Несвершенная дуэль

Прошла уже почти неделя после того инцидента в театре, но все это никак не выходило из головы Сальери. За все это время они с Моцартом почти не виделись. Какая-то недосказанность осталась, повисла пылью в воздухе и всю неделю висела над ним, между ними, несмотря ни на что. «Дела», - думал Моцарт (сейчас даже и не припомнить, почему это он задумался об Антонио Сальери; зал – точно, ведь они продолжают репетировать все в том же зале) и сам с головой уходил в дела свои. Единственной вещью, которая действительно волновала Вольфганга, был потерянный листок с нотами, где с другой стороны Сальери написал ему то письмо; он так и остался на полу, а в репетиционном зале (для них – репетиционном, а ведь там ставили спектакли, почти каждый день) толклось с тех пор огромное количество народу. Возможно, он найдет письмо, но это будет завтра... Антонио старательно избегал общества юного композитора, пропуская приемы и репетиции. Однако сегодня граф Гильтершмит пригласил итальянца к себе в дом, выказывая расположение. Они собирались обсудить будущий благотворительный вечер, и Сальери, в силу своего положения, не мог не принять приглашение. «Не откажетесь ли Вы… сыграть… общество …» - письмо графа пестрело словами, которые для Моцарта же не значили ровным счетом ничего. У этой знати всегда были такие скучные, сухие и вялые, что листья осенью, письма, и жизни в них не больше; как если бы слова были мертвы до того, как опадали на бумагу. Очередной прием. Что ж, некоторые приемы были весьма недурны; смех, веселье, танцы (ведь ему нравились танцы, нравилось все, что давало почувствовать себя живым); блестящие, манящие глаза дам, шорох роскошных платьев… Вспомнив о платье, Вольфганг прикусил кончик пера, нахмурился, подумал про себя: «Чего только-то не бывает в жизни. А герр Сальери определенно не любит Шекспира...» Экипаж Сальери медленно подъехал к богато оформленному дому графа, и итальянец вышел на улицу. Для вечера было уже довольно темно, под ногами шуршали разноцветные осенние листья, и мужчина смотрел себе под ноги, чтобы не оступиться на неровной поверхности дороги. Антонио остановился у высоких кованых ворот, развернувшись к ним спиной, и глубоко вдохнул свежий воздух Вены, собираясь с мыслями. Ему хотелось надышаться перед ожидающим его фарсом. Яркий свет, глупые шутки и комплименты, кислое вино и хитрые, гадко блестящие глаза хозяина дома. Как же ему все осточертело... А еще это было отчего-то очень похоже на образ одного знакомого композитора... Антонио был одет в теплое черное пальто с высоко поднятым воротом, алая лента перехватывала аккуратно зачесанные назад волосы. Итальянец стоял, закрыв глаза и чуть приподняв голову к осеннему небу. Из дома раздавался приглушенный смех и музыка. Вольфганг же шел по вечерней улице, и его расстегнутый плащ развевался от быстрой ходьбы. На улицах сплошь – пустота, будто вся Вена уже съехалась на прием к графу, чье имя композитор уже давным-давно забыл. Никогда-то не выходит как следует сосредоточиться на всем этом – титулы, имена, звания; был бы граф дамой (Вольфганг даже фыркнул от смеха, представив упитанного графа в платье с рюшами; но опять это платье!), тогда, возможно, Моцарт запомнил бы не только, как графа зовут. Кстати, о дамах: из дома как раз вышла одна из тех прекрасных и крайне легкомысленных особ; Вольфганг не смог удержаться, чтоб не поприветствовать её. Поцелуй руки – пока что, но вечер длинный, – сопроводило кокетливое дамское хихиканье; с ней под руку («Как раз туда и направлялась!»), уже неторопливо, размеренно - и вот уже жилище графа показалось впереди. Но хорошо, как же было хорошо ощущать воздух, по-осеннему знобящий, терпкий - влажная земля, прелые листья, - в тесноте душной кареты его не почувствуешь, и Моцарту было жаль того пленника, проехавшего в экипаже мимо него; видно, ехать оказалось недолго – экипаж замедлился, потом остановился, выпуская из недр своих человека. Тот, похоже, никуда не торопился, стоял неподвижно - темная фигура на фоне льющегося из окон света. Вольфганг был слишком увлечен спутницей и