Джон Фаулз
Коллекционер
Хантер
Дождь шел не переставая вторые сутки. Мужчина сидел в низком кресле, расслабленно закинув ногу на ногу и устремив задумчивый взгляд куда-то вдаль, на пейзаж за толстыми стеклами, на далекую линию горизонта, скрытую от глаз густым лесным массивом. За безграничным панорамным окном куда ни глянь — лишь стена ливня и бескрайняя зелень леса, местами разбавленного золотисто-алыми осенними мазками. Чуть выше — полоска грязного свинцового неба, затянутого низкими, набухшими от влаги тучами. За частоколом малахитовых крон — если внимательно присмотреться, остановив взор между пасмурными облаками и колючим лесом, — в сотне миль отсюда, разрезали небосвод скалистые горы, укрытые пеленой белого тумана. Этот дикий, не тронутый разрушительной рукой человека пейзаж всегда успокаивал Хантера. Навевал ощущение умиротворения (столь трудно достижимого для такого человека, как он), в отличие от видов мерзкого, провонявшего смогом и отходами мегаполиса — круглосуточно суетливого, назойливо-шумного, кишащего людьми и машинами, как гребаный адский муравейник. Хантер вынужден вариться в этом пекле почти каждый день. Тем больше он ценил драгоценные минуты покоя вдали от блядской человеческой цивилизации. Здесь тихо. Второй этаж дома (как, впрочем, и первый) своеобразной крепости и места «для души» — отлично звукоизолирован от внешнего мира. Снаружи доносились лишь слабые отголоски шелестящей дроби крупных капель по листве деревьев, стеклу, водостокам и крыше. Поэтому в такой тишине — густой и мягкой, словно масло, но не гнетущей, а напротив, умиротворяющей — мужчина мог отчетливо, даже не напрягая чувствительный охотничий слух, слышать дыхание спящего на кровати юноши. Глубокое и ровное дыхание — настолько ритмичное и мирное, что даже убаюкивает... Он спал уже вторые сутки. Хантер машинально сверился с часами на запястье, немного отодвинув край тонкой кожаной перчатки, всегда скрывающей кисти его рук: на круглом циферблате серебристых «Ролексов» — 16:42. Сюда они приехали позавчера ночью, около четырех утра, и все это время, включая трехчасовой путь из центра, Александр спал как младенец. Должно быть, Хантер слегка переборщил с дозировкой, ошибившись при расчетах веса парня... так, на каких-то пару фунтов. Редко, но такие промашки случаются и у профи. Однако в данном случае — все не так страшно. По крайней мере, он успел сделать все, что нужно, и теперь мог просто расслабиться и ждать пробуждения своей натуральной «спящей красавицы». А последствия небольшого преувеличения дозы снотворного... Ну, когда парень проснется, у него будет жутко раскалываться голова, но лишь ненамного сильнее, чем должна — после количества спиртного, что пацан влил в себя за тот вечер. Ничего, для малыша Александра подобное состояние не впервой — уж это Хантер знает наверняка. Мужчина кинул быстрый взгляд на кровать у противоположной стены, позади своего правого плеча. По спокойному, монотонному дыханию Хантер и так знал, что парень спит; он точно услышит, когда Александр вернется из мира сладких грез. За несколько часов не изменилась даже поза спящего, раскинувшегося пластом, укрытого одеялом по самую шею. Каштановые волосы разметались по подушке; голова немного склонена влево; длинные ресницы, не по-мужски густые и черные, лишь иногда вздрагивают, и глазные яблоки периодически легонько дергаются под тонкими веками с сеточкой темных вен, обозначая в бездвижном юноше жизнь... Хантер любовался этой очаровательной картиной практически сутки. Первое утро просто лежал рядом — на одеяле, так и не раздевшись, в измятой долгой дорóгой рубашке — и разглядывал правильно очерченный профиль Александра, словно пытаясь навсегда запечатлеть каждую мельчайшую деталь в своей безупречной фотографической памяти. Хантер никогда не считал себя кем-то вроде извращенца, но как-либо охарактеризовать свои ощущения, возникающие рядом с Александром, он все еще затруднялся. Как и затруднялся ответить себе на вопрос: почему именно Александр Блэквуд, этот мелкий дерзкий черт, запал в душу? Пацан определенно хорош собой — и лицом, и телом, — несмотря на трудный, совсем не сахарный характер. Однако для Хантера обыкновенная