Я крикнул: «Можете больше не волноваться, он умер». Дурацкая получилась шутка.
Встревоженный голос Элизабет вдалеке, лай её противной собачонки… я засыпаю вновь, утопая в манящем темном водовороте, убаюканный еще на подлете в Лондон пустыми мыслями и тревогами дня.
Перед тем, как Джексон приземлился, Бичи страшно волновался: он говорил, что если лечение не будет успешным, его карьере конец, а если оно удастся, то он будет обеспечен на всю оставшуюся жизнь.
***
Маленькая комната с одним маленьким окном. За ним небо — серое и низкое, похожее чем-то на старую потрепанную мочалку. Прокашливаюсь. Голос не хочется делать высоким и мягким, в этой ситуации такое смотрелось бы глупо, пожалуй. — Привет, я Майкл. И я зависим от лекарств. — Привет, Майкл, — хором. Картинка перед глазами как в перевернутом бинокле: все словно округлое и далекое. Мозги, видимо, совсем набекрень. Прекращать прием препаратов резко нельзя, поэтому мне продолжают ставить капельницы, из-за чего ощущаю себе скорее овощем, нежили дееспособным вменяемым человеком. Вменяемым? Этот глупый цирк под названием групповая терапия длится уже третий час. Эти люди имеют право говорить о себе все, что угодно — не запомнится, не припомнится. Какое дело? Истории у всех похожи, однако, когда я открываю рот… когда я открываю рот в комнате словно все замирает, звеня оглушительной тишиной любопытства. Восемь пар поддельно-отстраненных глаз косо смотрят и облизывают меня, как будто их обладатели не ели неделю, и им вдруг вынесли свежей деликатес на подносе. За окном день, и такие же перевернутые восьмерки замерли в ожидании того, что я скажу дальше. Но может быть, я становлюсь слишком подозрительным? — Мистер Джексон, какие препараты вы принимали? — Я точно не помню… — стараюсь казаться вежливым и искренним, получается не очень. Как взведенный курок, улыбка привычно наползает на лицо. Это нервное, защитное, потому что плакать на публике глупо. Улыбка и слезы — кардинально разные, но равные по силе штуки, которые неплохо замещают друг друга в таких ситуациях, но сколько же раз прилетало за эту странную привычку… Даже Джанет говорит, что со стороны кажется, что я недалёкий или псих какой-то. — Попробуйте все же вспомнить… Терапия будет приносить результаты только тогда, когда вы будете честны. Какой же противный дядя доктор… он видел меня в своей гостиной и в каком состоянии я был, он вывернул все сумки и забрал заначки. Неужели по упаковкам так сложно определить?! Какой-то дурацкий профессионал, получается, но ничего уже не сделать: документы подписаны, согласие на госпитализацию теперь у него в золотой рамочке над кроватью до конца жизни. — Я принимаю по мере необходимости, — уже что-то. — Как часто возникает такая необходимость? Не надо было соглашаться на эту встречу, лучше бы продолжал лежать с капельницами и перевязанными запястьями. Дурно от взглядов бывших наркоманов (показательный пример к чему следует стремиться, видимо), откровенничать в таких вопросах перед ними то же самое, что заниматься эксгибиционизмом, только в этом случае рады и взволнованы только зрители. — Что ж… — раз они хотят знать… память — дура, я действительно помню немногое: — Иногда викодин или миорелаксант сома, транквилизаторы, что-то вроде ксанекса, антидепрессанты паксил и золофт, приолосек, демерол, но это давно… Врач одобрительно кивает, овации гремят у меня в голове. Прекрасное выступление, смертельный трюк, выполненный профессионалом — «Swift and sudden fall from grace». И это даже не про наркотики. Хотелось рассмеяться «товарищам по несчастью» в лицо. Тот блестящий, крутой образ артиста уж точно не соотносится с парнем перед ними. Но странно, что в их лицах нет разочарования, только любопытство и желание расковырять посильнее эту чудесную обертку, выстраиваемую годами, убедиться, что под ней такое же гнилье, как все в этом мире — тогда и магии, значит, никакой нет, и успех — лишь череда грязных делишек, и причин для зависти — ноль. Проблема в том, что и там дорогих зрителей ждет разочарование. Нет пьяного угара, нет секса и разбросанных денег, лишь… Удар от внезапного столкновения с толщей страха и боли заставляет голову знатно кружиться.Сам он не хотел говорить, но Бичи сказал, что он должен.
Дрожь колко пробегает по рукам, застревает клином где-то в горле. Привычным движением выправляю пару прядей волос, завешивая ими лицо. Почти спрятался. Сколько раз менеджеры уговаривали подстричься: «Имидж должен развиваться, сейчас в моде иное… кстати, что насчет того леопардового костюма? Мода на патлатых рокеров прошла». Неловко объяснять, что прическа не причуда, а еще один способ почувствовать себя… почувствовать себя защищеннее, что ли.Мне стало неловко, когда они начали осматривать его личные вещи. У него была старая желтая сумка с диктофоном и дневниками внутри. Медсестры опустошили её и нашли 13 пузырьков с лекарствами, которые конфисковали.
