Горшка с того интервью, о котором он почти успел забыть. Надо доказать хотя бы этому голосу, что он был не прав. Себе доказать.       На фестивале было многолюдно. Это, конечно, ожидалось, но людей оказалось намного больше. Музыканты, зрители, директора, мужчины, женщины, молодые и не очень; палатки и столики, большая сцена и множество рабочих. У пацанов глаза разбегались: Димка почти потерял гитару, Стасик засмотрелся на какую-то группу и чуть не покатил по земле барабаны. В общем, прибыли с размахом. Через какое-то время оказалось, что инструменты с собой можно было не привозить, потому что их тут выделяли, но со своим как-то приятнее. Выступали они десятыми и стояли даже не последними в списке. Это было приятно.       — Костян, давай пивка, время ещё есть!       — Да ну тебя, Сань, какое пиво!       — Давай, не хохлись! — и сунул ему в руку бутылку. Ещё через две бутылки пива и бутылку коньяка Косте стало совсем хорошо.       — Погуляю пойду.       — Не загуливайся только, нам через сорок минут на сцену.       Костя отмахнулся, понял, мол. Вечерело, горизонт расцветал розовым и оранжевым. На минуту он засмотрелся, пока на плечо не легла тяжёлая рука.       — Развлекаешься?       Тишка выглядел хорошо, даже привлекательно. Костя кивнул и улыбнулся.       — Знаешь, кого встретил, Кость? Кумира твоего.       — Кого? Чайковского что ли? Ну даёшь...       — Да какого Чайковского! Горшка встретил.       — Кого?!       — Да Горшенёва Мишку, ну! Из «Короля и Шута».       — О как. Ну круто.       До Кости понемногу начал доходить смысл сказанного. Тишка встретил того самого человека, который не так давно обосрал их на своём интервью. Ну не прям обосрал, ладно, но и по головке не погладил.       — И чё?       — Да ничё! Познакомиться хочешь?       В голове неожиданно созрела идея. Глупая, дебильная, но такая нужная, такая лично ему необходимая.       — А давай!       Костя как-то с трудом осознал, что Тишка нежно подхватил его под локоть и повёл куда-то в сторону. Шли они минут пять, и Костя продолжал удивляться тому, как же много тут народу. Они остановились и Тихон указал на курилку между палатками. Костя сразу узнал того, на кого показывал директор.       — Вон он. Иди, знакомься.       — А ты?       — Ты что, маленький? Сам иди!       И Костя пошёл, но остановился, не дойдя пару метров.       — Э, Горшок!       Человек, которого окликнули, поднял голову, не донеся до рта сигарету, и прищурился, пытаясь понять, кто его позвал. Костя подошёл ближе, махнув рукой.       — Вот он я! Не признал?       — Шёл бы ты отсюда, пацан.       — А я не пацан — я музыкант. Солист группы!       — Ну будем знакомы, солист, — он хмыкнул.       — Чё, реально не признал?       — Увы!       — Интервью твоё недавнее, ну, там. Тебе песню включили, а ты сказал... Щас, погоди... А, вспомнил! Ты сказал, что солист горланит и что у него надо отобрать гитару и запретить ему петь, вот так ты, сука, сказал!       Он вдруг неожиданно улыбнулся.       — Так это ты чё-ли? Пиздить меня пришёл? Так ведь перепевка твоя от этого менее говняной не станет!       Костя подумал, что сейчас, наверное, его убьёт. Прям вот эту рожу кулаком отмудохает. Чтоб не улыбался.       За плечом как по мановению волшебной палочки возник Стасик — вечно всех спасающий и страшно услужливый. Он взял Костю под руку.       — Погнали, Костян, нам на сцену минут через десять.       Он выкрутился.       — Да погоди ты. Интервью видел?       — Какое интервью?       — Ну то, Диман скидывал.       — Ну видел.       — Познакомься тогда, — он кивнул на Горшка. Тот так и стоял, с незажжённой сигаретой и странной, глуповатой улыбочкой.       — Очень приятно.       — Ты тоже поёшь, парень?       — Нет, я на барабанах.       — Молодчик. Так и надо — меньше хуйни сделаешь.       Костя повернулся к Стасу и горячо зашептал ему на ухо.       — Стасян, я его щас придушу нахуй!       — А петь за тебя я буду? Или Димку обрядим? Простите, мол, у нас солист горшки там бьёт, пока только так!       Упомянутый Горшок заржал, чем вызвал у Кости приступ праведного гнева.       — Ну потом ему рожу набьёшь, Костян, после концерта, ну я тебя прошу!       — Так он съебётся, Стасян!       Стасик отбросил волосы со лба и поднял на Мишу уставший взгляд.       — Вы тут будете?       Миша засмеялся и покивал.       — Всё, Кость, он не уйдёт никуда, будет ждать пока ты ему морду набьёшь, идём, нам уже пора, идём.       Костя в последний раз смотрит в насмешливое лицо Горшка и отворачивается. Откидывает руку друга, зло сплёвывает на траву и уходит. Стас выглядит виноватым, как побитая за погруженные тапки собачонка.       — Извините его, он просто расстроился, к тому же выпил. Он обычно не такой.       — Я понял. Нормально всё, беги давай.       — Спасибо.       — Э, погоди. Вы ж играете щас, да?       — Ага.       — Ну удачи там. Всё, вали.       Костя нашёлся у их палатки, он молча крутил в руках микрофон и поглядывал на сцену. Парни смеялись, шутили и допивали остатки алкоголя. Стас хлопнул его по плечу и оттащил в сторону, несмотря на слабое сопротивление.       — Что это было, Костян, а? Ты ебанулся?       Тот оторвал взгляд от сцены.       — А что такое?       — Ты уважаемому человеку рыло грозился начистить, тебя это никак не смущает?       Костя отложил микрофон на ящик и подошёл к Стасу почти вплотную. Потянуло спиртом, да так, что захотелось поморщиться. Глаза у Плотникова были совсем сырые, будто он плакал минуту назад. Он расправил другу футболку, хотя та была ровной, и положил ладони ему на плечи.       — А ты, Стасян, привык, что нас вечно шпыняют. Тебе похуй уже, а мне нет. Ладно шпана, какие-то недопродюссеры вшивые говорят, похуй на них. Но когда человек, чьё мнение слушают, чему мнению доверяют?       — Да какое доверяют, Кость, все привыкли к тому, что он радикалит! Головой покивают и забудут!       — Ты не понял. Они все доверяют, — он развёл руками. — Слушают, в рот заглядывают, а потом по углам то же самое повторяют. Как ты думаешь, сколько потенциальной аудитории мы может проебать из-за того, что Горшочку не понравился кавер трёхгодичной давности? Да дохуя! Поэтому за слова свои отвечать надо. А не морду в песок прятать.       — Всё равно лажа какая-то, Костян. Поговорить ведь можно.       — Поговорить, поговорить... Поговорим, Стасян. Обстоятельно.       К ним за угол заглянул Димка.       — Долго пиздеть будете? Нам пора.       Костя кивнул.       — Ща будем. Погнали, Стасян.       А потом была сцена. Шум. Яркий свет, рассеивающийся красным, жёлтым и розовым. И музыка: собственный голос, неестественно бьющий по ушам, гитары, барабаны. Крик людей. Алкоголь, злость или что-то ещё — но Костя пел как в последний раз и был уверен, что после концерта не сможет говорить. Он смотрел в глаза, казалось, всем, и каждому отдельно, чтобы вобрать в себя всю ту энергию, что ему давали публичные выступления. Она — эта энергия — шла по венам как выпитый алкоголь, но действовала сильнее, опьяняла дольше. И отходилось потом хуже. Костя открывает брошенную бутылку, выливает воду на лицо и волосы, ерошит их рукой. Футболку он снял давно, так что вода стекала по шее на спину, грудь и живот. Было жарко и одновременно холодно, будто он заболевал. Ветерок холодил кожу, покрывал её мурашками.       