В гармонии

      Когда Моцарт играет, каждое растеньице в зале, весь маскарадно-напыщенный бомонд и сам Сальери умирают и возрождаются моментально. Он не вытягивает из инструмента набор звуков, изображая из них шедевр, а из себя гения. Зачем ему овации слепой публики, которая готова завтра встать против него? А вот тот, кто слушать умеет, кто разбирается, сам понимает всю безумную натуру Вольфганга, непременно оценивает его творения. Австрийский композитор сам облачается в убийственную симфонию, сам является её безудержным образом, сам ею дышит и ей дает жизнь.       Он качается в такт мелодии, словно на небольших, едва заметных, волнах. На такие спокойные волны, словно покачивания в руках матери, хотелось прилечь. Сальери же нырнул с головой, он не знает ни где поверхность, ни где дно. Остаётся лишь смиренно захлебываться музыкой.       Он чувствует, как она медленно, но уверенно растворяет его тело, словно кислота. Сахарная. Начиная с пят, измельчает каждую кость в порошок, который развеивает Моцартовский ветер вдохновения, переходит на плоть, которая бесследно исчезает, перед тем слегка жалобно поныв, и заканчивает самым важным — душой. Её светлость и благочестие приходится поискать где-то в недрах, но найти вряд ли получится. Ловко и хитро играются с ним, да так, что наружу вылезает гниль.       Разве такой благородный человек, как Антонио, стал бы позволять появляться тем мыслям в голове? Он заверяет самого себя, что Моцарт является воплощением дьявола, творя эти зловонные чувства в нем. От части он прав, но стоит посмотреть на эту по-детски подпрыгивающую фигуру от радости собственной музыки, мгновенно осознает — беда в нем.       Нет, нет! Никакой не дьявол! Моцарт — ангел, упавший из Рая и разбившийся о твердь реального мира. В этом вольнодумце одни мечты, которые так не принимают высокие люди, неспособные расширить границы своего мышления. Но Вольфганг целеустремлен, упрям и уверен. Ему незачем подстилаться под устои и требование чужих людей. Он намерен изменить все! Он будет создавать музыку, которую сам чувствует, которую сам любит, и ничто и никто ему не помеха.       Амадей улыбается и вскидывает брови, пока его ловкие и столь же изящные пальцы рисуют по клавишам. Он вспыхивает, когда в голове появляется следующий неожиданный аккорд. Сколько в нем эмоции не передать словами, но каждую из них впитывает в себя Сальери. Каждой в рое путаниц своей головы он отыскивает подходящее местечко, чтобы она сохранилась в первозданном виде.       Тот же впрямь на резких моментах подскакивает на кожаной банкетке, что заставляет глупо улыбаться, глядя на него. Его лицо воодушевлено, и так же сильно воодушевляет Сальери. В нем почти сразу появляются тысячи идей, нот, но ни одна из них даже близко не приблизится к гению Моцарта. К сожалению, Антонио это понимает прекрасно.       Как же пылает разум Сальери при звучании его произведений. Он сам себя не может узнать, — смотря в зеркало, видит чужака. При малейшем упоминании Моцарта он готов подорваться с места. А проблема в том, что высшее общество чересчур часто беспокоится о деяниях этого «безумца».       Безумен, да! Но безликая толпа, ничего толкового не добившаяся, не сумеет понять его. Ведь самое прекрасное сотворено безумцами. Кто, если не они, способны мыслить шире, имеют храбрость, наглость и упорство развить свои идеи? Ничего нового без них не было бы. А о каком прогрессе может идти речь, если ничего не меняется. Тяжело порой что-то переделывать, что казалось бы, было крепко создано на века, но это обязательная мера. А что Моцарт… Он творец.       На фоне его, композиции маэстро меркнут сиюсекундно, сколько бы стараний и сил не было бы вложено, сколько бы изнурительных изучений и попыток… Вот Моцарту повезло — он одарен, талант так и хлещет через край. Ему музыку поют друзья-ангелы, он слышит ее везде и во всем, и неимоверно точно переносит на инструмент или бумагу. А Сальери усерден и трудолюбив. Это хоть как-то держит его в строю, но только слуха касается произведение виртуоза, сразу хочется испепелить собственные партитуры. «И пусть! Заслуженно!» — думает итальянец в порыве самоненависти.       