Поддержка

Когда люди слышат слово «педофил», им представляется тихий сосед в очках, который обязательно избегает общество и подходит к детям с конфеткой, стоит взрослым оставить их без внимания. Для меня это слово связано с лихорадочным блеском в светлых глазах, большими руками и старшим братом. С моей наивностью и чужой хитростью. Мне было восемь. Как сейчас помню бесчисленные ссоры с мамой. Она тогда впервые после развода решилась на отношения. Не могу винить ее, ей хотелось на кого-то опереться и получить любовь, да и разговоров со мной было много на эту тему, еще до прихода Ёна в нашу семью. Только вот я не готов был делить с кем-то самого близкого человека, истерил и сбегал из дома, возвращаясь только на следующий день. Сначала мама боялась и переживала, но потом узнала, что я прячусь у старшего и уже совершеннолетнего брата, живущего в соседнем подъезде, и решила, будто там со мной ничего страшного произойти не может. Я думал также. Мы ошиблись. Начиналось все вполне безобидно. Мне нужна была поддержка — он ее давал. Хорошо помню наш разговор: — Мы и без этого Ёна жили хорошо, зачем она его привела? Сегодня еще, представляешь, отругала меня за то, что я сказал ему: «Ты мне не отец!». Вечно на его стороне. — Тетя несправедлива к тебе, но ты всегда можешь прийти ко мне, я-то всегда на твоей стороне. Только сейчас понимаю, он намеренно увеличивал недоверие между мной и мамой, чтобы между нами росла пропасть, но тогда я был уверен, что нашел в нем защиту и поддержку, закрывался в себе от родителей все больше и больше, настолько, насколько мог в том юном возрасте: не рассказывал, как погулял с друзьями и как обстоят дела в школе, даже на скучные уроки не жаловался. Был уверен, что меня не поймут. После каждой ссоры приходил к нему с ночевкой, и постепенно моих вещей становилось у него все больше. А ему это только нравилось, он словно наслаждался этим. Я даже помню шутку про то, что такими темпами мы будем жить вместе. Спали на одной кровати очень близко друг к другу, но если мне хотелось отодвинуться, он придвигался ближе, упирался пахом в мои ягодицы. С тех пор иногда мне мерещится его дыхание над ухом, тогда успокоить панику становится занятием трудным и почти невыполнимым. Это забавно осознавать, потому что тогда я… мне было хорошо. И от того сейчас дурно. Как меня могло это не насторожить? Почему не уходил? Ответов нет. Я смирился с тем, что Ён стал частью моей семьи. Мы даже ладить начали, вместе собирали конструктор и играли в супер-героев фигурками. Мама радовалась и будто сияла, глядя на нас. Все было хорошо. Но. Но он начал обижаться и однажды пришел к нам в гости, а когда я ушел к себе в комнату, потому что слушать взрослых было скучно, пришел ко мне и сказал: — Что-то ты перестал заходить в гости, подружился с отчимом, и я теперь не нужен тебе, да? А ведь именно я поддерживал тебя, а оно вон оно как вышло… Я едва не расплакался от вины и бросился ему на шею с извинениями, говорил, что обязательно исправлюсь. Наши встречи вновь стали частыми. Только теперь они были не после ссор с мамой, а просто так, без каких-либо причин. Привязанность и чувство вины тащило в соседний подъезд, мне было страшно обидеть и услышать еще один укор, поэтому я прибегал в гости, рассказывал про любимые мультики и про то, что хочу быть похожим на любимых героев «Marvel», мне нравилось слушать от него заверения из разряда: «о да, вы очень похожи», «уверен, в тебе тоже есть такие силы». Мама в таких темах не разбиралась и слушала вполуха, чем порою цепляла. Она, чаще всего, просто кивала, ничего не спрашивала, а когда уставала слушать посылала играть к себе в комнату. Ён хоть и понимал, о чем я рассказывал, занудствовал безбожно: то говорил, что все это сказки, то повторял о важности быть самим собой и не искать авторитетов. В семье мне не удавалось найти то понимание, какое было у него. Ночевки возобновились и участились до трех раз в неделю. Он уговаривал остаться, а чтобы я долго не сомневался покупал игрушки, сладости или водил в кино, куда из-за занятости родители не могли сходить со мной. Причем подарки очень хорошо помогали меня заманивать, стоило услышать: «Я подарил тебе робота, а ты не даже не хочешь погостить у меня?», — и все, сбежать не представлялось возможным, чувство неясного долга привязывало все крепче и крепче. И одновременно с этим во мне рос бешенный