Несвершенная дуэль

Ночь - это время длинных теней, время, когда можно спрятаться и не видно лица. Антонио тихо шагал вдоль домов Вены, иногда чуть замедляя шаг, чтоб убедиться, что Моцарт не успел отстать и вляпаться в новые неприятности. Вольфганг следовал за итальянцем не поднимая головы, не глядя по сторонам – места всё равно незнакомые (Вена - не родной Зальцбург, ещё нужно прожить здесь годы, чтоб знать каждый камень, каждую улицу), да и ему было над чем подумать. Антонио до него, похоже, тоже не было никакого дела, он шел впереди, не оборачиваясь, словно уверенный, что Моцарту никуда не деться. *** В доме не горел свет - Терезия Сальери давно легла спать и не видела, как муж её, легко открыв дверь, пропустил Моцарта внутрь. Дом встретил их мягкой, теплой темнотой - после относительно светлой улицы кажется, будто ослеп. Недавно эта идея – привести в свой дом - представлялась неплохой, но сейчас она показалась Антонио кощунством. Дом, столь защищенное и родное место, в котором будто бы происходило преступление. Сальери взял в руки свечу, зажег ее, и Моцарт наконец понял, что попал вовсе не к себе домой; непонятно только, зачем Сальери притащил его сюда. Он собирался уже возмутиться, но итальянец прижал палец к губам, призывая Вольфганга не шуметь, и юноше не оставалось ничего другого, кроме как пойти следом. Сальери спешно поднялся по лестнице, прошел вдоль коридора и скрылся за дверью собственного кабинета. Кабинет строгий, без излишеств: лишь стол, несколько кресел, инструменты и софа - итальянец не любил, чтобы что-то его отвлекало. Ноты, листы, записки - все это было аккуратно сложено на краю стола; пальцы погладили его гладкую поверхность, когда Сальери прошел мимо. Он остановился и зажег еще несколько свечей от той, которую держал в руках. Когда слабый свет осветил комнату, Сальери установил последнюю свечу на столе и повернулся к композитору, будто бы только сейчас о нем вспомнив. Наконец-то ощутимо потеплело; совсем продрогнув на улице, Сальери подумал о том, чтобы развести огонь, но не хотелось поднимать шум. «Кабинет далеко от спальни, здесь хотя бы можно говорить», - решил про себя Антонио. По стенам просторного помещения прыгали неровные тени; пламя свечей дрожало, выхватывая из полутьмы какие-то отдельные детали. Абсолютная тишина спящего дома начинала давить на уши. Моцарт остановился в центре комнаты, смотря с вызовом на Сальери, который, кажется, был сейчас где-то далеко. - Не иначе как Вы решили, что в собственном доме избавиться от меня Вам будет проще? Или уберегаете себя от позора при свидетелях? Ядовитые слова лишь мельком коснулись слуха, и Сальери тихо фыркнул, уже немного отвыкший от звуков - голос сейчас резал такую долгожданную тишину. Итальянец опустился в любимое, уже порядком затертое кресло, и эта мелочь принесла такой блаженный уют, что Антонио готов был сейчас плюнуть на все и остаться спать сидя. Глядя, как Сальери прикрыл глаза, можно было подумать, что он совсем выбился из сил. Будто побывал не на приеме – на войне. Антонио не предложил Моцарту сесть, он ему в принципе ничего не предлагал. Итальянец так устал за целый день от этого великовозрастного ребенка, что спорить не было никакого желания. Скорее только закончить все условности и вернуться в обычную жизнь. - Моцарт, – тихо произнес он, - успокойтесь уже. Антонио знал, что его никто не услышит, но страх, что Терезия может проснуться, все равно был велик, и музыкант машинально заговорил еще тише: - Прекратите упрямиться и оттягивать момент, и давайте покончим со всем этим? Итальянцу не хотелось сейчас вставать, идти куда-то, что-либо решать, драться, но ради дальнейших минут спокойствия - тут или в другом мире - он уже готов был пойти на эти жертвы. Моцарт оглянулся по сторонам – не каждый день попадешь в такое место. Кабинет выглядел в точности так, как все произведения итальянца – каждая вещь на своем месте и ничего лишнего; военная прямо-таки строгость. Юноша подумал, что, не будь Сальери музыкантом, из него вышел бы какой-нибудь офицер. И было странно наблюдать итальянца в его же собственном доме, а не за инструментом или в делах; сама мысль, что Антонио Сальери – обычный человек, удивляла, возникнув впервые. Словно Вольфганг узнал что-то очень личное; словно его и не было здесь вовсе, или он был невидим и смотрел на все со стороны. Но какая-то злая сила опять подначивала, не давая покоя, не давая спокойно рассуждать; и то, что Сальери больше не обращал на австрийца особого внимания – вообще никакого внимания не обращал! – вызывала раздражение ребенка, привыкшего быть в центре событий. Хотелось до него достать, задеть, встряхнуть, если не физически, то хоть словом. Вольфганг залез на стол, не думая, понравится ли это Сальери. Принялся вертеть в