Акт любознательности

      — Чёрт.       Скучающий торговец, уже в который раз за неимением других занятий перекладывающий и без того идеально уложенные в картонной пачке патроны, воодушевлённо вскидывает голову, услышав голос своего дорожайшего, почти что единственного покупателя. Приоткрывает рот сквозь широкую улыбку под маской и вскидывает руку, готовый приветствовать того заученной рыночной репликой, но в последний момент останавливается, оценивая ситуацию лучше. Пробегается по посетителю проницательными, сизыми глазами в полумраке капюшона, а затем хмыкает, опуская руку в перчатке без пальцев обратно на поверхность стола. Опирается грубыми подушечками в тканевую карминовую скатерть, складывая из кисти что-то похожее на умиротворённого паука.       — Плохой день, чужак?       Леон опирается о дверной проём плечом, игнорируя вопрос. На пару секунд прикрывает глаза, приводя задушное дыхание в нормальный тонус после непростого пути до сюда. Теперь, в затишье и безопасности, внимание чуть сильнее концентрируется на ране, тянущейся от середины спины и до самого солнечного сплетения. Прямо сквозь бронежилет, взявший на себя бо́льшую часть энергии и позволивший задеть кожу лишь остаточно, по везению. Один из слепых здоровяков, награждённый аномально мощной мышечной массой, оставил на нём лезвиями-руками некрасивый рваный разрез. С двумя агент уже не справился так безнаказанно.       Кожный порез получился хоть и не глубоким, но тихонько и верно кровоточащим из-за немаленькой площади. Не сильно серьёзным, но грозящим в такой превратиться уже скоро, если не предпринимать ничего, не останавливать кровь и не обрабатывать. И всё-таки, основной сложности в пути доставлял даже не он — до воспалительного процесса и лихорадки по телу слишком рано, боль не острая, а скорее просто неприятно тянущая и пульсирующая, приглушённая. А вот инородные головокружение и рассеянность, взявшиеся откуда-то некоторое время назад, слабость в ногах, рассредоточенность, и всё это усиленное в раза два относительно момента, как он сюда выдвинулся...       — Броню потрепали, смотрю? Не проблема, починим! — человек в маске растягивает гласные в последнем слове в привычной себе выразительности. Шутит так непринуждённо, словно этот визит Леона к нему походит на самый обычный. Впрочем, чего ж ещё ожидать от такого покупателя в таком месте, правда? Абсурдно и непонятно в этом бизнесе было, в общем-то, всё, но от того и столь же интересно. Жаль только, что пока не находилось времени на вопросы.       Леон собирает силы на то, чтобы ухмыльнуться вслух. Поднимает на собеседника голову, а тот смотрит без движений и всё в той же позе, добродушно улыбаясь глазами. Если эмоция эта просто не чудится. Ничего толком не разглядеть сквозь плавно пляшущие прямо перед лицом тени. Что же это такое? Чрезмерное переутомление? Или симптомы заражения плагой, очередным продолжительным приступом придающие основной туманности? В самый нехороший и подлый для этого момент.       — Было бы чудно, приятель. Только вот незадача — у меня на это всё денег в этот раз не окажется, — Кеннеди напрягает всё тело сквозь накатившую слабину в мышцах, чтобы выпрямиться и сойти уже с порога. Хмурит брови от слабого импульса, отдавшего в повреждённые места, но тут же переводит внимание на цель перед глазами, как привык сам и как приучили. Проходит вглубь комнаты, крепко опускается на стул, и под его весом скрипят слегка прогнившие от сырости деревянные ножки, — Кредитов не выдаёшь, случайно? — говорит он уже более бодрым голосом, специально поддерживая несерьёзную атмосферу. А то совсем уж кисло.       У Леона не было никаких сколько-то крепких представлений о человеке напротив. Леон, несомненно, приносит ему некоторую выгоду и является полезным, но не знает, есть ли тому до его здоровья какое-либо непосредственное дело, хотя и почему-то при этом всегда подсознательно уверен, что зайди он в эту комнату — и она окажется совершенно безопасным и неуязвимым местом. Домиком, где ему всегда дадут передышку, поднимут на ноги и подлатают в независимости от того, есть у него на то деньги, или же нет. Как бы там ни было, этот человек является на данный момент действительно самым верным союзником, а мысли о подозрительности этого интересного партнёрства отгоняются до поры до времени.       Торговец не даёт никакого ответа на последние слова, лишь повторяет недавнюю Леонову ухмылку, скользяще убирая руку со стола. Агент мутным взглядом следит за тем, как тот приоткрывает свой плащ в знакомом жесте и вытаскивает из внутренних зажимиков-резинок оранжеватую, прозрачную баночку. Как подставляет её свету, чтобы прочитать название. Как переливается на миг, блеснувшая от лампы, неясного цвета при прямом освещении радужка, отдающая на самой поверхности серебристым. Собственные глаза на миг смыкаются от усталости, — последние сутки были и без того явно перенасыщенными событиями, так теперь ещё и эта выбивающая из колеи на время неприятность, — а когда приоткрываются вновь, то он видит, как человек напротив кивает сам себе, сминая в движении длинную фиолетовую маску. Торговец переводит всё своё внимание на лицо Леона, оценивающе и изучающе. Видно, читает на нём всю ту вялость, что почти буквально на нём написана, потому что уже мотает головой и покидает свой пост за столом, впервые делая это на глазах. Сам подносит банку с лекарством, с намеренным звуком ставит её на подлокотник стула, на котором агент сидит, и теперь нависает тенью сверху. Окончательно изолируя в таком положении от света единственно доступную часть лица.       — Это моё самое любимое средство, друг. Мощное и действенное, должно весьма эффективно обеззаразить, избавить от воспаления и даже помочь стянуться ране, чтобы не пришлось зашивать. Всегда держу парочку банок в наличии, — очередная красноречивая речь, звучащая низким голосом над головой, остаётся послевкусовой хрипотцой на слухе. И Леон ловит себя на мысли, что ему непривычно слышать его в таком положении — на разных уровнях, близко, не по другую сторону стола.       — Спасибо, — выдыхает он благодарность без шуточного обрамления и уже резво, силой собирается по частям, ловя разваливающееся сознание. За эти несколько минут туманный эффект только усилился, но страха серьёзной опасности всё равно не вызывает. Он должен вскоре обязательно пройти, как и проходили все предыдущие приступы. Обязательно должен.       Торговец безучастно следит за тем, как Леон, минуту назад почти растёкшись на стуле лужой, строго к себе выпрямляется. Как оглядывает собственную грудь и тянется к ремешкам по бокам, расслабляя бронежилет, чтобы снять с себя и сбросить на пол. Как следом, уже медленней, отлепляет от участка с раной успевшую присохнуть, пропитанную кровью ткань, а затем и стягивает через голову прочную тёмно-синюю футболку целиком, теперь не такую красивую и надёжную на вид. Показывает свежий, припухший вид под грудью, уходящий полосой за спину.       Леон в нерешительности останавливается, оглядывая малоприятную картину и оценивая, как он собирается это всё обрабатывать. Как увидит то, что находится на спине. Думает, действительно ли не придётся зашивать?       А в итоге не приходится делать ничего.       — Помогу, чужак, — неожиданно звучат слова всё с того же места, и Леон поднимает голову, позабыв на время о том, что вообще не один в комнате. Этого эффекта ведь не добиться, если не захотеть со стороны скрывающегося? Он вопросительно, даже на толику скептически глядит, но вместо ответа рука в перчатке уже поднимает с подлокотника банку, а выглядывающий указательный палец делает круговое движение в воздухе, намекая на то, что Леону нужно развернуться лицом к спинке. Иначе будет неудобно.       Наученный и, что более важно, привыкший к самостоятельности в оказании себе помощи в полевых условиях агент, тем не менее, думает всего ничего. Это рационально, это нужно. Это предложение помощи, от которого будет глупо и непонятно отказываться. В конце концов, ему, торговцу, всё равно нечем заниматься здесь сейчас, верно?       Леон благодарно кивает, без слов приподнимаясь и разворачиваясь на стуле, чтобы положить обе руки горизонтально на ребро спинки и примастить сверху подбородок. Покрытая мелкой пылью чёлка плохо держит форму, спадает отделившимися, небольшими влажными от пота прядями на лицо, липнет. На щеке поверхностная ссадина, взгляд уставший, но всё равно горящий упорством. Кожа на спине отчего-то онемела, а участок, на который попадают прямые лучи от только что придвинутой торговцем лампы, начинает приятно согреваться. Леону почему-то лишь сейчас приходит в голову, что он, по сути, поворачивается к нему голой, незащищённой спиной, и от этой мысли она покрывается странными мурашками. Но показывать недоверие во время оказания двойной доброй помощи он не хочет. Даже если оба прекрасно понимают, что оно, это самое недоверие, было бы вполне оправданно.       Почувствует, если что не так. Поймёт.       Позади слышится копошение. Торговец предупреждает словами "Один момент" прежде, чем отойти в сторону, в пределах комнаты, специально или нет показываясь боковому зрению голубых глаз. Возвращается медленно, заходит за спину, и кожи почти сразу ненавязчиво касается влажная тряпка. Леон чуть хмурится от неожиданной прохлады. Неужто его собрались обтирать?       — Не напрягай мышцы, на пользу тебе сейчас это не пойдёт. Смыть же, всё-таки, было бы неплохо твои боевые заслуги, верно? — слышится уверенное позади, и Леон, хоть и не без некоторой паузы, но кивает в ответ, плавно глянув через плечо.       Впрочем, если бы он знал, что с ним будут так возиться, а не просто поливать рану там, где он не может достать сам, то подумал бы лучше прежде, чем соглашаться.       Вымоченная тряпка, изначально просто неприятно кольнувшая холодом, теперь касается поясницы смелее. Внутри застревает судорожный выдох, когда ощущения от этого оказываются ярче, чем ожидалось. Махровую ткань водят по коже ощутимо, чтобы не щекотать невесомым холодным соприкосновением, но давят не сильно, контролируемо. Неторопливо, но эффективно смывают кровавые дорожки, создают невзрачные новые, но не дают розовым каплям успеть далеко скатиться, ловят, впитывают. Тряпка заметно быстро греется от повышенной температуры тела, теплеет, и с каждой секундой становится всё легче сказать, что теперь именно гладит, приятно водит по коже, а не вытирает.       Леон глубоко дышит через нос, уже с полуприкрытыми глазами глядя в размытый тёмный угол. Осознанно смыкает их и обращает внимание на глухой фоновый шум в ушах, создающий иллюзию пелены, приглушающей остальные звуки. Но на деле — все звуки сейчас лишь острее слуху. Он тихо выдыхает, расслабляя плечи, больше не натягиваясь струной, ведь монотонные действия, не приносящие никакого дискомфорта, тусклый свет на стене напротив и молчание — всё располагает ощущать себя бестревожно.       Палец под тряпкой, не задерживаясь, ловко проводит линию ровно по границе с резинкой тёмных штанов, заморанных кровью по краям. Ведёт к позвонкам, чуть тщательнее вымывает застывшую в ямочках кровь, а затем тряпка поднимается ещё выше, переворачиваясь другой, чистой стороной. Но останавливается.       Леон открывает глаза снова, когда на спине не ощущается влажное касание. Когда чувствует, как участок с раной начинает гореть теплом сильнее, догадываясь, что лампу придвинули ещё ближе. Когда слышит, как шуршит плотная ткань, складываясь. Кажется, человек опустился на корточки для удобства, и теперь удивительно точно и аккуратно проводит тряпку прямо по границе пореза, смывая кровавые разводы, чтобы было легче различить, где заканчивается рана. Делает это так осторожно и вдумчиво, как не делала даже мать в глубоком детстве, вытирая разбитую коленку. Никуда не торопится, не раздражает трением покрасневшую, чувствительную кожу, не касается больно. Безупречная работа. Леон никогда бы не стал проводить себе её сам, но понимает, что, делая другому человеку, был был также осторожен. Правда не настолько. Должное быть простым, даже неприятным дело, напротив, расслабляет. И церемонность эта вынуждает почувствовать себя неуютно.       