***
Ох, нет… нет. От этих капельниц уже тошнит. Вид иглы как зеленый сигнал светофора: «Добро пожаловать в никуда». Силуэты людей в белых халатах плывут за стеклом палаты. Они обращаются со мной как с сумасшедшим, и это невыносимо. У них по правилам нельзя персонифицировать людей, нельзя звонить во вне, писать письма. От такого действительно можно сойти с ума. Чувство одиночества и вечная головная боль от бессонницы — ведь я действительно не могу заснуть без своих препаратов. Что плохого в том, чтобы дать человеку поспать? Что плохого в том, чтобы перестать чувствовать боль? Они пытаются меня убить. В этом нет сомнения. Ох, это началось два года назад. Мой отец прав, я совершенно не умею дружить и ссориться с правильными людьми. Кажется, я становлюсь параноиком. Больше всего сейчас хочется позвонить Лизе. «Не тяни девочку в это болото, у нее прекрасный муж и двое детей». Кажется, её мать ненавидит меня. Она уже нафантазировала, как её непокорная дочка, «чистокровная» Пресли, рожает одного «негритянского» ребенка за другим.Я уродился стойким
И дерзким.
Мой папаша был зеленоглазым мужланом.
Ведь я злой,
Мое второе имя страдание.
Лиза чудесный, понимающий друг. Друг, милый друг… В моей родословной черти что. Меня отделяет лишь два поколения от поколения рабов. Прадедушка Неро умер свободным человеком, но со спиной, располосованной шрамами — клеймо неудачных побегов и непокорного нрава. Его отец Джек — чистокровный индеец Чокто, шаман племени. Ох… и была она. Мэтти — плод любви черного раба и парализованной дочери владельца плантации, которую отобрали у родителей и продали незнакомцам. Наверное, именно от неё у моего отца такие красивые зеленые глаза.Мы знали, что в наших венах течет кровь коренных американцев, племен Чоктау и Блэкфут. От них мы унаследовали высокие скулы, светлый цвет кожи и грудь без волосяного покрова.
***
В палату заходит врач, я хочу что-нибудь сказать, но тело не реагирует. Ни открыть рот, ни отвести взгляд — какая щепетильная беспомощность, когда мысли не принадлежат хозяину, когда слова не находят выхода. Дайте мне документ — я подпишу все, что угодно. Врач проверяет температуру. Просто кладет руку на мой лоб, затем зачем-то задерживает её слишком долго, гладит по голове, перебирает волосы. Кажется, будто я тоже парализован. У прабабушки Мэтти было семнадцать детей.Как оказалось, пока охранник прилег отдохнуть, Джексон покинул свою палату и заскочил в лифт. Он нажал кнопку «1», думая, что это выход, но английская нумерация этажей отличается от американской. Джексон бродил по этажу, вежливо спрашивая пациентов: «Как отсюда выйти?». Мне стало очень жаль его: он на самом деле намеривался вырваться и готов был отправиться на улицы Лондона в жуткий мороз. Половина мировой прессы охотилась за этим человеком, и он чуть не попал им прямо в лапы.
***
Семнадцать лиц из прошлого бликами света заглядывают в окно. Любопытные несносные дети — умершие старики. Мысль отрезать волосы после того кажется вполне обоснованной. Одна изящная прядка за другой. Такое странное ощущение, когда сам стрижешь волосы… Звук хруста, затем щелчок ножниц, страх и накатывающая истерика. Черные локоны валяются грудой в белой раковине. На полу грязно. Убираться после мне тоже надо будет самому, правила терапии такие. Провожу рукой по затылку — непривычное ощущение короткого неровного ежика, по бокам до сих пор что-то непонятно-торчащее. Карен как-то говорила, что ей становится легче, когда она состригает волосы — словно обрубает плохие воспоминания. Мне легче не становится. Только какое-то детское чувство восторга, что мне удалось испортить что-то красивое, когда-то хорошее.***
Вначале он был замкнутым и нервным, почти не разговаривал. Он пребывал в своем собственном мире. Но постепенно, по мере отвыкания от лекарств, он начал выходить из своей скорлупы — он стал чувствовать себе увереннее и комфортнее с людьми. Он начал чаще смеяться и больше разговаривать.
Джексон на самом деле образованный и умный человек. О нем часто говорили, что он якобы не мог смотреть в глаза, но, когда лечение начало помогать ему, такой проблемы вовсе не возникало. У него невероятно яркие глаза. Они напоминали мне чем-то глаза олененка Бемби — такие большие и невинные.