только обошел незнакомца в черном плаще, чтоб открыть перед дамой ворота. Она шла чуть сбоку, а смотрела ТАК (а может, это просто игра света), и юноша не сдержался, притянул её к себе для поцелуя, нечаянно толкнув стоящего у ворот мужчину. Женское хихиканье, легкие, будто танцующие шаги по дорожке - все это уходило из поля зрения мужчины. Погруженный в свои мысли итальянец настраивал себя на атмосферу предстоящего приема. Он все тянул время, не желая расставаться с осенней свежестью, чтобы заменить ее душным помещением, пропитанным французскими духами и запахом пота. Осенний ветер слегка кружил голову, принося вдохновение и опьяняя лучше любого самого крепкого вина. Толчок в бок выдернул Антонио из состояния покоя, заставив его пошатнуться и упасть на одно колено, опершись рукой, обтянутой черной перчаткой, о сырую землю, будто в очень низком поклоне. Ткань кюлотов, конечно, тут же начала впитывать в себя так к месту подвернувшуюся мелкую лужу. Сальери повернул голову, рассерженно глядя на потревожившую его пару. Моцарт хотел, было, извиниться перед незнакомцем и даже развернулся, чтоб принести извинения, но возглас спутницы опередил его. Девушка, возможно, разомлевшая от вина или от ухаживаний спутника, глупо хихикнула и, вглядевшись в лицо итальянца, расхохоталась вовсе: - О! Великий и ужасный Антонио Сальери на коленях перед Вольфгангом Амадеусом Моцартом! Как это символично! - спутница композитора снова засмеялась и наградила Моцарта кокетливым поцелуем в щеку. Слова извинений так и застряли у Моцарта в горле. Смех девушки, прикосновение губ к щеке – все осталось где-то там, за гранью восприятия; но вот дама нетерпеливо потеребила Вольфганга за рукав, австриец вышел из удивленного оцепенения. Он порывался помочь Сальери подняться, затараторил что-то примирительное, неразборчиво, смешивая итальянские и немецкие слова. «Сбить с ног уважаемого маэстро – как глупо вышло!» – думал Моцарт, протягивая итальянцу руку. Жар заливал щеки, и холодный осенний вечер начал казаться удушливым. Сальери вспыхнул, узнавая спутника дамы. Он отбросил пытавшиеся помочь ему руки композитора, пропуская все его слова мимо ушей, и поднялся на ноги, раздраженно отряхивая себя от листьев и земли. Подул ветер, и от промокших коленей вверх по телу побежала неприятная дрожь. - Пожалуй, Вы действительно мое проклятье, - Антонио метнул гневный взгляд на Моцарта, вспоминая их последний разговор, а затем - на заскучавшую без потерянного внимания девушку. Прием, на который и так не хотелось идти, казался теперь еще ужаснее. Антонио одернул пальто и протянул Вольфгангу обтянутую шелком руку, схватил его ладонь, потряс ее в воздухе, спешно здороваясь, и, развернувшись к паре спиной, решительно зашагал в сторону дома. Двери открылись, впуская итальянца, в уши тут же полилась какая-то противно тягучая танцевальная мелодия, которую пиликал, иначе не сказать, на скрипке незнакомый начинающий музыкант, находящийся под покровительством одного из маэстро. Резкая гамма запахов ударила в нос, едва не заставив Сальери покачнуться, но он удержался на ногах, отвешивая приветственный поклон хозяину дома. Итальянец отдал пальто лакею, взял предложенное вино и, пройдя вглубь залы, разместился на мягкой софе, рядом со своим покровителем. - Мальчик мой, Вы опять не в духе? - Герр Глюк... меня преследует ходячее несчастье, но не переживайте, для Вас я всегда буду в настроении. Маэстро ехидно пожурил Сальери пальцем и отправился к какой-то кокетливо смотрящей на него даме. Антонио выдохнул, пытаясь унять раздражение, с которого начался этот вечер. Ноги немного мерзли от влаги, и итальянец развернулся к огню, в надежде скорее исправить эту оплошность. Когда за Сальери захлопнулась дверь, Вольфганг все ещё стоял с протянутой рукой; казалось, до сих пор она хранила крепкое рукопожатие. «И чего это он в перчатках?» – подумал Моцарт, входя внутрь. «Интересно, порадует ли публику сегодня герр Сальери своим новым произведением?» – все думал он, снимая пальто и расстегивая ворот рубахи; духота бального зала резко контрастировала с чистым вечерним