руках первый попавшийся лист из аккуратной стопки, умостился поудобней, вполоборота к итальянцу, чтобы видеть его лицо. - Покончим с дуэлью или с тем, чем Вы там меня… - он притворился, что долго подбирает слова, - пугали? Сальери подумал, что должен был быть возмущен, что его должно было раздражать поведение австрийца, но почему-то ничего подобного он не испытывал вовсе, даже когда Моцарт залез на стол и схватил так трепетно сложенные листы. Взгляд лишь машинально проследил за пальцами композитора, его жестами, легким румянцем. Шутки уже порядком надоели Антонио, и он лишь натянуто улыбнулся, когда, опираясь на руку, Моцарт чуть наклонился к нему: - Ах да, я не в Вашем вкусе. Кстати, каков он, Ваш вкус, герр Сальери? - он попытался придать тону непринужденность, ощутив, что краснеет до кончиков ушей - всё это неправильно. Эти шуточки, - ниже пояса, как говорили в обществе, - может, и задевали итальянца, но сам Вольфганг готов был прикусить себе язык, но все равно продолжил говорить: - Может, это Франц… всё забываю, фон Орсини, кажется? Сальери удивленно выгнул бровь. Воображение тут же подкинуло картину обнаженного графа Розенберга, заставив брезгливо передернуться. Итальянцу стало как-то не по себе, будто бы его тут и не было вовсе, только пустая оболочка, и чувство это накатило так внезапно, что Антонио прижал руку к лицу. Только сейчас Сальери почувствовал легкий озноб, проходящий по телу, и слегка удивленно отметил, как под пальцами холодной руки горела кожа. - Черт, - прошипел музыкант сквозь зубы, и собственный голос раздался будто через толстый слой ваты. Ночные пробежки без пальто по холодному городу сказались на уставшем итальянце, и он, редко болеющий, заметив за собой это странное ощущение, резко вскочил на ноги. Ему хотелось согреть вина или хотя бы заварить травы, чтобы улучшить свое состояние, но, сделав пару порывистых шагов, Сальери почувствовал сильную слабость. Ему показалось, что этот день - самый нелепый в его жизни. Ночь, вызов на дуэль, мужчина на улице. Да если Моцарта найдут ночью в комнате возле лежащего на полу Антонио, после такого вызова… Мужчина не успел додумать. Перед тем, как провалиться куда-то окончательно, Сальери услышал голос. - Герр Сальери, - начал было Моцарт, но итальянец даже не повернул головы, только замер на мгновение. «Что-то не так», - понял Вольфганг еще до того, как Сальери медленно завалился на бок. Тело итальянца безвольно осело на пол. – Герр Сальери! Долю секунды ничего не происходило. В наступившей тишине свечи трещали как-то особенно громко, давяще. С этими звуками Моцарт снова начал понимать реальность происходящего. Спрыгнув со стола, – листы, ноты разметались, посыпались на пол, - он присел рядом с лежащим без сознания Сальери, сжав его запястье. Пальцы дрожали, и было невозможно определить, бился ли пульс. Вольфганг подхватил итальянца под руки – хрупкий, тощий даже на вид, сейчас Сальери оказался неимоверно тяжелым, дотащить бы до софы.Всего пара метров показалась вечностью. Тело Антонио пылало, и это ощущалось даже сквозь ткань одежды. Вокруг не было ни пледа, ни покрывала, и Вольфганг стащил плащ, накрыл им Сальери. Что делать дальше, он не знал. В кабинете не было даже стакана воды - нужно идти за помощью, но Моцарт совсем не ориентировался в чужом доме. «Жена!» – озарило внезапно. Моцарт выбежал в коридор, возвратился обратно за забытой свечой. Воск капал на руку, жегся, стягивал кожу гладкой коркой. Вольфганг ничего не чувствовал – слишком много дверей, в какую стучать? А если, пока он плутал здесь, как в лабиринте, Сальери стало хуже? Или наоборот, итальянец пришел в сознание? Моцарт снова вошел в кабинет - Сальери был все так же неподвижен, и страх пробрал до мурашек по спине. Вольфганг слегка потряс итальянца за плечо, окликнул по имени. От порывистых движений погасла свеча, воздух наполнился едким восковым запахом - так пахнет в церкви после службы, и у Моцарта от таких ассоциаций лоб покрылся испариной. Теперь только стол был залит мягким светом, дрожащие блики плясали по лакированной поверхности. Сальери лежал в полутьме; лицо его осунулось, тени сделали его черты резче, острее; лоб перечеркивала темная прядь волос, слишком темная на бледной коже. *** Итальянцу виделось море. Будто он стоял под толстым слоем горячей воды, но это почему-то не вызывало дискомфорта. Он шел по морскому дну, босыми ступнями чувствуя раскаленный песок и камни, так же погребенные под тяжелым потоком воды... А еще Сальери снилась Терезия. Яркое солнце Вены ласкало ее волосы, туго стянутые черной лентой. Она была одета в очаровательное алое платье, отделанное черным кружевом, с оголенными плечами; руки обтянуты черными шелковыми перчатками, и ее тонкий изысканный пальчик поманил Антонио к себе. Он