страх. Было страшно и непонятно, зачем он трется о меня, зачем трогает грудь и пах, пока мы спим. Лишь раз получилось отстраниться от него, но и в тот момент ему удалось найти лазейку. — Ты так вырос уже, мыслишь, прям как я. Давай покажу, как взрослые проводят время вместе? Мне было страшно. Но это же человек, который всегда был рядом, который только помогал, поддерживал, защищал. Разве может он причинить мне вред? Да. Жаль, тогда я так не думал. Хотя интуитивно сторонился, пытался отказаться, только вот чтобы отказаться нужно понимать от чего. Я не понимал… не понимал совершенно. С мамой на тему секса мы не разговаривали. От друзей знал только поверхностно, да и то только про мужчину и женщину, про парней или девушек даже мысль в голову не приходила, мне казалось, они просто целуются, живут вместе и ничего более. Но мне льстило, что взрослый человек, который был рядом почти все мое детство, увидел, как я вырос, поэтому признать свое незнание и страх не позволила гордость. Большой же уже, все знаю, все понимаю, ничего не боюсь. Мне нужно было поддерживать образ, навязанный и абсолютно ложный. О какой взрослости может идти речь, когда дело касается восьмилетнего ребенка? — Я не причиню тебе вреда, ты же знаешь. Я верил, но все равно не понимал, почему он придвигается все ближе и ближе, зачем нависает надо мной и для чего снимает с меня пижаму. — Хочу только лучшего для тебя. И несмотря на желание сбежать к маме, поверил, подумал, что ему и правда виднее. Он только трогал, и его светлые глаза лихорадочно блестели во тьме. Шторы были плотно задвинуты и единственный свет лился из коридора (как большинству детей, спать в полной темноте мне было страшно). Я смотрел на приоткрытую дверь в спальню и лишь изредка переводил взгляд на него. Он постоянно облизывал губы, хрипло дышал и касался, касался, касался. От его больших рук, способных закрыть мои бедра одним прикосновением, было жарко, в голове мутилось. Меня трясло от ужаса и жара. Когда все закончилось, он сказал, чтобы я не рассказывал никому, ведь мама будет злиться, она же всегда злится и не понимает меня совсем. Зачем снова ссориться с ней? А это будет наш маленький секрет, понятный только нам. Утром он, как ни в чем не бывало, готовил нам завтрак, мне было неловко и неуютно, казалось, будто что-то не так. На теле словно выжгли следы больших рук, кожу пекло, в ушах стояло его хриплое дыхание. После ночи, любой жест казался каким-то не таким. Большие ладони напоминали горячие прикосновения, а светлые глаза лихорадочный блеск. Я ничего не рассказал родителям. Ни об одной встрече, когда он откровенно лапал меня, им было неизвестно. Каждый вечер он повторял, что это для моего здоровья, только потом уже не ограничивался в прикосновениях к паху, ягодицам и соскам, проникал пальцем внутрь меня, рассказывая о том, что это массаж такой, мама попросила его делать мне, придумывал всякую чушь, которой я безропотно верил. Ему всегда было сложно звать меня «Юнги», словно выдавливал из себя два несчастных слога, придумывал прозвища: маленький, малой. И как-то раз назвал у нас в гостях меня «малышом». Мама тут же нахмурилась, но значения не придала. Она тоже привыкла к детским прозвищам, для нее это было обыденностью, хотя эта обыденность порою ее тревожила, как потом выяснилось. Нас спасло только то, что Ён, непривыкший к ласковым обращениям, насторожился, поговорил со мной, спросил, часто ли он меня так называет, что мы с ним делаем наедине. Я рассказал все и не понял, почему на меня смотрят широко раскрытыми глазами, почему руки Ена, лежащие на коленях, задрожали и сжались в кулаки. Мама сказала, чтобы я больше не ходил к нему, но объяснить почему она не могла, повторяла: «Он плохой человек и пользуется тобой!». Конечно же, мы спорили. Доказать ребенку, что тот, кто стал для него близким и даже авторитетом, — невероятно трудно. Не представляю, как сделать это можно, не травмируя. В общем, я защищал его, повторял, что он добрый и хочет мне только добра, даже тоже верит в супер-силы и помогает их пробудить. Видел в ней врага и защищался. Хотел сбежать к нему снова, но она меня не пустила, сначала грубо сжимала запястье, а потом заплакала и обняла, начала просила прощения и практически умоляла послушать ее. Я не понимал, что делать. Любовь и привязанность к ней склоняли к послушанию, но немые обязательства перед ним пугали. Мне