воздухом. Долго предаваться раздумьям Моцарту просто не дали; стоило войти, как его сразу окружили молодые девушки, здороваясь и кокетливо поводя глазами. Одна из особо смелых девиц даже чмокнула композитора в щеку, оставив алый след помады. Слушая вполуха мелодичное щебетание, Моцарт отчего-то выискивал в толпе праздношатающихся гостей итальянца. Тот обнаружился скоро, один, – как это никто не успел ещё завладеть вниманием Антонио Сальери? – он сидел, глядя на огонь, и лицо его выражало только абсолютную скуку. Отделиться от пестрой стайки девиц было несложно, и Вольфганг вприпрыжку направился к итальянцу, попутно захватив у разносившего напитки мальчика два бокала (опять какая-то гадость?); шлепнулся на софу рядом – вино угрожающе заплескалось возле самого края, - протягивая один бокал Сальери. - Герр Сальери! Не выпьете со мной… с нами? - быстро поправился Вольфганг, вскакивая на ноги, – к ним как раз подошли две девицы с одинаковыми, тщательно завитыми белокурыми кудряшками, обрамляющими белые же лица. Из той породы беспечных молодых особ, которых неуемные мамаши вывозят в свет чуть ли не каждую неделю, пытаясь изо всех сил найти им удачную партию. Моцарт, конечно, не относился к претендентам, вызывающим благосклонность матерей, но его популярности среди женского пола это не умаляло – что до слов maman, когда молодость и задор привлекают больше состоятельного положения. – Разрешите представить Вам этих прелестных созданий - фройляйн Эльзу и её сестру, фройляйн Клариссу. Прелестные создания захихикали, мазнув быстрым взглядом по итальянцу, и, склонив головки с высокими прическами, о чем-то зашептались. Итальянец чисто машинально взял протянутый бокал и удивленно посмотрел на свой собственный, который уже держал в руках. Чувство паранойи снова заскребло где-то внутри - преследует его Моцарт, что ли. Это уже входило в привычку. На каждом приеме, где присутствовал Антонио, его пытались познакомить с этими дамами. И каждый раз он целовал их руки, произнося какой-то дежурный комплимент, а они глупо хихикали, будто действительно знакомились с ним первый раз. И Сальери не был уверен, что для них это такая же игра. Сейчас ничего не изменило хода этих событий. Бокалы, свой и предложенный Моцартом, итальянец отставил в сторону и аккуратно коснулся губами протянутых рук. Вечер нагонял на Антонио скуку, лишняя суета раздражала, но правила приличия никто не отменял. Сальери взял свой бокал с красным вином, оставив предложенное белое, и внимательно посмотрел на Моцарта - Пожалуй, одного мне все-таки хватит, герр Моцарт, Вы так не считаете? - Боюсь, Вам будет мало и двух! Моцарт сделал всего пару глотков вина, пока итальянец любезничал (если Сальери всегда такой с дамами, неудивительно, что он часто является без спутницы) с блондинистыми фройляйн. На пустой желудок хмель ударил в голову почти мгновенно. На скулах проступил румянец, соперничая по яркости с отпечатком помады на щеке. Вольфгангу было весело и легко (только бездарная музыка слегка досаждала); хотелось объять все вокруг, раствориться в окружающем звоне, шорохе, шепоте, смехе. Вечер только начинался, но, как камень разбивает волны, разбивала и мрачность Сальери этот порыв. - Бросьте скучать, идемте лучше потанцуем! Хотите, я Вас приглашу? - хохотнул Моцарт, веселясь от своей шутки; взмахнул рукой в широком жесте: - Ну же! - Вольфганг, прекратите Ваши шутки, посмотрите, сколько у Вас дам, желающих отреагировать на это приглашение, - Антонио, как всегда, говорил тихо, ровно, не повышая тона. Оказавшийся на траектории движения руки бокал итальянца жалобно звякнул, отлетая; его содержимое дождем пролилось на собеседников, брызги долетели и до проходивших мимо гостей. Брызги отвратительно белого вина, которое пил Моцарт, долетели до лица, и итальянец брезгливо вытер лицо рукой. Девушки взвизгнули, но хмель успел добраться и до них: вместо возмущения раздался заливистый смех. Еще бы, - сам чудак Вольфганг сейчас будто играючи находился между ними. Ему ведь можно было простить даже эту детскую, раздражающую итальянца выходку. Сальери закипал. Ему