хотел сделать шаг навстречу этой прекрасной женщине, но не смог пошевелиться. Чьи-то настойчивые руки обнимали итальянца за плечи. Сальери не мог повернуть голову и увидеть того, кто мешал ему. Человек, судя по рукавам его одеяния, был одет в камзол того же цвета, что и платье жены, и музыкант видел в этом какое-то кощунство. Он пытался вырваться, но руки эти сдавливали его, как тиски; он хотел закричать, но ему не хватало воздуха. Погода внезапно переменилась, и дождь начал падать на землю крупными каплями. Итальянца, наконец, отпустили, но слишком поздно. Его жена, Терезия, будто сахарная кукла, таяла под дождем, медленно оседая на землю. Антонио подбежал к ней, упал на колени, попытался обнять ее, взять за руку, но словно хватал липкую массу, и горькие слезы навернулись на глаза. Он обернулся, надеясь что-то понять, и увидел Моцарта в красном камзоле, точно так же отделанном черным кружевом; Моцарта с жутким париком на голове, напоминающим скорее Вавилонскую башню. Вольфганг хохотал, исказив лицо в какой-то дикой гримасе, и итальянец почему-то точно знал, что именно из-за этого музыканта пошел дождь... Сальери хотел что-то спросить, а потом... Потом голову пронзила боль. Антонио поморщился, пытаясь открыть глаза, но в висках стучало, и от этой идеи временно пришлось отказаться. Итальянец чуть приподнялся на локтях, пытаясь вздохнуть и понять, что происходит. Ему казалось, что он спал целую вечность - все тело затекло и ныло, а перед глазами все еще мелькали обрывки сна, не давая собраться с мыслями. - Герр Сальери... - Вольфганг поднялся на ноги. - Я лучше позову Вашу жену! Сальери поморщился, пытаясь разлепить тяжелые веки. От громкого голоса Моцарта слегка шумело в голове, смысл фраз с запозданием доходил до сознания. - Не надо! - испуганно воскликнул мужчина, и в глазах его, теперь уже широко раскрытых, мелькнул страх. Он представил, как Терезия презрительно смотрит на него или, наоборот, жалеет, но самое страшное, чего боялся еще не до конца проснувшийся Антонио, что она просто не сможет прийти. Ему почему-то казалось, что сон сбудется, и стоит ему только прикоснуться к жене, как та начнет таять и оседать. И что тогда останется ему делать? Сальери сел на софе, и плащ с тихим шорохом соскользнул на пол. Итальянец удивленно посмотрел на него и тут же коснулся собственного лба. Виски болели, а в полутьме почти ничего не было видно, и только тут Антонио понял, что Вольфганг все еще здесь. Сон снова пошатнул покой, и мужчина почувствовал, как по спине поползли мурашки от страха, а на лбу выступил холодный пот. - Вольфганг? – отчего-то севшим голосом окликнул Сальери. Этот другой, непривычно тихий, даже уязвимый Сальери вызывал у Моцарта чувство жалости, от которого становилось неловко, хотелось отвести взгляд. Он принялся крутить в руках ставшую ненужной свечку, сцарапывая с нее стружки воска; они снегом оседали на полу, на темной ткани плаща. И снова этот церковный запах. Моцарт постарался говорить чуть громче, тверже, только бы не попасть под влияние этой атмосферы. Вышло как-то слишком официально: - Да? Герр Сальери, Вам сейчас нужен врач. Сальери дернулся, как от удара, все-таки убедившись в своей догадке. Это действительно был Моцарт, не ушедший почему-то, а все еще находящийся в его доме. - Не нужен, - уже уверенней произнес итальянец и попытался встать. Голова раскалывалась на части, и мужчина с тихим стоном опустился обратно. Ему внезапно стало очень жарко, захотелось пить. Взгляд машинально наткнулся на Моцарта, но просить его о чем-то - ниже достоинства, как удар по самолюбию, и Сальери сдержал себя. Нога чего-то коснулась, и Антонио заметил на полу чужой плащ. Ему стало стыдно за свою слабость, проявленную при композиторе, и мужчина попытался хотя бы выпрямиться. На софе он теперь сидел ровно, по-военному выпрямив спину; губы были сжаты в тонкую линию, и только он сам знал, насколько тяжело ему сейчас давалась собственная гордость. Сальери был в относительном порядке, по крайней мере, делал вид; ему не требовалась помощь – теперь Вольфганг мог бы уйти домой. Этому стоило бы радоваться, и он действительно испытывал облегчение, но облегчение это вызывало чувство стыда. Естественно было видеть слабость женщины, слабость же итальянца приводила в смятение. - И все-таки я схожу хотя бы за Вашей супругой. Меньше всего Моцарту хотелось идти к Терезии Сальери, будить её, объяснять, успокаивать. Он мялся, переступая с места на место, опустил ладонь на лоб Сальери, чтобы чем-то занять руки и не выглядеть так глупо, но в итоге стал выглядеть еще глупее. Лоб под рукой был горячим, слишком горячим, будто жег пальцы, кругом него вились от влаги темные пряди. - Не надо Терезию, - снова попросил итальянец, просто не представляя себе сейчас жену в