Тряпка приземляется на ящики сбоку, в метре от них, знаменуя, что с обтиранием закончили. Позади слышится, как жидкость в банке взбалтывается, а затем звучит голос, делающий чуть яснее самоощущение.       — Сначала будет неприятно, друг. Но почти сразу пройдёт. Готов?       Леон угукает, не находя желания открывать рот. Ему позволили ни много ни мало расплыться здесь, на время короткой процедуры. Хоть и на происходящем он, конечно, пока очень даже старается концентрироваться. Как минимум для того, чтобы не позволить плаге окутать себя окончательно.       Торговец кладёт руку на чужую лопатку, и Леон едва заметно вздрагивает от ощущения живого и плотного тепла в том месте. Давление ладони в этот момент притихает, почувствовавшее реакцию, а позади, притупленно преградой-маской, слышится выдохнутая ухмылка. Совершенно точно, это не показалось.       Агента просто дежурным жестом просят пригнуться вперёд, чтобы было удобнее работать с порезом, а он в этом туманно-чувствительном состоянии шугается каждого нового ощущения. Шумно, непонимающе выдыхает, всё так же молча исполняя просьбу, и, пересев ближе к краю, прижимается грудью к уже нагретой деревянной спинке, теперь находясь под более маленьким углом к полу.       Леон думает о том, что торговец сейчас подозрительно неразговорчивый, в то время как обычно почти не затихает. Это сосредоточение? Да, он ведь видел его только за работой и только при продаже товаров, когда разговор имеет важный вес. А здесь тишина и неясность.       Сначала отчётливо слышится раскручивание крышки, отвлекая от мыслей и забирая всё внимание на себя. После чувствуется смелое прикосновение шершавых пальцев прямо к краям рваной раны, вынуждая напряжённо замереть. Боли, подобно ранним действиям, тоже незаметно, даже когда его рассечённую кожу сводят вместе и прижимают противоположные края друг к дружке. Лишь странное покалывание в местах его касаний.       Зажатой раны вместо иголки с ниткой, как если бы хотели зашивать, едва-едва касается холодное горлышко, а поясницу слева греет длинное соприкосновение чужого предплечья через толстую ткань. Опора для удобства, правильного угла. Материал у его плаща прочный, и эта мелкая прохладная тканевая зернистость ощущается приятно. Он отчётливо это чувствует. Как и то, как маленькие капли слабым ручейком заполняют рану, вынуждая разлепить пересохшие губы в немом звуке. Ощущение такое, будто в него заливают азот, но не вредящий, а словно лишь щекотящий рецепторы своим фантомным, обжигающим холодом. С места действия бегут мелкие, насыщенные мурашки, а кожа немеет, делая контраст касающихся пальцев ещё ярче. Они становятся горячими. Леон меняет положение руки, прижимая локоть к своему боку и сжимая пальцами левое ребро спинки.       Приятные ощущения идеально граничат с дискомфортом, который в данном случае даже усиливает эффект первых. Острота и баланс. Неожиданные чувства.       Леон теряет размеренный ритм дыхания и, даже наученный опытом, не может быстро вернуть его. Леон не понимает что это за средство ровно так же, как не понимает, почему обычные касания так на него влияют. Леон списывает всё на чудные симптомы плаги, и, утвердив собственное убеждение лёгким кивком головы, вновь расслабляет напряжённые плечи, позволяя себе прикрыть глаза и сконцентрироваться на спине снова. Интересно.       Но торговец, кажется, как раз в этот момент и закончил. Он уже бесшумно приподнимается, ветром одувая спину. Онемение в месте действия надолго не задерживается, достаточно быстро ослабевает, и Леон теперь чувствует, как рана стянулась, словно приклеенная. И всё ещё без боли.       — Вот и всё, — человек в маске оповещает бодро, энергично, а вот Леон предпринимает пока тщетные попытки собраться. Медленно отлепляет от гладкой деревянной спинки вспотевшую грудь, зачем-то вытягивает спину, хотя она не затекла. Поворачивается лицом, отчего-то избегая заглядывать в глаза под капюшоном.       — Спасибо, — хрипловатая и немного хмурая благодарность, но не в чей-либо конкретный адрес, — Дальше я сам.       Торговец готовно кивает. Приглашающим жестом указывает рукой на лекарство, ставя его на то же место, и Кеннеди берёт в руки, невзначай осматривая. Покручивает в пальцах стеклянную банку, более не воспринимая это обычным медицинским средством, но не находит ни состава, ни простого описания. Лишь незнакомое название, написанное от руки на испанском. Он приподнимает ёмкость к свету, меняет угол наклона, наблюдая, как переливается мутноватая жидкость, а когда фокусирует взгляд за пространством воздуха внутри банки, то ловит блестящий взгляд сквозь стекло. Торговец стоит, облокотившись спиной о деревянный каркас комнаты. В шаге от него. Кажется, должен быть явно довольный эффектом своего товара.       Леон задерживает на нём подозрительный взгляд на несколько долгих мигов прежде, чем с глубоким вздохом опустить его на свой живот. Пора уже заканчивать с бесполезным осмотром, завершать начатое дело и отправляться дальше, потому что он не может позволить себе такие длинные передышки.       