казалось крайне нелепым то, что из-за этого юноши ему вечно приходилось получать "оплеухи". Музыка, в первую очередь, конечно… Но сегодня то лужи, то вино... Антонио не хотелось поднимать шум, какая бы злость не бушевала внутри - правила приличия для него были превыше. Надеясь скорее избавиться от своего мучителя, он чуть повернул голову к сестрам и, взяв Эльзу (а может, Клариссу?) за руку, вложил ее в руку композитора, чуть подталкивая обоих к залу. «Хотели танцевать? Танцуйте, Моцарт, но подальше», - пронеслось в голове. Моцарт закружил хохочущую девушку в вальсе, потом – вторую, третью. В перерывах между танцами нестерпимо хотелось пить, и он пил вино (белое ещё куда ни шло; и как только итальянец пьёт ту красную кислятину?) как воду, бокал в два-три залпа - и новый танец. Вольфганг чувствовал не только музыку, он чувствовал людей. Он любил их - людей веселых, беспечных, улыбчивые лица; и все это, неуловимое, бурлило, кипело возле угла, где сидел Сальери, и тут же обходило, обтекало его, натыкаясь на стену его невозмутимости, даже безразличия. Невозможно! Это как плавать в летний день в прогревшейся воде и вдруг обжечься о холодное подводное течение. Нельзя приходить на прием и только разговоры разговаривать; юноша просто чувствовал, что должен что-то делать. Что-то было такое в лице Антонио сейчас, а возможно, ему это только показалось, возможно, им двигало уже выпитое вино, но Вольфганг не ощущал хмеля, только странную легкость; и жарко, Господи, как жарко! Расстегнутый камзол - почти верх неприличия - облегчения не принес. Сальери же, свободный снова от своего надоедливого коллеги, подошел к огню. Он наблюдал за кружащимися парами краем глаза, прикасаясь губами к своему бокалу. Внезапно чья-то узкая ладонь тронула его за локоть, выводя из задумчивости. - Мой милый, расслабьтесь. Сомневаюсь, что кто-то хочет Вас покусать, - одна из любимых сопрано Антонио засмеялась, слегка придерживая мужчину за локоть. На ее очаровательном аккуратном личике выступил румянец, выдавая то ли кислое вино, то ли духоту, голубые глаза блестели, будто от лихорадки. Темные кудри слегка выбились из прически, спадая волнами на аккуратную грудь, затянутую в корсет. - Простите, как поживает герр Мюнах?.. Фрау все-таки отпустила Антонио, оставляя мужчину в довольно благодушном настроении, когда итальянца бесцеремонно схватили за руку. Он обернулся и увидел Моцарта. Глаза композитора блестели так же, как только что у оперной дивы, и это сравнение почему-то смутило мужчину. Моцарта посетило ощущение дежавю - когда-то это уже было. Он без всяких слов взял Сальери за руку, сжал крепко, в каком-то решительном молчании. Пары как раз закончили танец. Музыканты настраивались на новое произведение. - Эй, расступитесь! – довольно громко выкрикнул Вольфганг, привлекая внимание галдящей толпы. Шум, этот признак удавшегося на славу приема, частично стих; по крайней мере, ближайшее окружение обернулось, глядя, ожидая: что-де он выкинет на этот раз. Убедившись, что взгляды обращены на них (даже хозяйка дома покинула свой пост у дверей, где она – цербер, сторожащий вход в Ад - принимала запаздывавших гостей; и теперь медленно плыла в их сторону, скалясь в улыбке), Моцарт продолжил: - Эти второсортные музыкантики мне порядком надоели. Я хочу сам сыграть для моего друга, Антонио Сальери! – повернулся, чтоб кинуть хитрый взгляд на итальянца («Улыбнись же ты хоть раз!» – успел подумать), и закончил: - Раз уж он отказывается со мной танцевать. Сальери лишь на секунду потерял контроль, и глаза его удивленно расширились, однако он быстро взял себя в руки. Видимо, все-таки вино ударило итальянцу в голову, а может, он просто непозволительно расслабился от речей фрау, поэтому раздражение, которое обычно накатывало сразу же при появлении Моцарта, сейчас лишь коснулось мужчины тенью, будто нехотя. Он прошел вслед за Моцартом к инструменту, останавливаясь рядом. Вокруг захлопали, окружая мужчин, рассчитывая послушать замечательную музыку, - нечасто сам Вольфганг отбирал инструменты на подобных приемах. Глаза ехидно сощурились от