этой комнате. Антонио совсем не хотелось, чтобы о нем сейчас заботились, жалели, но он, сдавшись, тихо вздохнул - холодная рука австрийца успокаивала, и Сальери, наплевав на то, как он выглядел со стороны, ладонями прижал эту руку к горячему лбу. Жар не спадал, но становилось легче, и на секунду Антонио померещилось, что у Амадея волшебные руки не только в отношении музыки. Итальянец замер, наслаждаясь ощущениями. - Вольфганг, не старайтесь, Вы мне ничем не обязаны, - зачем-то тихо проговорил он. И тут же исправился: - Я вполне выдержу сейчас дуэль, и Вы будете свободны от обязательств, которыми я Вас связал. Антонио попытался выпустить ладонь, чтобы доказать свои слова, но отпускать совсем не хотелось, и он решил задержать прохладу еще хотя бы на несколько минут. Моцарт стоял, не отнимая ладонь. Она постепенно нагревалась, зажатая между лбом и руками итальянца. Итальянца - заносчивого, самоуверенного - а все равно что-то странно щемило внутри; он был рад, что Сальери не видел его лица сейчас. - Раз уж Вы так настаиваете, - Вольфганг кивнул. Сумасшедший - встать был не в состоянии, и сам себе противоречил, а все равно - гордость. Моцарт тоже чувствовал себя сумасшедшим, как если бы жар итальянца передался и ему. – Если мы открыто проведем дуэль по всем правилам - проиграем оба. Но… - внезапная идея осенила его, Моцарт достал свободной рукой монетку, она тускловато блеснула, как рыбий бок под водой, когда юноша протянул ее Сальери, продолжив: - Мы можем бросить жребий. Проигравший пусть… пусть сам. О том, чем должна завершиться дуэль, трудно было говорить вслух. Думать об этом тоже было трудно. Но, как ни странно, то, что он мог бы извиниться, австрийцу и в голову не пришло. Сальери опасливо посмотрел на протянутую монету. Он чуть приподнял голову, пытаясь заглянуть Вольфгангу в глаза, и наконец оторвался от его руки. Мужчине почему-то стало обидно за такое отношение. Слишком снисходительное, как если бы они были давними приятелями. - Я могу держать оружие, - упрямо повторил итальянец, пытаясь выглядеть если не сердитым, то хотя бы возмущенным, но на это не слишком хватало сил. Ему уже было наплевать и на честь, и на извинения, хотелось спать, и горло пересохло, но гордость требовала соблюдения правил "от и до". Моцарту так и хотелось встряхнуть Сальери хорошенько. «Вы дурак или притворяетесь?» – все порывался спросить Вольфганг. Слова так и вертелись на языке, и он надеялся, что не бормочет их вслух. Итальянец как будто вообще его не слышал! Гнул упрямо свое, будучи действительно больше всех сейчас похожий на ребенка в этом своем упорстве. «И дело ведь даже не в том, что Сальери и сидеть, не шатаясь, не мог, - убеждал себя юноша, заглушая эту совсем неуместную жалость. - На звуки сбежится толпа, и победившему придется объясняться; слишком уж это очевидно будет – два человека с оружием, вернее, один…» Вольфгангу не было страшно думать о смертельном исходе. Он просто не мог думать об этом вообще. Слишком уж он любил жизнь, что любое напоминание о тесном переплетении ее со смертью казалось абсурдным, как если пытаться вспомнить зимний мороз посреди жаркого летнего дня. Итальянец не унимался, но скорее уже по привычке. - Почему Вы стараетесь сделать из меня ребенка? - Сальери попытался поднять в себе раздражение, ну или хотя бы изобразить его собственным тоном. - Переживайте за себя! Антонио чувствовал, что нервы не выдерживают, ему не хотелось взрываться, но даже тусклые эмоции искали выход. - Как раз за себя я и переживаю, пытаясь избежать заключения, а то и казни, – Моцарт огрызнулся тоже по привычке, беззлобно. - Выбирайте, герр Сальери, аверс или реверс. Вольфганг вертел монету между пальцами, мелькал, бликуя, профиль Марии-Терезии с резными буквами по краю. Согласится или нет? «Согласись, согласись», - думал Вольфганг, не замечая, как умоляюще заламывались брови; забывшись, сжав кулаки так, что острое ребро монеты впилось в руку. Сальери гордо выпрямил голову и почти выплюнул, сдавшись: - Реверс. В последней свече фитиль мягко оплыл в растопленный воск, огонь ее дрожал, как от страха, и, вспыхнув в последний раз, погас. На секунду Сальери показалось, будто свеча тут не причем, будто это он на самом деле ослеп. Итальянец слегка дернулся, порываясь подняться, но логика все же взяла свое. В голове было пусто, будто это в ней догорел фитиль, и только одна мысль вертелась на кромке сознания: "Как же он увидит, какая сторона монеты выпадет?" Мужчина сам не понимал, почему его так заботил исход "дуэли", но сейчас это для него стало очень важным. Антонио мельком вспомнил, что в ящике стола были еще свечи, и можно было снова зажечь свет. Но как дойти до стола, когда голова казалась чугунной, он не знал, попросить же Моцарта представлялось неудобным. Моцарт