Агент останавливается на пару секунд, обдумывая, с чего начинать. Шаркающе переставляет ногу, чуть дёргает голову в сторону, не обращая внимания на спадающие волосы, частично закрывающие обзор впереди, и решает первым делом снова сесть горизонтальнее земле для удобства. Откручивает крышку лекарства одними большим и указательным пальцами, пробегается глазами по длинной ране и протягивает свободную руку к нужному месту, уже не так церемонно сводя края пореза вместе, повторяя все этапы недавней процедуры. Неаккуратно прижатые краешки отзываются сильно приглушёнными состоянием покалываниями боли, и её появление ожидаемо — он, в сравнении, не так осторожен. Леон наклоняет банку, заливает раствор между двумя половинами, и место повреждения незамедлительно отзывается, темнея на пару оттенков прямо на глазах. Теперь он ощущает того, чего уже не ожидал — рана начинает хоть и несильно, но ощутимо отзываться неприятным пощипыванием, даже сквозь немение, холод и отошедший теперь на второй план приятный зуд. Леон тихо выдыхает в ответ скорее от неожиданности. Приостанавливается на секунду, задумываясь о том, что эффект от одного и того же раствора разный, но вслух ничего не спрашивает.       Видно, опустившаяся некоторое время назад туманность наконец проходит и ощущения становятся яснее? Хотя, признаться честно, некоторые из них, причём выборочно, были и без того яснее некуда. Но Леон свою мутную и не приоритетную сейчас мысль осознанно решает не доводить до конца. Заканчивает обработку, быстро обтирает живот ниже от крови и кидает тряпку на рядом стоящие бочки. Поднимает голову выше, ища глазами товарища.       В общем-то, он даже был близок к правде. Необычные свойства плаги и вправду разделяют ощущения по непонятной, непредсказуемой схеме: что-то сильно приглушают, что-то сильно усиливают, причём не только по физическому признаку, но и психологическому восприятию тех или иных действий. Ведь собственные прикосновения к собственной коже или причинение боли себе воспринимаются иначе и менее ярко, нежели когда причиняют другие, особенно под прицелом нашего взгляда, верно? Однозначно, дело ещё в осторожности исполнения лечения и приоритете концентрации внимания — одно чувство оказывается важнее другого, и второе вовсе расплывается для восприятия, перекрывается. Но для такого анализа ему потребовалось бы чуть-чуть побольше времени и примеров.       — Ты сам его делаешь? — спрашивает Леон, на вид меняя положение на более удобное, а на деле просто неспособный усидеть на месте. В месте пореза, что позади, всё ещё ощущаются остатки приятного, тонко зудящего чувства, едва ли не по памяти. Мелко будоражащий ком от него всё ещё ощущается где-то в грудной клетке, где-то на задней стенке горла, — Нашим парням было бы полезно обзавестись такими штучками. Универсально, — хмыкает.       — Поставки своих товаров я не разглашаю, чужак, — торговец жестикулирует рукой, пропуская улыбку в голосе. Ну да, а на что он надеялся? Вокруг одна загадочность. Ему, видно, просто нужно смириться с тем, что сегодня повезло, и продолжить с миссией, раз добродушно дали такую возможность.       М-м... Добродушно?       — Сколько я должен за это?       Торговец смотрит немного отстранённо и одновременно с этим внимательно, и Леон, жаль, не может прочесть, о чём тот думает. Иллюзорно даже создаётся впечатление, что преградой становится именно маска, а не ограниченные человеческие способности. Почему он вообще её носит? Затуманенному разуму начинает чудиться, что тот сливается с полумраком, а молчание, хоть и недолгое, наталкивает на мимолётные мысли о том, что и вовсе может оказаться в итоге простым миражом или фантазией, посланной уставшим мозгом, чтобы Леон не чувствовал себя во всей этой беде одиноким.       Торговец склоняет голову на пару сантиметров вперёд, намеренно или нет проникая в круг света. По глазам заметно — на этот раз открыто и очевидно — как по-доброму улыбается. Почему-то кажется, что именно так, по-доброму и честно, а не хитро или притворно. И вот, помогая вновь опустить сознание на твёрдую землю, раздаётся тот же запоминающийся, очень даже реальный голос.       — Нисколько. Мне показалось, я дал об этом понять, друг, — голос непринуждённый, слегка преувеличенно удивлённый для выразительности. Небольшая пауза, — ...но если ты настаиваешь, то я был бы не против, если бы ты сделал для меня небольшое одолжение, — говорит он отчётливо, деловито. Кивает сам себе, подтверждая мысль. И ведь, вероятнее всего, имеет в виду не обычные просьбы, наподобие тех, что здесь повсюду им развешаны.       На толику настораживающе от неизвестности и таинственной преамбулы, витающей вокруг него, человека без лица, но интересно.       — Я слушаю, — тем не менее, говорит Леон уверенно. Сдержанно кивает, не привыкший оставлять помощь на чужом счету. Хотя воспринимать это самое "одолжение" выплачиванием долга, думается ему, будет напрасным.       Торговец бросает бодрое "Отлично!" и тянется к внешнему боковому кармашку, вытаскивая на поверхность круглый золотистый предмет с цепочкой, в котором Леон сразу узнаёт карманные часы. Крутит маленький замысловатый механизм, расположенный на узком боковом ребре, отмеряет, и агент опускает взгляд на пальцы, не закрытые перчаткой. Они были нездорового, неестественного оттенка, точно такого же, как и открытая область с глазами на лице. Такого же, как кожа Рамона. И какой бы эта мысль ни могла быть важной, дальше уже невпопад думается, перегоняя: Так какое одолжение?       — Ро-овно четыре минуты, — торговец заканчивает с часами, поднимая свои всё такие же внимательные, сизые глаза на Леона, — Это время, на протяжении которого тебе нужно будет не двигаться, сидя на этот самом стуле, и не открывать глаз, — говорит он расстановочно, чётко. Озвучивает одновременно и простые, и неясные условия, а когда замечает на чужом лице замешательство, то спешит уверить, — Гарантирую, незнакомец, что в течении этого времени никакого вреда ни ты, ни твоя миссия не получат, — делает акцент на слове "никакого", всё ещё опираясь спиной на деревянный каркас и глядит, совсем не наседая, словно готовый принять любой ответ.       — Не понимаю, — Леон ожидал много всего разного, что могло бы стать ему полезным, но не этого. Что-то странное, и их, странностей этих, оказывается слишком много на такой короткий промежуток времени.       — Это и есть одолжение, друг. И единственные два условия — не двигаться и не смотреть четыре минуты, — торговец спокойно, невозмутимо поясняет и демонстративно укладывает старые, но видно модифицированные часы с таймером на ближайшую бочку. Вопросы, которые хотелось ему задать раньше, почему-то теперь чешутся на языке сильнее. Кто он такой? Почему ведёт себя так нетипично? И почему не вызывает чувства опасности со всеми этими загадками, а даже напротив — располагает доверять? Он с самого начала является непредсказуемым, тёмным звеном на пути Леона, но пока что сотрудничество с ним не просто было полезным, но и стало незаменимым. Агент не знает точно ни о его мотивациях, ни о выгоде в том, чтобы помогать, но помнит о медальонах и отношении к местной секте, потому у него сложилось впечатление, что они на одной стороне. Порой даже кажется, что ему, на самом деле, нет дела до прибыли, и это всё лишь зачем-то выдержанный образ, действующий до тех пор, пока Леону есть чем подыгрывать.       Интересно, покажутся ли эти мысли бредом через пару часов, когда ему полегчает и наконец отпустит?       Леон не думает об отказе, но пребывает в некоторой растерянности. Суть одолжения ему непонятна, но, в конце концов, в данном положении думать о возможном вреде будет уже неуместно. Хоть и поспрашивать ещё немного для некоторой чистоты картины и собственного спокойствия, всё-таки, не помешает.       — Тебе это зачем?       — Ха-ха. Можешь считать это неким... Актом любознательности, — он хрипло, коротко смеётся. Придаёт голосу чуть больше глубины в завершении слов.       Кеннеди подозрительно сводит брови, но человек, стоящий по правую руку, не становится менее невозмутимым. Словно намеренно заражает уверенностью, подталкивает воспринимать это проще. Не мучиться догадками.       Четыре минуты... Тайна будет недолгой. И Леон, поддавшись этому течению, кивает, соглашаясь полностью закрыть глаза, не понимая зачем. Вновь доверяясь, выходит.       Стоит прикрыть глаза, как сердце начинает стучать чуть быстрее. Перед глазами кружатся едва различимые, разноцветные витиеватые картинки, подобно тем моментам, когда сильно потрёшь закрытые глаза. Леон слышит, как человек справа сдвигается с места, чётко ступая подошвой по полу. Как задерживается у бочек, откуда почти сразу раздаётся тихий механический щелчок, создающий в голове образ маленькой металлической кнопки, вжатой в пазы часов. Обещанный таймер, время пошло.       Леон намеренно медленно дышит через нос, контролируя осложнённое дыхание, и чувствует, как в груди встал непослушный, холодный комок от неизвестности. Похожий на тот, что возникает перед важной миссией, перед сдачей экзаменов в полицейской академии, перед первым свиданием. Леон не может отрицать, что взволнован, как и не может отрицать, что наверняка выдаёт это, мягко натягиваясь струной, но сидя смирно, как и попросили.       Раздражающий чувствительные от усталости глаза жёлтый свет от лампы, тускло просачивающийся сквозь тонкие веки, заслоняется чем-то, и Леон догадывается, что к нему подошли спереди. В том числе и по шагам, которые, словно намеренно, служат ориентиром. Мысли сильно мешаются с реальностью, скачут с одного на другое. Он не может ни на чём крепко сконцентрироваться, но при этом ощущает себя небывало чувствительным на все органы чувств. Нынешние цели и выстроенные приоритеты плывут, становятся всё неясней, но конечная и самая важная мысль пока маячит перед глазами так же упорно и ярко — спасти Эшли. Выполнить работу. Не допустить такого исхода. Не допустить такого исхода...       Леон слышит потрескивание топлива в очагах факелов снаружи, через окно в стене. А прямо перед собой, где должен стоять человек — пока лишь вязкая тишина. И он в эту секунду чувствует себя невозможно уязвимым без бронежилета, без футболки и без возможности полноценного контроля обстановки вокруг себя — будь причиной на то закрытые глаза или же общая рассеянность. Сидит, опираясь вспотевшей спиной на стул и держа руку на бедре, может лишь слышать ушами и чувствовать кожей. И выражение "всего лишь" больше не кажется уместным к этим четырём минутам, Леон прочувствовал в полной мере это лишь сейчас. Как и то, как глупо, должно быть, выглядит со стороны: растрёпанный, уставший, поцарапанный и грязный. Но упрямый, всё ещё уверенный в себе, в выполнимости любой миссии, даже этой. Потому что теперь всё будет по-другому.       У Леона доброе сердце. Он набрался опыта, научился скрывать эмоции и меньше верить людям, но в общем-то — остался прежним. Тем самым парнем из Раккун-Сити, желающим, чтобы для всех просто всё закончилось хорошо. И плохо прикрытое стремление это, особенно на фоне всего остального здесь, вызывает восхищение у торговца. Только вот об этом он сейчас не расскажет. На сегодняшний вечер, лишь на этот, у него другие планы. И они, что занимательно, существуют не только для того, чтобы утолить собственный интерес, как было озвучено, но и пойдут на пользу. Должны.       Раздаётся тихий, но красноречивый треск деревянного стула, и Кеннеди ощущает, как торговец опирается рукой на его правый подлокотник, перенося внушительную часть веса туда. По всей видимости, теперь находится одного уровня с его лицом, и мысль эта вынуждает замереть. У Леона незаметно для него дёргается мышца на щеке, а приостановленное парой секунд назад дыхание возобновятся уже заметно тише, раз уж резко сузились дозволенные границы.       "Что же ты задумал?"       Голова кружится с абсолютно равномерной интенсивностью, туманность уходить никуда не собирается. Он сглатывает внезапно давшую о себе понять вязкую слюну и обращает внимание на то, как в комнате душно.       