мысли, внезапно пришедшей в голову итальянца. - Надеюсь, потом Вы позволите мне сделать Вам ответный подарок? - тихий голос. Было не понять, шутит итальянец или нет, но видно, что Антонио оттаял немного; Моцарт одарил его широкой улыбкой: - С удовольствием, герр Сальери, с удовольствием. Но сначала... Не договорив, Вольфганг пробежался пальцами по клавишам, будто пробуя, прежде чем окунуться в мелодию с головой. Зазвучала музыка, сначала негромко (несмело? Неужели он волнуется?), затем просыпаясь, набирая силу. Это было то самое произведение, которое Амадей написал перед разговором с Сальери; немного измененная, созревавшая неделю в сознании и вот наконец вырвавшаяся на свободу, мелодия лилась и лилась, стекая с клавиш в полной тишине - даже приглашенные музыканты не подыгрывали. Моцарт прикрыл глаза; мир вокруг перестал существовать; мир перестал существовать, как только он коснулся прохладных клавиш; все исчезло. Мелодия ширилась, заполняла собой пространство, чтобы, достигнув пика, края, обрушиться с него, оборваться внезапно. Сальери вздрогнул. Конечно, он узнал тот самый злосчастный отрывок, который видел своими глазами. Он был немного изменен, подправлен и звучал... идеально. У Антонио перехватило дух. Такой подлости он просто не ожидал. «Специально?» Чего добивался Моцарт? Он знал ведь, скорее всего, знал, что Антонио сейчас не будет рад именно этой мелодии, и все равно играл ее. Нет, Вольфганг был далеко не дурак - ребенок, чудак, возможно, даже интриган. Он знал, что делает. Какая-то детская обида подступила к горлу, снова сминая, казалось бы, исправившееся, настроение, будто удар под дых в самый неожиданный момент. Крайне подлый ход. «Неужели Вольфганг настолько пьян или слеп?» - все еще не веря, крутилось в голове. Последние звуки стихли, молчали и слушатели. Вокруг захлопали восторженные аристократы, и итальянец снова дернулся, как от удара... Злость набирала свои обороты, казалось, что вдохнуть невозможно - кто-то сжал грудную клетку железными тисками. - Бог мой, как душно. Сальери взглянул на Моцарта и слабо растянул губы в улыбке, стараясь сделать ее естественной. Моцарт вскочил, шутливо раскланялся во все стороны, повернулся к Сальери, пародируя жеманную девицу, приподнял полы синего камзола и присел в реверансе. - Вы, как всегда, превзошли себя, герр Моцарт. То, как итальянец это сказал, Вольфганга покоробило. «Вы, как всегда, превзошли себя», - и ни тени тепла или восторга, с которыми обычно хвалила Амадея публика. Неискренне и безжизненно звучал голос Сальери. А ведь он специально сыграл именно это, без партитуры, без репетиции; это был своеобразный вызов Сальери, не одобрившему музыку в прошлый раз: теперь смотри, слушай, я могу и лучше! Единственный, кто мог бы оценить по достоинству, поджимал губы в неудовольствии. Досада! Молодой композитор подумывал даже всерьез обидеться - ребенок, не дождавшийся похвалы, - но выпил ещё слишком мало; или, возможно, наоборот, слишком много. Он положил руку на плечо итальянца, ловя его взгляд, будто там могло быть написано, что Сальери думает в действительности; Амадея обуревал целый ворох чувств. - Вам не понравилось, - скорее утверждал, чем спрашивал он, чувствуя себя уязвленным; голос его слегка звенел. – Что ж, освобождаю Вам инструмент. Вы, кажется, хотели сыграть. – Но с места Моцарт так и не сдвинулся, только с вызовом задрал подбородок. Сальери нежно провел пальцами по полированному дереву. Тихий смех. «Не так быстро», - мысль в голове. Антонио легко хлопнул в ладони, поддерживая окружавшее прием веселье. - Отчего же? Вы играли замечательно, публика рада. Вам, как обычно, нет равных. Сальери наигранно склонил голову, коснулся плеча Моцарта и, понизив тон еще тише, давая расслышать только ему, усмехнулся: - Я говорил об ответном подарке, а не сгонял Вас с инструмента. Итальянец неспешно обошел Вольфганга, забирая из рук какого-то музыканта скрипку. Тот, видимо, заметив далеко не добрый взгляд, предпочел отдать ее миром. Пальцы сжали смычок, будто проверяя его, и по залу полилась плавная веселая мелодия. Мелодия Моцарта... Уже