человеческая притягательность обладает своими специфическими особенностями, несколько дикими для обычного, среднестатистического человека. Да, Александр правда привлекателен для него. Примерно как пышущая жизнью сочная добыча, разгуливающая на расстоянии вытянутой руки, привлекательна для затаившегося в чаще голодного хищника... В какой-то момент чересчур хорошо развитая фантазия Хантера разыгралась настолько, что пришлось поспешно подняться с кровати и срочно переключить свое внимание на что-нибудь другое. Например, на успокаивающий пасмурный пейзаж за окном. Примерно через полчаса стемнеет, хоть небо и так оставалось темным, грузным, ртутно-серым в течение дня. Тени стали удлиняться, на мир постепенно опускался холодный сумрак. Захотелось курить. Не утруждая себя выходом на террасу, Хантер лениво потянулся за зажигалкой и пачкой сигарет на маленьком круглом столике. В сгущающемся полумраке просторной, наполовину пустой, но оттого не лишенной особого уюта комнаты вспыхнул огонек бензиновой зажигалки; метнулся на миг к сигарете, зажатой между пальцами, и тут же погас после тихого щелчка стальной крышки. Хантер с удовольствием затянулся, уловив едва слышный звук мягко потрескивающей тлеющей бумаги и табака. Голубовато-сизая струйка никотинового дыма зазмеилась в воздухе, плавно поползла к потолку, к почти невидимым вентиляционным решеткам. Хантер курил медленно, наслаждаясь каждой глубокой затяжкой, насыщая легкие излюбленной горькой отравой, отвыкнуть от которой не представлялось возможным. Он терпеть не мог спешки, лишней суеты — всего того, чем зачастую наполнено существование миллионов современных людей — и по возможности старался все в своей жизни делать именно так: обстоятельно, тщательно, с полной отдачей. Этот принцип прослеживался в каждом его действии, поступке и занятии. В каждом жесте. В каждом взгляде холодных глаз редкого насыщенного темно-синего оттенка. Когда-то давно один провинциальный художник из другого штата, с которым пришлось на какое-то время сблизиться из-за работы, в романтическом душевном порыве сравнил глаза Хантера с глубинами Северного Ледовитого океана — безумно холодными, как он пояснил, но оттого не менее завораживающими и неудержимо манящими. Что ж, надо сказать, поэтические метафоры тот неудачник умел придумывать гораздо лучше, чем писать картины. К сожалению — или к счастью, — узнать об этом ему не довелось: кто-то заказал его именно этому мужчине с завораживающими глазами, синими и глубокими, как самый холодный из всех океанов... Теперь Хантер размышлял о том, что сделал, и о мальчишке, спящем в его кровати, вырубившемся на двое суток после внушительной дозы убойного порошка, ловко и незаметно подсыпанного в баре в его стакан с выпивкой. И хоть Хантер уже давно тщательно обдумал эту затею, как поступал относительно всего, за что бы ни брался, — собственный поступок по-прежнему казался ему импульсивным, опрометчивым, выбивающимся за рамки того, что он совершал прежде. Огромный риск. Полнейшая авантюра. Какова вероятность того, что это в итоге принесет ему куда больше серьезных проблем, чем удовольствия? Огромная. А какова вероятность того, что все это кончится, так сказать, «миром и дружбой» по обоюдному согласию?.. Об этом Хантер старался пока не задумываться — времени в запасе еще предостаточно. Как и рассчитывал, он отчетливо услышал момент пробуждения Александра: сначала парень шумно засопел, потом резко заворочался, довольно громко шурша пододеяльником и простынями в вечерней тишине, окутывающей спальню. Хантер успел докурить сигарету. И затем — плавно развернул кресло, чтобы оказаться лицом к кровати. Лицом к лицу с ним. Между тем Александр, кажется, окончательно проснулся и прочувствовал все прелести своего состояния, так как со стороны подушек донесся приглушенный одеялом болезненный стон. На лес успели опуститься чернильные сумерки, и теперь в комнате царил такой густой полумрак, что разглядеть что-нибудь обычному человеку было бы весьма проблематично. Хантер же, в силу своей не самой обычной профессии, давно приспособил зрение к темноте, потому почти без труда мог различить и очертания предметов, и даже выражение лица Александра. Правда, он