Чуть выше звучит едва уловимый тканевой шорох, и через некоторое время лица, всё ещё не без эффекта неожиданности, касается тёплый воздух. Леон не задумывается о его природе, потому что не тяжело сразу угадать в нём человеческое дыхание, которое, кстати, нельзя ощутить так открыто через преграду в виде маски. И вот — теперь у него внезапно появилась формальная и, наверное, единственная в жизни возможность увидеть, что под ней. Но пользоваться ей, увы, не позволит честь.       Леон, и без того сидящий неподвижно, замирает казалось и внутренне, придерживая мысли и концентрируясь на пространстве вокруг себя. Брови, задумчиво сведённые к носу, двигает друг к дружке ещё ближе, становясь обескураженней некуда. Но для человека напротив этот вид вызывает сейчас очарование.       Чужое, беззастенчивое дыхание плавно и совершенно отчётливо смещается на щёку, намекая на то, что человек наклонил голову. Смелое, даже в каком-то смысле наглое, потому как чувствовать его так ярко можно лишь в том случае, если об этом позаботятся.       Картина наконец начинает приобретать хоть какие-то ориентировочные краски, а у Леона первой мыслью в голове во всём этом сумасброде в итоге стоит далеко не та, что нужно отодвинуться, а та, в которой думается об освобождённом от маски лице и близости к тайне. Словно никакой мужчина с низким голосом, торгующий оружием, прямо сейчас не находится в абсурдной близости от его лица.       Как там говорилось... "Акт любознательности", да?       Леон не из особо антитактильных или мнительных. Леон спокойный, ни к чему не предвзятый, не падкий на мнение окружения, потому подобное нарушение личных границ с кем-то нетипичным в привычном понимании не приводит его в социальный ужас. Но, конечно, вынуждает потеряться. Ведь он, по сути, никогда в жизни не находился так близко к лицу другого мужчины. И не находился именно потому, что желание близости по его личной природе возникает лишь к женщине, а иное отталкивает физически.       Или... Не отталкивает? А может быть, существует лишь безразличие к себе подобным по полу, а ощущение неприязни привито исключительно социально?       Он задумывается об этом впервые. И мысли пробегают в голове его намного быстрее, чем та скорость, с которой их мог бы понять любой другой человек, будь они озвучены. Ведь это его голова, собственные правила и рамки. И сейчас, когда всё в ней и без того окружено беспорядком, это превращается в комочек горячего хаоса, который, по ощущениям, давно должен уже проявляться над кожей испариной.       Плотный подол чужого плаща скользит по натянутым на согнутой коленке штанам при каждом движении, и Леон понимает, что она у него находится где-то между двух чужих. Такое положение нужно для удобства, чтобы не упираться друг в друга, не мешать, но и говорит о том, насколько близко тот уже стоит. Едва эта мысль доходит до мозга, как торговец тянется чуть дальше, вскользь касаясь носом кожи на щеке. И Леон не по собственной воле, а скорее рефлекторно дёргает голову на сантиметр назад. И ни от чего иного, как от неожиданно выраженного ощущения первого прикосновения к небывало чувствительной коже. Тут же замирает вновь, вспоминая условия, и не понимает, почему даже в данном случае стремится их соблюсти. Ведь это же всё-таки прямо сейчас вызывает внутреннюю волну некоей неприязни у него?       От торговца пахнет порохом и оружием. Дождём и едва уловимо — необычайным дымом, приносящимся с его фиолетовых факелов. И это сочетание запахов оказывается совсем не едким или отталкивающим, а даже напротив.       Шея начинает болеть от прямой, вытянутой стойки, в которой пребывала всё это время, и на неё, как по заказу, ложится рука в перчатке, поддерживает. Растрёпанная, грубоватая, немного колющая ткань прилегает к коже, пальцы по две голые фаланги выстраиваются в ряд на затылке, и капля пота, должная скатиться по коже дальше, с шеи к позвоночнику, останавливается преградой. Леон сравнивает эти симптомы в виде душноты и туманности с лихорадкой при высокой температуре, но обычно эти ощущения лежат тяжёлым грузом на больном теле, а сейчас, почему-то, приятно расслабляют. И эти чудеса напрягают лишь сильнее.       Торговец останавливается на время, совсем не шевелится, стимулируя комок страха неизвестности снова зашевелиться в груди от затишья, чтобы затем резко привести в чувства, касаясь раскалёнными губами гусиной кожи на шее. Леон напряжённо медленно сжимает пальцы на своей ноге, едва сумев проконтролировать резкий порыв стянуть ткань штанов одним движением вместе с куском чужого плаща, и тем самым хоть как-то высвобождает яркие внутренние ощущения. С места касания бегут такие же раскалённые мурашки, порождая мелкую дрожь в теле на пару секунд. И это оказывается настолько приятно и даже ново, что на завтрашний день он откажется в это верить. Из головы вдруг окончательно вылетели и одолжение, и понятие времени со счётом секунд, но закрепившееся изначально правило не двигаться осталось. Даже стало по иронии неким маячком, за который тот держится.       Торговец приоткрывает рот, и Леон чувствует тонкой кожей дыхание, жар и влагу. В голове ощущается биение приглушающего мир пульса, наверняка отдавая удары в сосуды на шее и передавая их человеку, чьи губы к ней прижимаются, а тот, тем временем, касается языком, медленно проходясь по коже. Леон ощущает где-то на нижних уровнях спектра чувств, как тот участок начинает щипать, и расплывчато осознаёт, что именно там находится небольшой порез, о котором он даже не знал. А человек уже неторопливо водит немного шершавый язык прямо вдоль него, дышит в касании, позволяя Леону ощущать разницу настоящей температуры в комнате и жара в ставшем самым чувствительным местом на теле. Шея всегда была его особой зоной, но он и представить не мог, что настолько. Он приоткрывает рот, неясно зачем, но вместо предполагаемых слов просто глубоко выдыхает, сглатывая ком в горле. Края капюшона щекочут кожу, а происходящее нагло щекочет самые откровенные участки души.       