давняя, но которую, Сальери знал точно, тот крайне ценил. Публика, разумеется, узнала эти переходы гамм, узнала музыку и... затихла окончательно. Антонио добавил в мелодию немного точности, резкости, оставив, впрочем, все остальное так, как оно было задумано. Эта идея пришла уже давно, еще герр Глюк предложил использовать эту мелодию для обучения юных дарований интерпретации, но итальянцу крайне не хотелось просить разрешения Вольфганга на использование, и он, поработав над ней, отложил все в дальний ящик. Сейчас же обида сказала сама за себя. Антонио краем глаза следил за реакцией австрийца. «Он таки будет играть?» - не верил Моцарт. До этого Моцарту не доводилось видеть Антонио Сальери со скрипкой в руках; до этого он вообще видел мало выступлений итальянца вживую, вот так близко и… Эту мелодию он не перепутал бы ни с чем, даже в этом новом – не то чтобы новом, по-новому звучащем, по-новому осмысленном, – исполнении. Растерянность, неверие сменялись на лице австрийского композитора; он слушал, приоткрыв рот от изумления. Вольфганг не трясся над своими произведениями, называя некоторые безделками, но игра Сальери вызвала смешанные чувства. Итальянец что-то вытащил наружу, из самой глубины (убеждения отца сами собой всплыли в памяти), и от этого внутри что-то дрогнуло, сбилось. Когда Сальери окончил играть, первые секунды Амадей не находил слов, покуда зал не взорвался хохотом; все вновь пришло в движение; но перед этим долетело до слуха: «Надеюсь, Вы не обиделись на мою маленькую шутку, герр Моцарт?» Шутка ли! - Что Вы, что Вы. Vielendank. Не знал, что Вы такой поклонник моего творчества, герр Сальери, и весьма этим польщен, - но как неудачно у него это вышло сказать. Среди окружающего шума реплика была слышна только стоящему рядом итальянцу, и что же - публика только умилилась бы этому ребячеству: обида юного дарования – как мило, а Сальери сумел себя показать. Поднявшее голову самолюбие одолевало Вольфганга, щеки залило краской в который раз за день. Он остановил какого-то лакея с подносом, полным бокалов; взял один, выпил, не скривившись, почти залпом. Буря внутри не улеглась, толкала действовать; Вольфганг подался чуть вперед: - Только жаль, что Вы никак не хотите радовать нас своими произведениями. Антонио с нетерпением ждал реакции. Бокал вина, резво схваченный композитором, был для него наградой. Сладкой, пьянящей, правильной. Ярость лишь на секунду вырвалась, застилая Сальери глаза, но он все-таки смог справиться с собой. «Не здесь, не сейчас», - как очередное напоминание. - Мои произведения не годятся для подобных приемов. Здесь слишком душно и безвкусно, Вам так не кажется? – произнес тихо итальянец, схватив Моцарта за руку, притянув к себе, как будто при таком-то гаме их могли услышать. Но Антонио Сальери, он таков - не любит выносить что-либо напоказ, все в себе, весь в себе; «Себе на уме», - сказал кто-то. Как искусно итальянец играл, как по нотам; и улыбка эта, и со стороны они будто были увлечены разговором о музыке. Вольфганг не раз писал отцу, что тот напрасно упрекает сына в легкомыслии, что-де иные люди годами постарше ведут себя так, как ему и в голову бы не пришло. Тут он, конечно, покривил душой, но Антонио сегодня не сильно отстал. Что на него нашло? Надо ему показать!.. За спиной раздалось женское хихиканье, Антонио резко повернулся, отпустив тонкое запястье Вольфганга. Несколько девушек стояло, прикрываясь веерами и посматривая на музыкантов, о чем-то шепчась. Черт! Слухи! Как это могло вылететь из головы итальянца? Сальери сам отошел, ясно показав, что разговор закончен, «герр Моцарт»; так только у итальянца выходило: немецкие слова в его устах звонкие и в то же время плавные, ими он тоже играл, как до того – на скрипке. И все-таки со скрипкой он был хорош, даже слишком – опять укол, удар по самолюбию, и показалось, что его музыка в исполнении Сальери – это музыка другая и уже вовсе не его. И Моцарт, свободный от разговоров, снова повел партнершу в танце. Пил за дам, с дамами, наравне с дамами (за хозяйкой дома ему и вовсе было не угнаться!); целовал их