было страшно ослушаться его. Будто мы заключили договор, который принуждает возвращаться раз за разом, потому что когда-то он поддержал меня и встал на мою сторону. Был добр ко мне. Мы переехали в другой город, но до переезда за мной чутко следили, не пускали к нему. Я не понимал почему, обижался, истерил, пытался сбежать. Мне было страшно, ведь он был прав, мама меня снова не поняла, а я ослушался, усомнился в том, кто был опорой и поддержкой, кто желал только добра. Ён избил его, когда он пришел в гости. А мне было до ужаса страшно. Но боялся я не его, а тех, кто пытался защитить всеми способами, какими только можно было. Шугался родителей, прятался от них и плакал по ночам. Но только так им удалось обезопасить меня. Через какое-то время я забыл о нем. Вспомнил только после того, как случайно наткнулся на статью о педофилах на каком-то сайте. Меня накрыло много чувств сразу: Непонимание. Он же был таким добрым. Вина. С чего я решил, что он такой, он ведь так добр ко мне? Отрицание. Этого не было. — Страх. А если кто-то узнает? Меня накрыло воспоминаниями, которые показали все ситуации с другой стороны. Все манипуляции, на которые меня посадили, словно на крючок, и притаскивали обратно, стоило хоть на шаг отдалиться от него. Не знаю, что было бы если бы родители не увезли меня. Я продолжал бы к нему ходить? Как долго это продолжалось бы? Сама мысль об этом бросила в дрожь и панику. Мне было жутко, на кожу вернулись ожоги от больших ладоней, а над ухом вновь раздалось хриплое дыхание, ощущение пальцев внутри фантомной болью прошлось по груди, а лихорадочно блестящие глаза, будто вновь смотрели сверху вниз. Страх стал настолько сильным, что на глаза навернулись слезы, я не мог поверить своим воспоминаниям, не хотел верить. С Чимином мы тогда встречались всего пару месяцев, но, несмотря на короткий срок, мне в тот момент нужен был только он. Я не хотел оставаться один, поэтому позвонил ему, и час, который ушел на дорогу, мы разговаривали, только так волна страха спала ненамного. Внутри меня что-то противилось его приходу, казалась странной тяга к парню после того, как мной воспользовался мужчина, но противиться желанию спрятаться от страха в теплых шоколадных глазах и мягких руках не было сил. Когда Чимин примчался, родители были, мягко говоря, удивлены, но пустили его ко мне. Они до последнего верили в нашу дружбу, закрывали глаза на все моменты, когда мы палились, говоря простым языком, но в тот вечер кажется впервые серьезно задумались над нашими взаимодействиями, а все потому что я не хотел его отпускать домой, хотя находиться рядом с ним мне было невыносимо тоскливо, казалось, мой рассказ о том, почему меня накрыла паника, отпугнет, откроет мою слабость и наивность. Но Чимин, когда услышал все, только выдохнул сорвано и обнял. Как ему удалось успокоить тем, чего мне не хотелось, — неясно. Я пытался оттолкнуть, рассказать все детально, выплеснуть всю обиду и боль, обрушившиеся в один момент на меня, но Чимин держал крепко, утешал, несмотря на то, что ни одной слезы у него в объятьях не было пролито. После этого мне стало понятно, что отпустить его я не могу. Он в тот вечер остался с ночевкой. Впервые. Сначала мне было страшно спать рядом, но Чимин уступил место у стены, позволил лежать на груди, гладил по голове и плечам, пока мы лежали, и о чем-то думал, но о чем не говорил, только робко в макушку целовал, а перед тем, как уснуть, спросил уйти ли ему на пол, где до этого я расстелил спальник кому-нибудь из нас, но на вопрос я не ответил, притворился спящим, тогда Чимин повернулся ко мне спиной. Тогда мне стало понятно, что чувства в груди уже давно переросли из влюбленности в любовь. Я пугаюсь, когда меня обнимают сзади, сплю только спиной к стене. И в тот редкий случай, когда отдаюсь Чимину, седлаю ему бедра, потому что в другом случае вижу лихорадочный блеск, а не глубину в глазах; постоянное облизывание нижней губы, а не ее прикусывание. И мне пришлось долго, упорно привыкать к ласковым прозвищам, которые Чимин просто обожает. Я порою просыпаюсь от кошмаров и на эмоциях обвиняю родителей в том, что это они не поговорили со мной о том, как могут быть опасны люди. Не рассказали о границах, которые ни один человек не должен переступать до тех пор, пока мне не исполнится восемнадцать. И все это просто потому что в восемь лет я нашел поддержку не в том человеке.