Леон слышит очень тихий хрип в очередном выдохе лишь из-за того, насколько это близко к его уху, и вспоминает голос носителя. Низкий, выразительный. Необычный, карикатурный в хорошем смысле. И снова покрывается мелкой дрожью лишь от того, как представляет, что бы ощутил, если бы он решил сейчас что-нибудь сказать в этом положении. Что бы чувствовали стенки его ушей в этот момент от этого тембра, плавной, глубокой чистоты. Слуховой оргазм, не иначе.       Леон не знает, чего хочет больше: отвернуться от пугающе ярких ощущений или, напротив, пододвинуть голову ближе, чтобы усилить их.       Торговец приподнимается чуть выше, к внешней стороне скулы, у самой границы. Видно, там заканчивается порез. У Леона тем временем дрожат веки, а голова уже полностью опирается на любезно подставленную руку, почти всем весом прилегая. Собственные губы так и не прикрылись, позволяя легче дышать и не задыхаться. Так душно, но так приятно... Необычно. Будоражаще.       В голове вдруг начинают мигать, словно прося обратить на себя внимание, множество мыслей: миссия, сгораемое время, спасение Эшли, отголоски Раккун-Сити, Рамон Салазар, Сэдлер, загадочный союзник, ...уверенная в себе ещё вчера гетеросексуальность, в конце то концов. Борются с физическим самочувствием, стимулируют, но побеждает — второе. Всего на несколько мгновений, один единственный раз. Леон позволяет себе расслабиться в полной мере на совсем, совсем немного, и это его сознанию и перенапряжённому, истощённому телу оказывается невероятно нужным.       Чужие губы всё ещё ясно ощущаются на левой скуле. Прижимаются местами не так плотно из-за неудобного, выраженного изгиба, изредка просто скользят по коже, следуя за медленными движениями языка. Капюшон, повторяя, щекочет ухо, висок. А Леону во всём этом беспорядке самосознания достаточно лишь склонить голову на десяток градусов влево, легко, без препятствий. Прервать старательное дело и тыкнуться наугад в ту сторону со всё ещё закрытыми, даже зажмуренными глазами с неизменно сведёнными бровями, сминая собственный нос о чужую щёку и прижимаясь к левой половине влажноватых губ. Под кончиком носа ощущаются странные, мягкие неровности. Шрамы? Редкие, но обширные. Серьёзные. И прямо на лице.       Торговец замирает. Леон только сейчас обращает осознанное внимание на то, как слегка учащённо дышит, и понимает, что не одному ему здесь стало жарковато. Он тут же поправляет себя, ведёт голову чуть в сторону и прижимается уже точно куда надо, сразу захватывая губами чужую нижнюю. Пока поверхностно, не глубоко. Внезапно даже робко и уже не так уверенно, как хотелось буквально секунду назад.       Человек напротив широко улыбается, это чувствуется. В планы человека напротив это, кажется, не входило, но он и не против. Не долго думая, чтобы не давать пищу сомнениям Леона, он меняет угол давления своей руки на его шею и затылок, но теперь не просто поддерживая, а направляя на себя. Отвечает на поцелуй смело, даже на толику грубовато, позволяет вести, но отдаёт не меньше.       Леон чувствует, как сам факт обоюдного, полноценного поцелуя между ними, окрасившись ярким осознанием в плывущем мозге, вызывает очередную ощутимую дрожь с макушки до пят. От разрыва шаблона, от абсурдности происходящего. Неужели это его сексуальная слабость, о которой он не знал раньше? Или которой обзавёлся только что?       Леон склоняет голову набок сильнее, фактически находясь лицом в пространстве капюшона, врываясь в эту загадку напрямую. Прерывается на пару секунд, чтобы надышаться воздухом, который с таким рвением слишком быстро закончился, и чувствует, как его же потоки, отбиваясь от лица напротив, прилетают обратно, высушивают влажные губы. Дёргает ладонь выше, стремясь положить её за его голову для удобства, но так и оставляет висеть в воздухе, решив в последний момент не касаться руками. Он и так уже, впрочем, серьёзно нарушил уговор, но почему-то всё равно не хочет сильно наглеть. Даже несмотря на то, что человек напротив должен был учитывать любой вариант событий и понимать, что его лицо могут увидеть. Но, раз уж рискнул, значит, что это не жизненно важно?       Поцелуй быстро перерос в очень уверенный, ощутимый и сильный. Такой, каким не выходил ни с одной девушкой, с которой ему доводилось целоваться ранее. Леон чувствует губами небольшие трещины на чужих, оставленные сухим воздухом, — он не всё время в маске? — а ещё древесный свежий привкус. И если бы у него сейчас могла хоть немножко функционировать часть мозга, отвечающая за размышления, он бы предположил, что это такая необычная зубная паста.       Леон целует с настоящим упоением, словно справляясь с жаждой. Делает поцелуй всё более тягучим, вязким, замедленным перед новым движением, и с каждой секундой отдаляется от приземлённого состояния. Такой заведённый и распалённый, но одновременно с этим приятно ватный и расслабленный. Такой умиротворённый и ни о чём не волнующийся. Такой уязвимый. Потому он не сразу понимает, что происходит.       Сквозь головокружение, отдающее хороводы, сначала едва-едва, на фоне, но по нарастающей слышится неприятный слуху звук. В абсолютно расслабленное, мягкое сознание врывается какой-то дотошный, бьющий всё отчётливее молотком металлический звон.       ...Металлический звон?       ...Таймер? Четыре минуты?       Поцелуй приостанавливается не с его стороны. Торговец медленно отстраняется совсем на немного, одновременно с этим осторожно расслабляя ладонь на шее, лишь чтобы перестать давить на себя. Он не торопится слишком резко всё обрывать: за маской не тянется, ждёт, даёт понять, что происходит. Вспомнить про время, про то, с чего всё началось.       И Леон вспоминает. Неровно дышит, в малоосознанном состоянии отстраняясь чуть дальше сам. И теперь, по всей видимости, имеет полное право на то, чтобы открывать глаза, как и договаривались. Но, отразив хороший, доверительный жест приятеля — не делает. Отодвигается окончательно с некоторым запозданием, садится ровно на стуле и размеренно, длинно выдыхает, теперь принимая скромные попытки устаканить мысли и немного прийти в себя. В идеале даже вернуться хотя бы в то состояние, в котором сюда зашёл. Тело сейчас так приятно ощущается, расплываясь на стуле, каким не бывало даже после самых изматывающих тренировок, ложась на мягкую постель.       