Вот и последняя песня — их время пролетело как одна минута. Нужно успеть ещё раз отдать себя людям, ещё одну частичку раздать. И в ту секунду, когда Костя поднимает голову, он и замечает его. Горшок стоит почти в центре толпы, так симметрично, что перфекционисты захлебнулись бы от счастья. В губах сигарета, глаза прищурены. Он смотрит на Костю, пока люди вокруг прыгают, случайно толкая его, и выкрикивают слова их песен. Смотрит прямо на него, как, наверное, смотрел всё время выступления. Появилось какое-то странное чувство, желание спрятаться, прикрыться, зарыться в нору, только чтоб прищура этого не видеть.       Они вскидывают руки вверх, благодарят зрителей, и спускаются со сцены. Время на часах — глубокая ночь. Костю потряхивает. Он кивает и улыбается всем, кто норовит тронуть его, похлопать по плечу, пожать руку. Руки влажные, скользят по спине и плечам. Косте неприятно, его подташнивает — слишком много выпил перед концертом. Он идёт быстрее, отмахивается от предложенной бутылки пива и, согнувшись, блюёт, едва свернув за палатку. Желудок скручивает спазмом, ужин оказывается на траве вместе с долей коньяка. Костя стоит ещё некоторое время, оперевшись о собственные колени, и смотрит на рвотную массу. Вот бы сейчас домой. Голос рядом выводит из прострации.       — Ну так чё ты, герой. Драться будем или нет?       Костя поворачивается и видит Горшка, сидящего на ящике с бутылкой пива в руках. Ему, видимо, стало холодно — вон, куртку надел. Костя поймал себя на мысли, что всё ещё носится без футболки, с голым пузом.       — Уйди, — он отмахивается.       — Ну чё ты, а? Договорились же!       — Отъебись, Горшок. Ладно? Не до тебя сейчас, — желудок свернуло ещё одним спазмом.       — Смотреть на тебя противно.       — Ну так съеби!       И Горшок съёбывает. Правда, возвращается буквально через мгновение, идёт прямиком к Косте и кладёт ему на спину руку. Костя пытается сбросить её, но выходит с трудом.       — Воды принес, пей, — он подсовывает бутылку ему к губам.       — Нахуй убери свою воду!       — Пей, заебал. Мамка я те что-ли, ё-моё, уговаривать тебя буду?       И Костя пьёт, жадно глотает воду, не замечая, как она стекает по подбородку.       — Вот так, молодец. А теперь пальцы в рот — и погнал.       Костя слушается, стараясь не думать о том, что всё время, пока его мутит-крутит, Горшок не убирает ладонь с его спины.       — Не умеете вы, школота, пить, нажираетесь каждый раз как в последний, а надо меру знать!       — Ой ли! — Косте уже лучше. Он отходит, шатаясь, и садится на прохладную траву. — А сам то?!       — А что я?       — Да ничё! Ты садись, в ногах правды нет.       Горшок опускается рядом, забирает у Кости пустую пластиковую бутылку и вертит в руках.       — Слушай. Костя, да?       — Костя.       — А я Миша.       — Да знаю я, как тебя зовут.       — А почему только Горшком называешь?       — Мы ж не друзья. Даже не приятели. И, тем более, не знакомые.       — Теперь-то точно знакомые. Можешь звать.       — Хорошо, Горшок.       — Да блять. Ладно, похуй. Я чё сказать хотел... А вот! Я выступление слушал.       У Кости снова свело живот, на этот раз — не от тошноты.       — Я видел. Ну и чё?       — Хорошо делаете. Музыку, в смысле. И ты — поёшь хорошо. Одного только не понимаю — чего мою песню так хуёво спел?       — Вот ты вроде умный человек, Горшок. А вроде и дурак. Кавер тот мы года три назад делали, не меньше. Когда только начинали. А потом везде удалили. Я так и не понял, как он у журналистки той оказался. Первая песня, понимаешь? Начало самое.       —Бля. Я ж не знал.       — Да ну кончай заливать.       — Нет, правда! Мне ж не сказали ничё, просто «Миш, послушай песню», ну я послушал и высказал честное мнение, как умею. Я ж не знал, что это ваша старая песня. И тем более не знал, что вы хорошо исполняете. И тем более не знал тебя.       Костя хмыкнул. Происходящее начинало походить на фарс. Он что, пытается извиниться за то, что был мудаком? Жесть, пацаны, несите камеру!       — А щас, значит, меня знаешь, а?       — Ну, совместная блевота сближает.       — Так ты ж не блевал.       — Я был морально вовлечён.       Тут уже удержаться от смеха не получилось. Нет, вы посмотрите на него — морально вовлечён!       — Костя.       — М?       — Погнали выпьем?       — Хочешь второй раунд блевотного шоу?       — Да мы мохито какой-нибудь безалкогольный возьмём, ну!       — Нахуя?       — Извиниться хочу.       Нет, ну он точно уснул и попал в сказку.       — Тут извиняйся.       Горшок, кряхтя, поднялся, отряхнул штаны, пригладил волосы. Выглядел он совершенно по-дурацки, как клоун или шут. Откашлявшись, он на одном дыхании выпалил:       — Прости меня, Костя, за то, что был честен в отношении вашей перепевки, даже если это была одна из первых песен. Мне не жаль, что я так о ней отозвался, но жаль, что не узнал побольше о вашей группе, чтобы составить более...это... объективное мнение, во!       Он протянул Косте руку.       — Блять, Горшок, это нихера не похоже на извинение, ты как будто ещё сильнее в душу харкнул!       Но руку, к удивлению самого себя, принял. Ухватился за чужую ладонь, привёл себя в вертикальное положение и почти упал на Горшка, если б тот не удержал его за локти.       — Так чё, выпить поедем?       Краем сознания Костя понимал, что решение дебильное. Но та часть его сознания, которая ещё не отошла от алкашки, подкинула ему картину Горшка в толпе людей, щурящегося, как кот, который навернул миску сметаны, пока хозяйка отошла. Он пожалеет об этом ещё миллион раз.       — Поедем, ладно. Только оденусь и с парнями попрощаюсь.       — Тебе и так хорошо, но беги, парни это святое.       Костя кивнул, смазанно улыбнулся и ушёл, думая одновременно о том, что ему и без футболки хорошо, и о том, как он будет объяснять своё отсутствие. Но парни были в гавно, поэтому им хватило и записки: «С Горшком не подрался, уехали пить». Зная, что Стасяна это доведёт до истерики, он снизу приписал для него строчку: «Он извинился». Натянув на себя чистую футболку и сунув в карман бумажник, Костя на всякий случай захватил и куртку. Горшок так и ждал его за палаткой.       — Всё путём?       — Типа того. Они в отрубе. Жёстком.       Горшок кивнул, удовлетворённый ответом.       — А поведёт кто? Мне за руль нельзя.       — Пешком дойдём, тут не шибко далеко.       Позади ещё играла музыка, когда они выходили с площадки. Повсюду были люди: толкущиеся у кустов парочки, лобызающиеся на скамейках подростки и крикливые мужики. Типичное окончание любого фестиваля, даже как-то грустно.       Костя чуть отстал, пытаясь с каким-то детским любопытством всех рассмотреть. Горшок ушел уже немного вперёд и теперь ждал его, засунув руки в карманы. Пришлось догонять. Костя схватил его за рукав куртки.       — Бля, ну смотри, Миш! Если набухаешь — я тебе точно врежу!       Горшок улыбнулся — широко, обнажив зубы. Заметил всё-таки, гадёныш.       — Не боись. Я человек слова.       Так Горшок превратился в Мишу.