стоял, застыв недвижно – он не ожидал этого, но так было даже лучше. Монета в расслабившейся руке нагрелась, Вольфганг ощутил ее шершавую поверхность. Он подбросил кружок металла в воздух, надеясь поймать на раскрытую ладонь. Мгновение, второе - казалось, он подкинул ее слишком высоко - ничего не происходило, ладони по-прежнему оставались пусты, когда музыкальный слух Вольфганга уловил мягкий, приглушенный звук - талер не коснулся деревянного пола. Глаза еще не привыкли к темноте, глаза еще хранили образ Сальери. Юноша потянулся туда, где, по его представлению, должна была стоять софа. Пальцы наткнулись на что-то теплое - колено итальянца. Сальери услышал шуршание, как будто что-то подкинули в воздух. Он представил, как монета кружится в воздухе, показывая свои грани, и несется вниз на огромной скорости. И мужчина машинально задержал дыхание, ожидая решения судьбы, когда рука Моцарта опустилась на его колено. Итальянец слегка дернулся, и рука композитора снова переместилась, вогнав Антонио в краску. Ойкнув от неожиданности, Моцарт опустился вниз, прижимая руку Сальери к софе. Мягкая ее поверхность слегка просела под давлением, Моцарт снова ойкнул. Нельзя было допустить, чтоб итальянец отыскал монету первым. Нельзя вообще, чтобы он догадался ни о том, что Вольфганг понятия не имел, куда она девалась, ни о том, что австриец замышлял... - Вольфганг? - неуверенно прошептал мужчина, отчего-то смутившись только больше. Голос был хриплым, стало совсем неуютно, и очень хотелось снова зажечь свет. Жар снова давал о себе знать, голова кружилась, но Сальери не думал о том, что это могла быть не температура. - Что там, Вольфганг? - нетерпеливо спросил он, но Моцарт продолжал копошиться, и мужчина машинально провел по софе рукой. Моцарт застыл, по спине пробежал холодок, заставив передернуть плечами, чтобы прогнать неприятные ощущения. Рука под его ладонью высвободилась, и теперь снова было непонятно, где здесь Сальери, где софа, а где – он сам, в удушливо пахнущей воском темноте. Было душно до пляшущих кругов перед глазами. Рука никак не доставала до противоположного края софы, композитор подошел ближе, переступив осторожно и тихо - не нужно, чтобы итальянец его услышал. Вольфганг почти не дышал; еще один маленький шаг… Горячее дыхание итальянца мазнуло по уху, обжигая. Не подозревая, что Сальери был так близко, Моцарт отшатнулся, острым коленом въехав в чужую ногу; сдавленно чертыхнулся; оперся, согнув спину, рукой на край мягкого сиденья, чтобы не потерять равновесие. Итальянец тихо закусил губу, когда что-то ударило его, но он все еще терпеливо ждал. - Аверс. – Но под пальцами было пусто. Моцарт надеялся, что голос не выдаст обман, нарочно вливая в слова как можно больше беспечности и равнодушия. – Мария-Терезия Вас спасла. Сальери не понимал. Тон Моцарта сбивал с мыслей, заставлял делать какие-то поспешные выводы, что-то решать. Дыхание предательски сбилось. Странная дуэль, которая не принесла ясности. «Что дальше?» - крутилось в голове. - Вольфганг... поясните? - почти умоляюще попросил Антонио, сжимая пальцами край софы, пытаясь сдержать нервную дрожь. Больное сознание не давало думать четко, и мужчина нервно дернул рукой, разжав пальцы, будто сведенные судорогой. Тишину разрезал тихий стук монетки о деревянный пол. «Нашлась», - отстраненно думал Моцарт, пока талер катился, уперся в преграду. Австриец не видел, но явно слышал, как монета крутилась волчком на месте, чтобы упасть потом, звеня протяжно, долго. Металлический голос её слабел и слабел, и, наконец, устав, совсем замолк. За окном по-прежнему было темно, но темнота эта уже сдавала позиции, обещая скорый рассвет. Мрак в кабинете начинал рассеиваться, или это глаза привыкли к нему. Из него выступали темные плотные очертания, силуэты мебели казались будто вырезанными из картона. И Сальери тоже сейчас – сплошной силуэт, тень. Словно из тумана, поглощающего звуки, долетел его вопрос. - Вы выиграли, Антонио, - ответил Моцарт. Темнота скрыла его улыбку. Почему-то слова прозвучали, словно удар. Сальери вскочил на ноги, но от слабости завалился обратно. Его мелко трясло, и выглядел он, пожалуй, хуже, чем раньше. Ощущение возрастающего жара усиливалось. Звук останавливающейся монетки возвратил мужчину на место. - Моцарт, - Антонио пораженно замолк, пытаясь сказать еще что-то, но слова не срывались с языка. Итальянец протянул руку и схватил Моцарта за запястья, горячие пальцы обожгли кожу. Вольфгангу почудилось, что когда итальянец его отпустит, на запястьях останутся ожоги. Голова совсем отказывалась думать. В коридоре раздался звук шагов. Каблуки простучали по деревянному полу и остановились у запертой двери кабинета. - Антонио? - ручка повернулась, заставляя Вольфганга встрепенуться, но дверь