Торговец убирает руку с подлокотника стула. Выпрямляется, тянется за маской, выворачивая спутанную ткань. Неторопливо надевает, оставляя в итоге обзору лишь привычную пару сизых глаз.       — Шутки про защемившую спину и старость не будет? — выдыхает Леон ничего не значащую шутку, просто чтобы не молчать, и потирает пальцами переносицу до красных отпечатков.       — Раз шутишь сам, значит, будешь жить, — с тихим смехом заключает тот, по звукам забирая с бочек свои часы и шагая в сторону верстака.       Леон ещё с пару минут сидит вот так, с закрытыми глазами, просто прислушиваясь к ощущениям и оценивая, как с этой чёртовой плагой ему предстоит бороться, как будет сейчас подниматься на ноги, а когда открывает, готовый к неприятному глазу свету, обнаруживает, что его нет. Торговец специально приглушил лампу и придвинул к рабочему столу, по всей видимости уже, как ни в чём ни бывало, занимаясь его бронежилетом. Так инороден этот вид от того, что такой обыденный. Починка не должна занять много времени.       На губах у Леона всё ещё его вкус, а на затворках сознания ни грамма стыда, только непонимание. На губах всё ещё его вкус, а прямо напротив всё та же маска и бесформенный плащ. Комната по бокам выглядит так же, как и раньше, но он ощущает изменения, которые не удаётся отследить явно. Дело не в освещении или новой атмосфере. Быть может, дело в новом самоощущении себя здесь. В этой компании.       Леон следит за крепкими пальцами, явно не без опыта что-то закрепляющими у бронежилета изнутри. За сосредоточенным видом, за шевелением широкого рукава плаща вместе с движениями правой руки, за наклоном головы ближе к столу, чтобы разглядеть мелкие детали. Подмечает характерные процессу починки звуки, пропитывая всем этим последние секунды отдыха. Оба молчат. Торговец — специально, Леон — потому что нет желания открывать рот и что-либо говорить и думать по этому поводу. Леону хочется сейчас лишь спать. Можно ещё с тупой улыбкой от отголосков недавних ощущений, в идеале. Но он не может. И когда уже готовится собирать всю свою волю в кулак и принимать настойчивые попытки вставать, то его останавливают словами, даже не обернувшись через плечо.       — До начала церемонии ты не успеешь туда прийти. Заведаешься в самый охраняемый ими участок, в гущу событий, попадёшь в западню и вряд-ли в этот раз тебе так свезёт, — торговец приостанавливает починку и склоняет голову в сторону Леона, и последний замечает, что впервые слышит от него такой серьёзный тон. Но что из-за неудачно падающего света, образовавшего непроглядную тьму внутри капюшона, что из-за вновь надетой маски — невозможно увидеть выражение его лица, — В этом просто нет смысла. Как и в том, чтобы идти туда в таком состоянии. Ещё не более получаса и приступ отпустит, уверяю тебя — будешь снова огурчиком. Некоторое бессилие от сильно растраченных сил, конечно, никуда не денется, но хотя бы не будет накладываться друг на друга.       Он поворачивается полностью, облокачиваясь ягодицами о стол и складывая руки на груди. Оценивает нечитаемое выражение лица Леона и хмыкает, когда понимает, что тот почему-то не торопится с ним спорить. Просто слушает.       — Я к тому, друг, что у тебя будет намного больше шансов спасти девчонку в том случае, если ты отдохнёшь. Плагу всё ещё можно сейчас, и можно будет в ближайшие часы извлечь из организма, — он немногозначительно косит взгляд на ключи, подаренные Луисом. И Леон задаётся целой кучей вопросов.       Кого же ты всё-таки из себя представляешь? Какую настоящую роль играешь во всей этой заварухе? Откуда так осведомлён о происходящем? Передвигаешься по наблюдаемой территории, оцепленной организованными фанатиками и занимаешься невыгодной им деятельностью, но остаёшься нетронутым. Почему? Умеешь защищаться? У тебя непростая кожа. Тоже заражён? Но как тогда удаётся контролировать своё тело и разум, не подчиняясь приказам Сэдлера? Возможно ли такое, что можешь и вовсе оказаться могущественней всех тех, с кем я уже сумел столкнуться в этом забытом богом месте? А может, прежние знаки лишь искусный обман, и ты, как и остальные здесь, тоже являешься моим врагом?       Торговец снова улыбается глазами, словно прочитав мысли и услышав каждый не заданный вопрос. Торговец, конечно, наверняка не ответит даже на малую их часть. Торговец останется и оставит произошедшее здесь в тайне, он уверен.       Сколько неизвестных, и ни одна не настораживает так, как должна бы по-хорошему настораживать любого умного, опытного мальчика. Леон верит ему. Вот верит, хоть убей. И не просто верит — он вверяет ответственность не только за свою, но и чужую жизнь, решая послушать. Пустить всё на волю этой самой всезнающей переменной на своём пути, подвернувшейся, чтобы оказывать помощь. Чтобы не позволить ему вновь стоять одному против целого, чёрт, апокалипсиса. ...       Леона разбудили почти ровно через тридцать минут. Аккурат тому, как он восстановился. И он, забирая починненный бронежилет и подаренную банку лекарства, оборачивается перед тем, как покинуть комнату. Подлатанный, здоровый настолько, насколько это возможно в данной ситуации, в разумных пределах. Готовый к новым трудностям, готовый спасать Эшли. Но перед этим...       — Акт любознательности... — проговаривает, сначала просто повторяя чужие слова. Хмыкает с небольшой задержкой.       Торговец улыбается.       — Переосмыслял человеческую природу как-то на досуге? — шутит. А в голову вместе с этим приходит интересный, напрашивающийся вопрос, и звучит скорее риторически: — Сколько же тебе на самом деле лет?