Но сколько случаев было, когда Моцарт, будто почуяв неладное, в своей раскрепощенной и вальяжной манере вчитывался в его партитуры. Его лицо, будь оно таково, искренней радостью заливалось, и он хвалил Антонио, заглядывая куда-то за стеклянные глаза. Благодаря ему, те партитуры до сих пор лежат уцелевшие.       Но венская публика! Венская знать! Ничего она не понимает! Как они могут считать звуки Сальери более достойными признания, чем искусство Моцарта? Больно от правды, но справедливость же должна восторжествовать…       Впрочем, в данный момент музыкант импровизирует, и из-под его пальцев сразу слетает сюжет, который по великолепию может превзойти все предыдущие каноны музыки. Сальери даже не может определить, какие Амадеевские произведения ему нравятся больше — придуманные на ходу под влиянием быстротекущих чувств, или те, над которыми пыхтели ни одну глубокую ночь до идеально выверенных нотных строк? Право, и то, и то Моцарт делает ровно, до предельности хорошо и экстравагантно.       О, да… Экстравагантно. Даже сейчас юноша выряжен в ярко-розовый камзол, жгущий непривыкшие глаза Антонио, его щеки слегка краснее обычного, то ли от разгоряченности сего вечера и собственной мелодии, то ли от дамской косметики, которую он порой «ворует». Движения Моцарта по-кошачьи плавные, соблазняющие, и в то же время непредсказуемые. Он ведёт себя очень нагло, непокорно и раскрепощённо — что, безусловно, возмущает Сальери. Ему так чуждо видеть всё это. Он едва ли держит неодобряющую физиономию, но по-настоящему взгляд прикован к Моцарту с восхищением.       Он бежит за переливчатыми звуками клавесина по лесным дебрям, перепрыгивает ямы, овраги и холодные ручейки, а вдали сквозь густую чащу виднеются струящиеся слепяще-теплые лучи. Так и манят они мелодию и её сочинителя. Сальери догоняет музыку, посверкивая каблуками чересчур вычурных туфель, и оказывается на поляне того самого Солнца. Оно его прибаюкивает, и незаметно веки накрывают очи.       Бессчетное время спустя, когда глаза распахиваются, желая вновь увидеть автора композиции, уголки губ сами тянутся наверх, — Моцарт играет с закрытыми глазами, а его брови слегка сведены к переносице.       Мелодия возвышает капельмейстера выше и пушистых облаков, и грозовых туч. Его грузное тело перестаёт ощущаться балластом. Вот он чуть вспорхнет и уже дотронется до горящей звезды. Она огромна, хоть издалека казалась меньше пылинки. В каждой ноте он слышит симфонию, в симфонии — оперу, а в опере — жизнь. Свою или Моцарта он определить не может, но то и дело кажется, что они похожи.       Их жизни сплетены прочными, крепкими прутьями общего дела. Ах, но если бы они разговаривали! Хоть бы минуту, хоть бы час… Будь то по поводу музыки или вдохновенья, будь то по поводу его маленькой радости или большой трагедии, — все, что связано с Вольфгангом обещает волновать чуткое сердце Сальери. А главное, они бы обязательно в чем-то сошлись. Антонио украдкой слышал некоторые жизненные взгляды австрийца, которыми тот, впрочем, любит разбрасываться, и, признаться честно, вначале был удивлён — он не такой легкомысленный, как кажется!       Но все же, есть же что-то за привычно-инфантильным фасадом ещё? Сальери уверен в этом всей душой, но боится не оправдать свои ожидания. Как же неумолимо страшно ошибиться в этом особенном человеке… В том, который растягивает робкую улыбку на лице, ранее не видевшем счастья — такого человека надо любить, беречь, крепко взяться и никогда не отпускать. А может ли Антонио дать что-нибудь взамен? Кажется, это первый случай, когда ответ положительный…       А по величавому залу тем временем вовсю скакали зайчики. Чистые и пушистые — несомненно Моцартовские ноты, вылезшие из чернильных партитур. Сальери же внутри себя содержал самые светлые и самые тёмные чувства, которые тщетно пытался побороть.       Пламя всюду возгоралось — полыхали и Моцарт, и Сальери, и свечи в комнате. Они танцевали в лунном проблеске лучей, выглядывающих из-за незадернутых портьер, в такт колебаний музыки.       Ночная улица погрузилась в безутешные сновидения, деревья парка замка стояли в сумрачном мраке, а их ветви отбрасывали устрашающие тени, колыхаясь по ветру. И только в окошке, где горел свет, было тепло и приятно.       Однако, почти приятно. Компания аристократии, хоть и небольшой и не особо официальной, безусловно раздражала Моцарта — и те это знали, но благополучной жизни не видать ему без этих камерных вечеров. А Сальери здесь очутился даже не по своей воли, — Граф Орсини-Розенберг сидит поодаль, скривив лицо от натуги — ему тоже нельзя выказывать восхищения.       