была заперта изнутри. - Антонио, ты вернулся? Открой. «Терезия», - как-то мельком прозвучало в голове, и Сальери закрыл глаза. Ему не хотелось отвечать, он прижал сжатый кулак к губам, пытаясь отвлечься. Сейчас происходило что-то очень важное, и так не вовремя появившаяся жена мешала сосредоточиться. - Антонио! - голос стал нервным, женщина начала переживать и снова постучала в дверь. Совсем молодой голосок был у неё. Взволнованный, звенящий от тревоги, девически юный и чистый голос был у Терезии Сальери. Годами наверняка ровесница, если не младше, и Моцарту представилась в этот миг его Наннерль. - Вы не откроете? – одними губами спросил Вольфганг, кивнув на дверь. Сальери не хотелось открывать. Его Терезия - любимая и родная, такая нежная, светлая, что Сальери поступился даже своими принципами, чтобы завоевать ее. Сейчас же она казалась лишней. Мужчина боялся, что девушка не поймет его. Итальянец молчал, и Вольфганг опустил глаза, чтобы посмотреть ему в лицо, с которого, кажется, отхлынула вся кровь; оно белело пятном в сером теперь уже полумраке. Антонио отрицательно покачал головой, но стук становился еще упорней. Терезия была не на шутку испугана, она точно знала, что за дверью кто-то есть, а всегда чутко спящий муж уже просто не мог не проснуться. За окном, над самой линией крыш, небо светлело помалу длинными, рваными разводами, как кто воды плеснул в чернила. С налёту бился в окна лбом поднявшийся ветер, выбивая из стекла протяжный звон. За дверью бились в молчаливое дерево кулачки Терезии Сальери. Она не звала уже, только стучала, стучала с отчаянным упорством, как если бы что почувствовала. «Че-е-ерт», - ругался про себя Сальери. - Милая, все хорошо, иди спать, еще ведь так рано, - отозвался он, попытавшись сделать голос ровным и уверенным, но болезненная хрипотца все равно пробивалась в словах. Вольфганг хмурился непонимающе. Как итальянец это сказал - скованно, натянуто, нервно; весь будто сжался, будто от того, войдёт она сюда или нет, зависела чья-то жизнь. Но не с чего было Сальери бояться собственной жены, хотя кто знает, что творилось там, в глубине его души; что творилось обычно в этом доме. И всё-таки было в этом что-то забавное, что Моцарт решил не упускать случая – отчасти, чтобы скрыть собственное волнение – поддеть итальянца: - Невежливо заставлять даму волноваться, - прошептал он, хотя в шуме, поднятом девушкой, можно было бы говорить в полный голос, и сделал движение в сторону двери, якобы намереваясь открыть её. Не то чтобы Вольфганг действительно планировал это сделать; а впрочем, ему было всё равно, и он добавил: - Я хочу с ней познакомиться. Вольфганг смотрел, как серая небесная муть желтела по самому низу, и бледным пятном проступало на ней остывшее осеннее солнце. Оно втекало по капле в комнату, поливая стены своим желтоватым светом. Сальери был к окну спиной, и оттого тени на его лице были глубже, и желтые лучи не касались белых щек. И это поднявшее голову солнце вместе с ветром, отбивающим стеклянно победный марш, сливалось в музыку. Моцарту нестерпимо захотелось её наиграть, записать, хотя бы напеть. Он чувствовал её остро на самых кончиках пальцев, ничего больше не слыша и не видя, подставив лицо солнечным ладоням. «Моцарт не понимает проблемы», - лихорадочно думал Сальери. Его ехидство сейчас не играло никакой роли, для итальянца был только страшный сон, где Терезия Сальери превратилась в австрийца, и Антонио боялся. Боялся, что сон сбудется; что чертова дуэль, и так вышедшая из-под контроля, приведет к непоправимому, что утреннее солнце, так скромно пока выглядывающее в окно, изменит что-то, и все силуэты растают, оставляя итальянца один на один со страхами и фантазиями больного сейчас воображения. Сердце провалилось в пятки. - Нет! - порывисто выкрикнул итальянец прежде, чем зажать себе рот рукой. Он все-таки вскочил на ноги, дернулся вперед, но высокая температура дала о себе знать, и Антонио почти повалился на Моцарта, припечатав его к запертой двери. - Что происходит, Антонио? - Итальянец услышал, как голос девушки задрожал. - Ты не один?.. - тихо, будто не веря, произнесли за дверью. «Любимая, милая, один. Как ты можешь такое думать?