бесстыдно, на глазах у всего зала; кто-то отбивался веером, скорее для видимости приличия; шептал в маленькое ушко (а воздуха становилось все меньше; «Здесь слишком душно», - он так сказал). Боже, как душно! Вольфганг встрепанный, взмокший. Он проследовал к окну, нашел на ощупь защелку, налег плечом на раму. Та нехотя поддалась, как упирающаяся девушка, и холодный воздух не спешил входить внутрь. Амадей повертел головой - где бы открыть второе окно?.. Пару минут Сальери задумчиво вглядывался в закрытое окно, пытаясь высмотреть там видные только ему тени. А потом... Потом его отвлекли куда-то сторону, и Антонио увидел наконец того, ради кого он сюда пришел. Граф Гильтершмит собственный персоной стоял у огня. Они обсудили прием, пробежались по списку музыкантов (итальянец тихо скрипнул зубами на фамилии Моцарт, чью музыку граф искренне любил, и, соответственно, нельзя было его пропустить), выбрали несколько произведений, которые должны были прийтись по вкусу венской публике... Разговор шел легко и быстро, все шло так, как и делались последние несколько концертов - почти без сюрпризов, лишь две новые арии и одна соната. Когда Сальери наконец смог вздохнуть и вернуться к окну, рассмотреть что-то на улице не было уже никакой возможности - ночь полностью вошла в свои права. Дела были сделаны, и задерживаться дальше не имело никакого смысла. Красная лента в волосах Сальери блеснула на свету, притягивая к себе внимание; алое же вино плескалось у итальянца в бокале, отбрасывая красноватые блики на пальцы, сжимавшие тонкую ножку. Блики эти мелькали, стекали («Как кровь», - представилось отчего-то Вольфгангу; пришлось тряхнуть головой, чтоб прогнать видение); пальцы у Сальери тонкие, длинные – музыканта, - но тонкость эта обманчива и скрывала силу. И спокойствие его обманчиво, нарушить его так же легко, как разбить тонкую корку осеннего льда. Вольфганг засмеялся, подбегая к Сальери; рука потянулась вверх, ухватила кончик ленты, и лента выскользнула легко, осталась в руках. Итальянец как раз собирался отставить бокал в сторону, когда что-то мазнуло по волосам, и они рассыпались черной волной, больше не стянутые лентой. Рядом, конечно же, снова оказался Моцарт... С рассыпавшимися по плечам волосами итальянец выглядел намного моложе; ему бы смотреть яростно, гневно громы и молнии метать языческим богом, а он ломал губы в подобии улыбки. - Вольфганг, Ваши шутки напоминают мне ребячество, - снова тихо, немного растягивая слова. Вино сделало свое дело - да, итальянец был раздражен очередной выходкой композитора, но злиться и устраивать сейчас очередную словесную перепалку совсем не было желания. - Будем считать, что Вы взяли это в подарок, - легкая усмешка и кивок на сжатую полоску шелковой ткани, - раз уж Вам так дорога память обо мне. Антонио чуть развернулся и, осторожно ступая, начал пробираться сквозь уже порядком захмелевшую толпу к выходу. Глаза у Моцарта шальные. Кажется, никакая сила не может уже его остановить, но в нарочитом спокойствии Сальери он вязнул, барахтался. И дать ему просто так уйти теперь, чтоб погрязнуть навек в тягучем янтаре, в душной топи? - Нет-нет-нет, кто же покидает прием в самый разгар веселья! - Вольфганг догнал итальянца, встал перед ним, преградив путь. Оказавшиеся рядом гости глянули бегло, делая вид, что увлечены своей беседой. Моцарт держал руку на отлете; лента, крепко зажатая в кулаке, трепыхалась на сквозняке, как если бы была живой. - Лучше сыграем с Вами в игру! Ведь дамы, герр Сальери, - последнее слово Моцарт протянул, подражая тонкому девичьему голоску, - очень жаловались на невнимание с Вашей стороны. Как возмутительно! - Герр Моцарт, - попытался перебить Сальери, - это должно мне льстить, Вам не кажется? Моя жена, Терезия, вряд ли была бы рада, если бы ей жаловались на мое излишнее внимание к дамам. Итальянец снова закипал. Теперь это уже переходило все границы, но под таким количеством взглядов было необходимо держать себя в руках, и, пожалуй, сейчас это было единственное, что спасало Моцарта. От чего? Вот тут в голове крутилось множество вариантов. И