Антонио нужно держать приличный образ, попивая красное сухое из бокала и поддакивая любому слову. Но сейчас он, погрузившись в мелодию, даже благодарен графу. Ведь не пригласи тот его, уши и глаза не были бы окутаны райским наслаждением — а это дорогого стоит. В любом случае, далеко не в первый и не в последний раз Сальери в такой ситуации. Это обыденность, с которой вероятно Моцарту никогда не суждено свыкнуться. Посему он играет без перерыва, чтобы его, ради Бога, не досаждали с личными бестактными расспросами.       И все же, ночь расползалась и в душе, навязчиво просящая вернуться в свой дом. Граф Розенберг, хозяин этого места, чуть ли не вскочил с мягкой обитой кушетки, тем самым привлекая внимания гостей. Те, беспрекословно повинуясь, так же встают со своих мест, и девушки, что сидели рядом повторяют движение.       Моцарт продолжил играть, но его будто выудили из великолепия музицирования. Ему оставалось недовольно оглядывать гостей, настойчиво нажимая на клавиши, словно прогоняя их. И лишь когда шумок заикающихся звонких бормотаний Розенберга стих за стеной, два музыканта остались наедине.       Только Антонио остался дослушивать Моцарта. Он, от вновь образовавшейся тишины, с удовольствием прикрыл глаза и откинулся чуть назад. Снова заскакали белые зайчики, а потом успокоились подле Сальери. Лунный свет, касающийся их, превратился в тепло-солнечный.       Сальери внутренне чувствовал разливающуюся идиллию и первозданный покой. Впервые. Он позволил себя разложиться на софе, но и не думал проваливаться в сон. Для начала, потому что он не у себя дома, и придя сюда Розенберг был бы явно не доволен этой картиной. Ему просто-напросто нельзя так никому показываться, но теперь, получается, никому, кроме Моцарта. Но главнее было то, что ему, как воздух, нужно было слушать музыку и видеть его…       И только эта мысль ненароком проскочила в его голове, он поймал взгляд искусителя. Вольфганг слегка обернулся, насколько было возможно продолжать игру, и с нежностью осматривал Сальери. Он был… рад. Тому, что его произведения вознаграждены вниманием, так ещё и от самого маэстро. Тому, что Антонио смог отбросить маску сдержанности и безэмоциональности, смог насладиться вдоволь. Тому, что он остался единственный в комнате. Тому, что это он…       Сальери слегка испугался, осознав такой взгляд на себе. Каждый удар сердца тяжело резонировал в груди. И душевная теплота с необузданным жаром запленяли шаткое его состояние. Лишь один человек способен вызвать такой вот парадокс, которому он отнюдь не преклоняет колени.       А Моцарт доигрывал свою погибельную песнь для итальянского композитора. Он, качая головой, не на шутку разошёлся, импульсивно выводя звук из клавесина. Пальцы неистово промчали по всем октавам, испуская свежий ветерок. Но время от времени его глаза пристально следили за Антонио и признавали, что достаточно увидеть его радость от проделанной работы, — и собственное счастье вырисовывается неведомым художником.       Считается, что человека судят по поступкам, но что поделать, если глаза говорят сами за себя? Заглянешь — а там не просто скопление звезд, не просто все существующие самоцветы. Там… То, что не описать словами и даже не вообразить, не почувствовать и не потрогать, зато можно обрести, иметь, дорожить и потерять — это смысл. Тот глубинный смысл, неукладывающийся в голове или на бумаге конкретными буквами, красками или нотами, можно найти в глазах. А далека ли любовь от смысла?       Сальери на дне своей никчёмной любви, но вдруг чувствует почву под ногами — его уверенность.       — Спасибо… Восхитительная игра, — он педантично вместил всё свое впечатление в три кратких слова. А Моцарту больше и не надо — он победил принципы Сальери, победил его сдержанность, хоть словами тот пока не разбрасывается. Да и лучше так — видеть реальные эмоций, а не вытягивание лишь подобия правды.       Амадей кивнул, скромно улыбнувшись, и в шутку сделал низкий поклон, не отводя взгляда. Не торжественный, а по-настоящему благодарный и счастливый.       — Вам, маэстро Сальери, спасибо. Я видел, как Вам понравилось, — его загадочная ухмылка ослепляет, на мгновение повисает абсолютная тишина, которая ныне казалась непривычной и Антонио вопрошал ее завершиться, — Сделаете ли Вы мне приятно? Порадуйте музыкой теперь и меня, — по-кошачьи выразительно взглянул, и собеседник едва не потерял равновесие.       — А Вам напомнить, что мы не в своём доме? — по-доброму хихикнул Сальери, почти что уводя тему, но, впрочем, задумался о таком предложении. От одной мысли сыграть наедине ему… Вспотевали ладони и потрясывало пальцы, моментально забывались все произведения и их ноты и заседала непоколебимая уверенность в том, что он ошибется во всём.       — Герр Розерберг небось забыл о нас, провожая тех драгоценных гостей. А сейчас он, смею предположить, сдувает пылинки с простыни, — точно острит Моцарт в своей манере, активно жестикулируя, что несомненно повесилило их обоих, — Так что? Маэстро Сальери, уделите чуть внимания и своего таланта для меня.       — Вы знаете, это как-то нехорошо. Но в другой раз я бы с удовольствием, — тихо увиливает от темы Сальери, внезапно понурив голову — как он мечтает побеседовать с знаменитым австрийским композитором и простым Вольфгангом, а возможности будто бы не имеет.       — Сальери! — звонко протянул Моцарт, взмахнув рукой и подняв брови, — Так и вся жизнь пройдёт… Давайте, если Вы так напряжены, я помогу, — ненарочно выкинул он слова, которые сразу округлили глаза Антонио.       — Что Вы имеете в виду? — с подозрением уточнил Антонио, чем вызвал усмешку юноши.       — Я начну, а Вы присоединитесь, — он сказал это так, будто было очевидным, чем-то совершенно лёгким и понятным, а Сальери почувствовал резко-неожиданный удар своего сердца. Будто не в него воткнули кол, а кол сам вышел из груди.       — И что мы будем играть? — нерасторопное «мы» звучало необыкновенно. Итальянец так редко слышал подобное местоимение, что задумался о его существовании.       — Не знаю, придумаем! — с чувством улыбнувшись на последок, он отодвинулся по банкетке вправо в пригласительном жесте.       Сальери застыл, как истукан, не в силах сделать и шага, но незнакомая сущность решила их сделать за него. Неуверенной поступью дошёл до Моцарта и на несгибаемых ногах свалился на банкетку. Близко.       Вольфганг повернулся целиком на него, задорно улыбаясь и вытянув шею так, словно чего-то ожидал. Точно наглый кот, медленно моргающий, который хочет привлечь себе внимание и заполучить своё. И, безусловно, у него это выходит.       Сальери глядел на него пару мгновений, отводил взгляд на клавесин, затем возвращался к его лику и снова принимался разглядывать выгравированное название на красном дереве. Он чувствовал себя не на своём месте и не в том времени.       Будто вот-вот шёл к фонтану, видел, как мягко стекала вода по ярусам, освещенная золотистым солнечным светом, видел, как детвора брызжет друг на друга, задорно смеясь на всю улицу, а потом — моргнул — и оказался на кладбище в полном одиночестве. Густые кроны закрывали малый диск луны, и в этой кромешной тьме, не зная банально, где он находится, страшно было сделать неверный шаг.       Почему уже близится за полночь, а он до сих пор сидит за чужим клавесином, в чужом доме с чужим человеком. И хоть последнее было спорным, ведь он даже приблизительно представить не может, кто он в Амадеевских глазах. В любом случае, их общение наедине столь мало и ничтожно, что назвать их камрадами можно с натяжкой. Хвала Небесам, уже не врагами.       Эти нервные перебежки зрачков не пропущены были Моцартом, довольно растянувшимся на сидении. Но случайная грустная мысль не оставила и его в покое, — он все готов был отдать, хоть бы посидеть так ещё лишний час или день, а возможности не имеет.       Ох, уже эти мнимые возможности, это песочное время… Можно ведь боятся, что времени нет и думать, что тратить надо его непременно на что-то важное, и в итоге остаться без дел до конца жизни. А что, если выбросить счётчик оставшегося времени из кармана и облегчить свое бремя…       Он неожиданно с грохотом, который заставил Антонио вздрогнуть, резко опустил руки на верхний регистр, умудряясь мгновенно задать тревожно скорый темп, кардинально отличающийся от того, что он играл ранее. Его глаза уставились на клавиши, но зрачки не двигались, — с виду он смотрел в пустоту, но на самом деле в сокровищницу своего подсознания.       