- мелькнуло в голове, но Сальери лишь устало прикрыл глаза. – Пожалуйста, войди, спаси меня - я схожу с ума». Мужчина резко выдохнул в шею композитора, пытаясь справиться с головокружением, когда смысл слов долетел до него. Сальери обвис, держась за плечи австрийца, горячий, как само солнце. Ему явно снова стало плохо. Вольфганг не смог сдержать мгновенной дрожи; слишком это было всё… слишком. Промолчать бы, но секундную внутреннюю борьбу выиграла привычка, – и чего ему бы бояться? – он прошептал Сальери: - Отвечайте же. Или ответить мне? Голос снова выбил из равновесия, и Антонио вздрогнул, почувствовав дыхание австрийца. Он дернулся, снова отстранившись, издав какую-то гамму лишних звуков, и в итоге уперся лбом в деревянную дверь. За дверью послышался женский всхлип, и мужчина прекрасно знал все мысли жены. - Милая... - тихо протянул итальянец, стараясь смягчить ситуацию, но голос хриплый, рваный. Ему стало стыдно за присутствие Моцарта, но выбора не оставалось. - Девочка моя… - Вздох и неожиданная мысль: - Я работаю, все хорошо, я выйду позже... Мы поговорим. Знакомить Терезию с Вольфгангом не было никакого желания, как и выглядеть перед женщиной таким слабым. Вряд ли слова успокоят теперь девушку. Итальянец, похоже, и сам это понимал и вкладывал в голос все возможное спокойствие. И смотрел. У Сальери взгляд был направлен куда-то выше плеча Вольфганга, насквозь. У Сальери взгляд полнился тоской. Отец с похожей тоской в глазах смотрел на маму, произносил ее имя. Если бы Аллоизия - и образ ее всплыл перед глазами, - сказала б только слово, только кивнула головой благосклонно, Вольфганг мог бы смотреть на нее точно так же. Воспоминания о первой любви бередили душу - слова Сальери просыпались на них солью на открытую рану. «Оттого что чувства эти никуда не делись», - подумал Моцарт, не желая замечать сомнение, скребущее глубоко внутри острыми коготками - а любил ли он по-настоящему? Над Веной солнце заливалось краской. В коридоре ни разу не виданная Вольфгангом Терезия Сальери наверняка побледнела от бессонной ночи, закуталась в шаль, - по полу гуляет холодок, - плача, наверное. Оттого что Сальери рядом так явно нервничал, в крови заиграл неудержимый азарт. Амадей откинул голову назад, затылком вжавшись в прохладу дерева, засмеялся звонко, почти по-девичьи, негромко, но достаточно, чтобы за дверью услышали. Щемило руку, заведенную неудобно за спину. Вольфганг дернул ею, наткнувшись на металл дверной ручки - случайно, но выглядело это так, будто он снова дразнил Сальери. Сальери хотелось провалиться сквозь землю, но он стоял, широко раскрыв глаза и задыхаясь от изумления. Будто женский смех раздавался в кабинете, и это было так естественно, что мужчина растерялся. Это было подло, неожиданно, странно. За дверью тихо вскрикнули, и Антонио услышал стук удаляющихся каблуков. Вот теперь итальянцу действительно стало дурно. Дурно оттого, что все это будет настоящим кошмаром, и Терезия, столь горячо любимая Терезия, просто не поверит в правду. Он дернулся было, чтобы выбежать следом, но ноги не слушались. В ушах шумело, сердце колотилось, как ненормальное, и Антонио, собрав все силы в кулак, наотмашь ударил Вольфганга в челюсть. Чуть покачнулся, слабея от жара, но тут же замахнулся снова. Перед глазами рябило и плыло. Вольфганг слишком увлекся. Настолько, что не почувствовал угрозу, исходившую от вмиг переменившегося Сальери. После первого же удара Моцарт осел на полированные доски пола. Кровь текла на губы, сползала с подбородка щекотно; он размазывал ее рукавом, ладонями по лицу. Облизывал губы, отчего во рту становилось солено до тошноты. Там, за стеклами, горел пожаром восход, красный диск за спиной Сальери вплыл в окно. Моцарт щурился от яркого света и глядел на итальянца снизу вверх, молча, почти не дыша. Страха он не чувствовал. Пятна солнечной крови мешались на полу с кровью Вольфганга. Слишком он привык к всеобщей благосклонности, к безнаказанности. Австриец не успел закрыться от града ударов. Удар, снова удар и еще один - и Сальери, тяжело дыша, опустился рядом на пол. Будто всё это время убегал от кого-то. Они сидели встрепанные, красные, – итальянец - от жара, Моцарт – от смазанной крови, - друг напротив друга, как если и вправду подрались. «Съездить бы ему», - вяло подумал Вольфганг, но после драки кулаками не машут. Да и Антонио сейчас сник, опустил плечи - гроза прошла. Легкие у итальянца рвало от напряжения, голова разламывалась на части, как будто бы его самого сейчас били. А в мыслях - все еще удаляющийся образ жены. Антонио показалось, что вот он, тот самый сон, который, как назло, сбылся... И Моцарт рядом - такой же алый, как там, и мужчина почти почувствовал, как тот сейчас рассмеется. - Это музыка во всем виновата, - вспомнил он, оправдываясь, и схватился за голову. Показалось, будто сошел с ума. - Это музыка виновата, это Ваша музыка! - лихорадочно тараторил Сальери, закрывая глаза. Казалось, что еще чуть-чуть - и сознание снова покинет итальянца. Он повернулся к Вольфгангу, и взгляд наткнулся на композитора - такой, который заставил усомниться в реальности происходящего. Юноша закрыл лицо руками – из разбитого носа текла бордовая, темная кровь, оседала на синем сукне камзола бурыми пятнами. «А думал одевать красный», - пронеслось в голове, и от абсурдности ситуации Моцарт усмехнулся и скривился сразу