все равно ему удавалось контролировать себя - Антонио Сальери держал себя в руках, и это еще сильнее не давало покоя! Моцарт не чувствовал опьянения от вина, хотя он был пьян, порядком пьян, как ему казалось, от лихорадочного веселья, которым был переполнен душный воздух зала. Дальнейший спектакль требовал публики, и она это почувствовала, обернулась: женские, девичьи, редкие мужские лица заключили музыкантов в кольцо. Завладев вниманием, Амадей продолжил: - Ну же, красавицы, кто хочет заполучить поцелуй самого Антонио Сальери? Герр Сальери, кому же мне отдать ленту? Быть может, хозяйке дома? Какую счастливицу... - все говорил он, не сводя с итальянца шальных глаз. - Или Вы дамам предпочитаете... Договаривал фразу Вольфганг уже на ушко стоящим рядом двум сестрам-близняшкам, те покраснели, словно им сказали непристойность, потянулись к подругам; слова Моцарта, неслышные для итальянца, переходили с одних девичьих уст в другие; хитрые взгляды скользили по Антонио. Вокруг началось какое-то безумие. Шепот, смешки - и итальянец слегка удивленно выгнул бровь, пытаясь понять, что происходит. Взгляды жгли, и Сальери почувствовал себя смущенным. Ему приходилось выступать перед большой публикой, он имел довольно приличный опыт в этом, но сейчас взгляды, бросаемые толпой, были совсем другими - обжигающими, оценивающими, ехидными, будто все вокруг знали какую-то страшную тайну. Сальери был оскорблен, в течение этого дня Моцарт будто снова и снова тыкал в него иголкой, не давая покоя. Публика ждала зрелищ; беспокойный взгляд ее перебегал от одного музыканта к другому, впитывая малейшее движение. - О, лента! О, эта милая сердцу лента! Ее можно отнять у меня только вместе с жизнью! – на ум Вольфгангу пришли строки - еще один плевок в лицо изысканного общества. – Да, герр Сальери? - Еще одно слово... - тихое шипение. - А что до Вашей милой жены, передавайте ей мой поклон... Наверняка она была бы рада, если бы Вы вообще проявляли хоть какой-то интерес к дамам, начиная с неё. Моцарт был крайне доволен своей шуткой. Задумайся он о последствиях этого паясничанья, так что же - полностью потерять расположение такого влиятельного человека, как Сальери, сейчас не казалось катастрофой; именно к этому все и шло. Не убьет же его итальянец, в самом деле. И только отчаянно кружилась голова. Сальери вспыхнул. Что-то внутри дрогнуло и разорвалось. До этого шутки Моцарта были нелепостью, невоспитанностью, плевком, но все это можно было терпеть, сгладить, но сейчас... Антонио не любил прямые конфликты. Однако всему есть пределы, это ведь было уже откровенным оскорблением. Оскорблением прилюдным, к тому же. Громким. Оскорблением не только самого итальянца, но и его семьи, а этого он простить уже не мог. Пусть вещи не были названы своими именами, но сказанного было достаточно. Публика, пьяная, но не столь сильно, как Моцарт, пораженно притихла, ожидая развязки. Терпение Антонио просто лопнуло. Лишь на секунду итальянец прикрыл глаза, восстанавливая дыхание в гробовой тишине. Рука сама скользнула в карман камзола, доставая черную шелковую перчатку. Мгновение - и ткань у ног Вольфганга. - Я жду официальных извинений лишь до восхода солнца, - тихий вкрадчивый голос. Кто-то вскрикнул, и тишина стала уже совсем нехорошей. Мужчина легко поклонился и, развернувшись на носках, вышел вон, в порыве оставив пальто в зале. Нужно было успокоиться. Сальери всей душой ненавидел дуэли. Ненавидел рукоприкладство, он бы куда с большим удовольствием устроил дуэль на смычках, к примеру. Просто в определенный момент что-то будто щелкнуло в голове, и все произошло само собой. В конце концов, если Амадей не придет, то по правилам будет обесчещен, а в таком состоянии... хорошо, если через пару минут он не забудет об этой ситуации, так напившись. Да, возможно это было подло, но Антонио не мог выдержать слов. Его репутация и так страдала от слухов: он то списывал с Моцарта, то был влюблен в него, по словам общества, и теперь... такие намеки от самого композитора! Нет, итальянцу не хотелось терпеть крах карьеры из-за слов какого-то юного музыканта.