Сальери был насторожен на меже с удивлением. Ведь для них, музыка — это зеркало души. Тогда неужели Моцарта сейчас столь неистово уносит ураган…? Его надо бы вытянуть, но ухватиться не за что, — оставалось лишь играть.       Что ж. Он занёс пальцы над клавишами, будто видел их в первый раз. Пытался подать сигнал руке опуститься, но ничего не происходило. Казалось, что это не его тело. Вдруг единственной этой игрой он начнёт что-то новое, глобальное и непоправимое? Вдруг они с Моцартом создадут шедевр вместе.       Это не должно произойти. Антонио не заслуживает места рядом с ним — в тёплой тени под деревом, потому что ему следует сгореть заживо на испепеляющем солнце, прочувствовав всю боль любви. Ни при каких обстоятельствах они не могли оказаться наедине, а он не может позволить всему продолжаться, потому что… Собственно почему?       Разве он должен отгораживаться от всех и даже от чего-то, что может произойти лишь в теории? Для чего ему следовать всем этим личным правилам? Кто посмеет его осудить? Никто и ничто! Пусть игра продолжается.       Так же уверенно, как промчались его мысли, он пробил белые клавиши, почти не отрывая пальцы от них. Чуть мрачно, гротескно задрожали струны внутри.       Их мелодии были различными, но ни одна нота не загораживала чужую. Для всего существует свое время и свое место. Так, звучания, вылетавшие из клавесина, идеально дополняли друг друга, сливаясь в неразрывном вальсе.       Становилось горячо — жар от страсти к музыке переполнял и буйно вырывался из груди. Они не путались в неловких движениях, что казалось бы, несомненно должно было произойти, но все же пальцы порой соприкасались, а тела и так были скреплены, и тогда случался настоящий армагеддон.       Будто Моцарт и Сальери были Посейдонами и управляли штормом. Накрывали цунами звуков и заворачивали в свою сеть нот. Жестоко волокли по коралловому рифу аккордов, обдирая кожу и не давая и вздоха сделать в соленом море симфонии.       Но их мысли словно были едины, и потому каждый свою партию стал успокаивать — пальцы вышагивали по клавиатуре в светлеющем тоне. Наступал штиль… Рассеивались тучи, сквозь которые застенчиво просовывались теплеющие лучи, и волна любезно преподносила к небу, будто на ладони мягкой пены.       Неужели спасение грянуло…? Но остались ли все живы?       Вольфганг, умудряясь продолжать играть, будто и его вмешательство в его же музыку необязательно, глядел из-под опущенных густых ресниц, и только по этим сказочным глазам было ясно — он самозабвенно улыбается.       Нет, один человек серьёзно пострадал — Антонио. По инерции двигаются кисти рук, его кровь перекачивается по всему телу, его мысли все ещё образуются достаточно складно — но это всё не то, когда душа дряхла, а сердце неистово и неравномерно бьётся, сжимаясь в маленькую точку и разжимаясь в Юпитер.       Ему не просто нравится всё, что происходит — он буквально сходит с ума. Бесповоротно, всепоглощающе. До взвизга и треска страшные семь музыкальных минут на небесах.       Он точно расстроившийся инструмент, за которым давно не ухаживали. Работает часами, но неверно. Простому человеку с виду будет недостаточно разобраться в чём дело, — для него может ничего и не изменилось — звук то идёт. А опытный музыкант услышит проблему мгновенно. Решить же её сложнее — здесь нужно открыть клавесин и заглянуть вовнутрь.       И так вышло, что Моцарт — гениальный австрийский композитор — сидит как раз под боком.       — Шедевр… — на выдохе восторженно произнёс он, мечтательно погрузившись в воспоминания только что прозвучавшей игры.       — Да… — отвернулся Сальери к инструменту, неуютно сложив руки на коленях, — Мне понравилось, — глухо проговорил не своим голосом.       — И всего то? Я считаю, нам обязательно надо повторить! — воодушевление его освещало погасшую комнату и такого же человека в ней.       — Не уверен…       — Почему же, Сальери?! — с вопросом Моцарт продвинулся к нему ещё ближе, — Идеальное сочетание. Вы же композитор не хуже меня. Я бы сказал гораздо лучше! Вам ли не слышать как это прекрасно. Срочно надо записать, — так же быстро, как он проговорил фразу, видимо не успевая за собственными мыслями, Вольфганг вскочил на ноги, перерывая стопку листов, и искал чернила с пером.       