от боли в разбитых же губах. - Если он так Вам не нравится, я перепишу. – Вольфганг посмотрел на Сальери с прищуром из-под длинных ресниц, рот расплылся в улыбке. Голова гудела, Сальери уже не слышал сказанных ему слов - адреналин вышел, оставляя после себя странное чувство пустоты и обреченности. Мужчину мелко трясло, и он попытался зацепиться за образы, чтобы остаться в сознании. Стало легко. Моцарт перед глазами… красный... Моцарт в красном. Кровавый рассвет, кровавый Моцарт, кровавый наряд... Рассветный пожар догорал в полной тишине; солнце раскалилось добела, помалу остывая в небесном холоде. Антонио лишь на секунду прикрыл глаза, и перед ним уже сидела Терезия. Милая и любимая, в красном платье с черным кружевом. Итальянец отшатнулся, растерянно хлопая глазами, - Терезия улыбалась, и губы Сальери сами разошлись в улыбке. Он смотрел как в пустоту, взглядом насквозь - невидящим, жутким, направленным куда-то в самого себя. Веки смыкались, чтобы вновь разойтись. На дне его темных глаз блестел, отражаясь, солнечный свет. Улыбка у Сальери была такая же нездешняя, застывала маской на губах. - Терезия... - тихо, хрипло проговорил музыкант, он все еще не верил своим глазам, но разве эта улыбка не доказательство? Голова кружилась все больше, перед глазами плясали цветные пятна, и Сальери отчаянно подался вперед, сгребая "Терезию" в объятия. - Герр Сальери… - Моцарт не узнавал своего голоса, горло словно сдавила невидимая рука. Лучше бы он кричал, грозился, кидался б с кулаками, спорил. Но итальянец только наваливался тяжело, тянул за плечи. «Не переживайте», - хотел сказать Вольфганг. «Идите к ней», - хотелось ему сказать, но вылетали какие-то отдельные, неловкие слова. Сальери трясло. Все будто окутала дымка, только любимая была сжата в руках. Он прижимал "Терезию" к себе, гладил по спине, по волосам и медленно раскачивался на полу в такт собственным мыслям. - Вы моя надежда, - прошептал тихо, - моя мечта, моя слабость. Жарко. Было очень жарко и душно, болезнь обжигала изнутри, заставляя сбивчиво дышать, и Сальери подрагивал в этой лихорадке, чувствуя себя чем-то совсем другим. Он цеплялся за "Терезию" остатками сознания - она была нужна тут, в руках, сейчас, как воздух. Он полностью потерял связь с окружающим, погрузившись в свое видение. Сальери прижимал Вольфганга слишком сильно, исступленно, выбивая из легких воздух, не замечая, что испачкал белую рубаху его кровью. Уши Амадея полыхали. Моцарту сделалось страшно. По-настоящему, кажется, впервые в жизни. Страх этот липкий и вяжущий; ладони вмиг стали влажными. Вольфганг попытался вывернуться из рук Антонио, потянул его вверх - итальянец тяжелый и обмяк в руках. - Герр Сальери... Антонио! - Моцарт не оставлял попыток дозваться итальянца, голосом вытащить его из этого болота забытья. - Черт побери. Нужен врач! Он надеялся, что Терезия Сальери не успела отойти далеко и шум привлечет ее внимание. Сальери замер на секунду, будто услышав что-то, внимательно вгляделся в глаза напротив, но не увидел ничего... Взгляд Сальери приобрел осмысленность, как если бы он проснулся от долгого сна. Долю секунды казалось, что он ответит вот сейчас, слегка презрительно и спокойно, как всегда. Но дыхание итальянца вновь прервалось, и опять этот шепот, вынимающий душу. - Милая моя… - задыхался мужчина, прижимаясь всем телом. Неужели он хотел проучить Вольфганга, наказать таким образом за дерзость? Нет, так притворяться он бы не смог. Сальери одолевали одному ему видимые призраки, терзали его в горячечном бреду. Моцарту казалось, что он видел их бесплотные руки, обхватившие итальянца со всех сторон. Надо было бежать за доктором, пока было не поздно. Пока еще не стало поздно. - Простите меня, я так виноват перед Вами, - Антонио коснулся губами виска "Терезии". - Эта музыка, эта его чертова музыка... Вы ведь понимаете меня... - мужчина снова слегка покачнулся. - Я не могу... задыхаюсь... Муза, она так зависит от этого заносчивого мальчишки... Моцарт пропустил мимо ушей "заносчивого мальчишку", ухватившись за смысл фразы. "Муза зависит..." От него, от его музыки. Антонио Сальери, нерушимый в своей гордости, признал, что... Итальянец порывисто потянул "Терезию" на себя, крепко закрыл глаза, мучаясь от собственного признания и накрывая ее губы своими. «Неправильно, неправильно, неправильно», - пульсировала, билась мысль лихорадочно и бешено, в унисон с сердцем. Солнечный свет разлился по полу; мелкие пылинки прыгали в лучах, как ноты в партитуре; они барахтались в этом солнечном озере, тонули в нем с головой; в сочетании с этой яркой, бьющей по глазам реальностью происходившее походило на ночной кошмар. Надо было только проснуться, отстраниться от Сальери, встряхнуть его за плечи. - Очнитесь, ну очнитесь же! Вам надо лечь.