А Сальери усердно старался не реагировать на пулю в сердце после его слов. Она моментально покрывалась ржавчиной и заражала всё вокруг, да так, что это становилось заметно снаружи. Свербило и искрило. Мир затих, словно его опустили под воду, и потому он подсознательно тоже поднимается с банкетки, потянувшись к кислороду.       — Вы не понимаете. Мои ноты для фона, они замешиваются в массе. А Вы — прима… Вам, Маэстро, не нужен шум в произведении искусства, — больно и медленно объясняется Антонио.       — Что Вы! Это самая настоящая полифония! — уверенно воскликнул Амадей, распахнув веки.       — Это консонанс, Маэстро, — упрекнул Сальери юношу в незнании терминов.       — Да хоть какофония! Неважно! Это же гениально, — чуть затихнул Моцарт — он пытался думать, но все миллионы идей не были уместны, и это удручало. Почему в первой ситуации в его жизни, когда ему нужно подобрать слова, и в их надобности он не сомневается, в голове настолько ничего, что даже у новорождённого мыслей будет больше. Так несправедливо.       Как можно что-то доказать человеку, который напрочь погружен в собственную реальность и его законы не нарушить? Вольфганг знал — Сальери не переубедить.       Но ещё раз попробовать стоило. Он, незаметно для себя, невесомо касается запястья Антонио лишь своими аккуратными пальцами, прося его обратить внимание. Итальянский композитор растерянно приподнимает голову и взгляд устремляет в круглые черные Амадеевские очи. Не просит говорить быстрее, а терпеливо ждёт. Ждёт, пока запястье не расплавится…       — Что я должен тут наблюдать, молодые люди! Что вы делаете в моем доме?! — неожиданно ворвался с возмущенным вскриком Граф Орсини-Розенберг, расколов атмосферу, царившую до него в комнате.       Моцарт и Сальери были удивлены и напуганы им не меньше, чем сам владелец дома, и отошли друг от друга. Неловко вышло. Эта проблема стала важнее музыкальной разборки — надо было то-ли убежать, как ребятня, то-ли стойко поясниться. И когда Вольфганг уже занёс ногу, чтобы сорваться вон, расчетливый Антонио взял всё в свои руки.       — Приносим глубочайшие извинения, но между прочим, Вы, любезнейший Граф, забыли нас, гостей, выпроводить из дома. Мы вначале посчитали, что Вы имели важный разговор, обращенный лично к нам, но когда прошло довольно много времени, уже было ясно, что это не так. Но уходить без Вашего ведома не решились, — включив учтивый и непоколебимый вид, мягко, но до безобразия колко ответил он.       Моцарт выдал непозволительно громкий и нервный смешок, а потом закусил щеки, чтобы не расхохотаться в лицо Розенберга. Это же лицо округлило глаза от неожиданной наглости Антонио, обернутой красивой этикеткой.       — Но раз уж мы Вас увидели, герр Розенбе-е-ерг, то можем без зазрения совести попрощаться, — строго отбил последнее слово с лицемерной улыбкой.       — Прощаюсь, — выкинул Моцарт, откровенно смеясь и вздернув нос, и, следуя примеру Сальери, выходил из комнаты, в которой в недоумении остался Граф.       В полном молчании они торопливо оказались на улице, и сразу Вольфганг лопнул от смеха. Он видел спину Сальери с опустившейся головой, подрагивающими плечами, и слышал странный звук. Быстро догнал его и наклонился, чтобы увидеть лицо, хватаясь в успокоительном жесте за плечо.       Оказалось, что Сальери сдержанно смеётся, зажмурившись и светя всеми зубами. Моцарт тут же почувствовал облегчение, которое фамильярно ворвалось в его тело, и на этой ноте хотелось чуть ли не прыгать.       — Вот это Вы… как Вы его провели! — еле выговорил фразу молодой композитор, не сдерживая переливистый смех, — Это я так на Вас влияю?       Сальери выпускает истеричный смешок как-то внепланово и уже тянет руку, чтобы прикрыть рот. Минуту он приходил в себя, но только попытался ляпнуть что-то в ответ, снова вернулся к потехе.       Моцарт глазел на него без стеснения, потому что впервые видел Сальери в настроении лучше, чем «я вас всех презираю». Это было слишком… лично, непонятно кем ему отдана такая честь. И эту самую честь нельзя оставить без внимания, нельзя взять и пропустить, будто ни в чем не бывало. Это открытие века…       — Вероятно, герр Моцарт, — как-то неожиданно печально скрипнул композитор, зачем-то рассматривая свои туфли.       — Антонио! Вы не беспокойтесь, это же по заслугам! — мгновенно Вольфганг стал поддерживать компаньона, взвинчивая воздух вокруге, — Розенберг уже храпит на весь свой замок!       Коррозия внутри Сальери только могущественнее разрасталась. Его назвали по имени… Неужели его вообще зовут Антонио… За всеми этими приличиями с лёгкостью и свое имя потерять можно.       А как же Моцарт? Его же зовут Вольфганг… Сальери задумчиво поднял взгляд наверх, а в голове прокатил имя на языке, пробуя на вкус. И отчаянно осознал — это имя красивее всех его нот, но такое неподвластное, в устах вечно скрываемое за «Маэстро», «Герр Моцарт»…       Тишина нависла над ними густой беспросветной дымкой, будто они в кучево-дождевом облаке, в котором вот-вот может вспыхнуть молния. Но они оба молчали, и Амадей вновь касается его запястья. Это происходит будто не по его воли, но когда взгляд изучающе падает вниз, к этим самым рукам, то он поражённо понимает — как лаконично руки смотрятся, и хоть это и звучит странно — так и должно быть. Тепло циркулирует по телу и, кажется, кожа к коже производит нечто похожее на приятное покалывание. И уже с былой уверенностью глаза снова находят чужие бездонные.       — Дело не в Розенбе-е-ерге… — Сальери говорит это имя по-своему, и Моцарту это очень нравится — то, какая возникает интонация и как опрокидывается его тело назад — каждый раз забавно. Сейчас же тот пытался развеять неприятную дымку вокруг них, и желательно, в самом себе.       — А в чем же? — вопрос звучит с неподдельным интересом.       Надо сказать, Вольфганг удивлён. Он то думал, что его музыкальный коллега боится упасть в чьих-либо глазах — и хоть это до сих пор истина, дело, как он выразился, в другом. И узнать это важно как можно скорее!       — Правильнее было бы спросить «в ком», — роняет Антонио, ломая всю непринужденность и понимая, что не ответил на вопрос и тем лишь сильнее заострил внимание на своей глупой и опрометчивой фразе.       — Я не понимаю. Вас всё же волнует светское общество или нет? — лицо Моцарта придвигается ближе к нему со сведенными бровями, видимо в попытке разгадать Сальери, и пока это казалось ему чем-то невозможным.       — Вы же являетесь его частью, как бы не отрицали, — тихо объясняет Антонио так, будто это всегда являлось тайной, тоскливо хмыкая в завершение. Кто его за язык тянул…       — Постойте! Я думал наше соперничество давно закончилось… — оторопело произносит светловолосый юноша, на что Сальери, не выдержив, хихикает, чем ещё больше приводит его в смятение.       — Вы не понимаете, — с улыбкой изъясняется капельмейстер, на что моментально получает укор:       — О том и речь. Так объясняйте тщательнее! — вскинув руки, цепляется Моцарт, раздраженный собственной беспомощностью и даже чуть отодвигается назад. Теперь они не касаются друг друга, и Антонио уже чувствует нехватку столь незначительного касания, и кожу, которую до этого согревал Моцарт, обдувает ветерок, заставляя леденеть.       Вольфганг еле стоит на месте, ведь желание скорее прочитать мысли итальянского композитора растёт с каждой секундой, но послушать как он скажет это ему своим бархатным голосом оказалось важнее…       Сальери же вместо слов к горлу подкатывает тревога. Ему не хочется произносить правду вслух, ведь людям она зачастую не нравится. Ему в особенности. Но Вольфганг смотрит так чисто, так доверительно, что закрыть глаза на это не получится, придётся ему рассказать свою тайну.       Луна подбадривающе склонила руки прям на их макушки, чуть ли не тормоша волосы. Моцарт на темной улице, слегка освещенный синим цветом со спины, создающий ореол вокруг него, приковывает взгляд Антонио. Рассматривая его причудливые овечьи завитки на голове, чуть вздернутые брови в сочувствующем жесте, чёрные пушистые ресницы, обрамляющие ещё более чёрные глаза с расширенными зрачками, в которых несомненно можно раствориться, он опускает взгляд на приоткрытые пухлые розоватые губы и влюбляется окончательно. И это слово звучит именно так.       — Моя музыка… Не такая, как Ваша, — Сальери не отворачивается от Моцарта, как бы сильно этого не хотелось, потому что ему важно увидеть реакцию. И он чётко видит вырисовывавшееся недоумение на его лице.       Интересно, можно ли списать свои мысли на ночное помутнение рассудка и поспешить в свой дом отсыпаться? Но из-за Вольфганга у него постоянное помутнение рассудка, и только вечный сон справится с этой бедой.       А Моцарт нечаянно делает только хуже. Усиленно подумав над фразой придворного композитора, он забеспокоился, и чтобы избавить себя и Антонио от этого зудящего чувства, вновь более уверенно кладёт руку поверх тыльной стороны ладони, чуть пропуская пальцы сквозь чужие. И Сальери почувствовал как в центре его груди что-то замкнулось, на мгновение кинул взгляд на соединенные, будто в пазл, руки, и переместил его аккурат в тёмные круглые глаза.       — Так она и не должна быть похожа на мою? В этом же и есть вся наша уникальность. Антонио! Мы же не должны подстраиваться под чьи-то рамки, писать ничем не выделяющуюся музыку и быть одинаковыми, — здесь Амадей очень серьёзен, и он всеми силами пытается защитить Сальери от его столь пугающих мыслей. Он же гениален!       Антонио был удивлён. И сильно восхищён Моцартом, так, что захватило дыхание. Такие разумные и вроде очевидные мысли… А он об этом даже не задумывался, предпочитая корить одного себя. Но, к сожалению, эти слова ему ничем не помогут. Только музыка его австрийского композитора заслуживает почтения.       — Вы правы, Вольфганг, Вы — гений, — его голос дрогнул, и руки так же дрожат, но сильнее переплетаются пальцы. Моцарт понимает его без лишних фраз.       Он тянет Сальери к себе, и они оказываются в миллиметре друг от друга, так, что можно запомнить все мельчайшие детали, что ранее сделать было невозможно. Вольфганг, не стесняясь, смотрит точно в чарующие глаза напротив, которые выглядят словно чёрные звёздчатые сапфиры, и широко улыбается, его губы блестят.       Антонио, кажется, не верит, что Моцарт осязаем, но поглаживание его пальцев отнюдь не призрачное. Ему приходится побороть неистовое смущение и не потерять момента, чтобы так же взглянуть в ответ в расширенные зрачки. На двоих одно лишь дыхание.       Моцарт делает ещё шаг вперёд, и Сальери понимает, что ошибался, думая, что ближе уже некуда. Но тут Амадеевская голова падает ему в плечо, и его тело чуть ли не повисает на Антонио, расслабляясь. Итальянец замер, внутри него тоже что-то замертво замерло… Он чувствует его тёплое размеренное дыхание на ключице, и это самое превосходное, что он когда-либо ощущал.       Сальери свободную руку едва прислоняет к талии Моцарта, но тот чутко накрывает ладонь и вжимает в своё тело, показывая, что так можно, чтобы подуспокоить его. И услышав удивленный резкий вздох сверху от интимности происходящего, юноша перемещает руку на плечо, сдавливая его, льнёт грудью к груди.       Австрийский композитор и не подозревал какой нож вогнал в сердце капельмейстера. Но главное как — мягко и нежно, до сладкой боли приятно. С любовью. Он чуть запрокидывает голову назад, и видит целые созвездия над головой, нескрываемые никакими облаками.       — Звезды невероятно красивые, — шепчет Сальери и ему очень хочется добавить, что Вольфганг — тоже, но фраза повисает в воздухе. Он не узнает, что Моцарт едва сдержал себя не проговорить в ответ, что Антонио — красивее.       Меломания — чрезмерная страсть к музыке, но можно ли назвать их меломанами за любовь к композитору?       В апофеозе чувств Моцарт немного отстраняется и привстает на носки, чтобы прижаться полными губами к виску Сальери, зажмурив глаза. Он не видит реакцию, но знает её… Чувствует ускоренное до сумасшедшего биение сердца — своего, чужого или вместе?       Со звуком причмокивания, юноша отлипает, но заменяет действие тем, что аккуратно обвивает шею Антонио. Зрительный контакт после этого должен был случиться, и он прогремел молниями между ними, после чего Моцарт вновь уткнулся носом в чужое горячее плечо.       Сальери не смог удержаться от того, чтобы не поцеловать Вольфганга в макушку, хоть и больше хотелось прямо в губы, но так пока что рано. Только он заботливо прикоснулся устами, снизу послышался тихий смешок. Они оба чувствуют одно и то же — вот это глупое счастье.       — Знаете, Вольфганг, мой дом находится ближе Вашего, и уже довольно поздно, — Моцарту необязательно было на него неотрывно смотреть, ведь улыбка до ушей в его голосе и так слишком сильно сквозила.       — Тогда что мы тут стоим, — изумлённо мурлыкнул юноша…       Впервые их жизни сводятся не к жалкой дисгармонии, коей до сего было достаточно, а самой настоящей гармонии…