первым делом зарылся лицом в мягкие подушки, наверное, надеясь таким способом заглушить боль, кувалдой бахнувшую по мозгам. И только спустя несколько минут по долгой немой паузе Хантер определил, что пацан, очевидно, завис, пытаясь вспомнить прошлый — по его мнению — вечер и понять, где же он, собственно находится. С хозяйским комфортом развалившись в своем кресле, Хантер с любопытством игривого кота наблюдал за происходящим. И только когда огромные — то ли от удивления, то ли от испуга — глаза Александра наконец метнулись в его сторону, мужчина позволил себе несколько театральный, но на самом деле вполне оправданный жест: легонько, практически беззвучно хлопнул ладонью о ладонь. На темном полотне потолка, точно звезды на небе, тотчас вспыхнули глазки десятка маленьких диодных лампочек, заливших комнату тусклым, специально приглушенным до минимума, теплым светом — чтобы не ослепнуть с непривычки (или жуткого похмелья). Личико Александра нужно было видеть. Хантер даже пожалел, что не запечатлел его на камеру: искреннее, непередаваемое изумление так исказило парня, что выражение его лица могло бы стать наглядным примером такой классической эмоции, как «удивление и полнейший шок», в каком-нибудь учебном пособии для начинающих актеров. Видимо, провал в памяти никак не помогал определить, ни где Александр находится сейчас, ни каким образом сюда попал. А увидеть рядом Хантера — в нескольких шагах, прямо напротив – он и вовсе не ожидал. Хантер же оставался абсолютом невозмутимости и спокойствия. За время пока малыш Александр спал, мужчина успел поесть, принять душ, побриться, сменить помятую рубашку на свежую — в общем, в полной мере привести себя в порядок. Хоть и поспал при этом каких-то пару часов, но это давно вошло в привычку. И теперь он миролюбиво разглядывал забавно растрепанного после долгого сна парня. Как какую-то любопытную зверушку. Александр и был для Вольфа, профессионального наемного убийцы, не чем иным, как любопытной зверушкой, отчего-то вызывающей у него искренний интерес (причина которого пока что оставалась загадкой даже для самого Хантера). Интерес и желание... Желание прямо сейчас смертоносным хирургическим скальпелем вскрыть эту хорошенькую взлохмаченную головку и узнать, какие в ней водятся потаенные мыслишки, желания. Какие истинные эмоции, смыслы и страхи скрываются за этими блестящими ореховыми глазами. Вместо этого неистового рвения узнать все, Хантер лишь обаятельно улыбнулся в своей привычной манере и ровным голосом, почти без издевки, негромко прознес: — Доброе утро, Александр. Надеюсь, ты выспался. Как самочувствие?Лекс
Головная боль – первое ощущение, навалившееся по пробуждении. Нет, правда: башку ломило так, словно к черепу снова и снова прикладывались десятки алюминиевых бит. В ушах стоял треск разрушающихся костей; их закладывало бомбежкой повышенного внутричерепного давления. Барабанные перепонки дырявила поистине бешеная пульсация. Похмелье. О да, это оно родимое. Похмелье – верный друг, искусный враг; оно практически как жена-истеричка: всегда под боком, когда не надо, и истошно буравит мозги. Пилит и пилит, поебывая стершиеся извилины. Александр – или же просто Лекс, поскольку парень находил свое имя чересчур длинным и сложным для чужого языка – не слышал собственного глухого сипа. Голову хотелось оторвать, сунуть под гильотину, разбить о стену. Господи, да что угодно, лишь бы избавиться от тисков боли. Зарекался ведь не бухать. Руки скользнули под что-то мягкое, невесомо-пышное, резко контрастирующее с физическим свинцовым недомоганием с бодуна. Приятно. Взять бы эту неведомую мякоть да переместить ее в раскалывающийся чердак… Зарывшись заспанной и немного отекшей мордой в уютное шелковистое облако, Лекс чуть было не задохнулся – жалобно-покряхтывающие стоны закупорили глотку. Постепенно на адскую боль наслаивалась сухая резь в горле. Рот оброс налетом обезвоживания, и это явственно ощущалось, точно ты собачьего дерьма пожрал. Парню стоило немалого труда приподняться на локтях. Куда сложнее оказалось разлепить глаза – веки и ресницы намертво склеились засохшей слизью, выделившейся во время сна. Так просто не продрать, нужно время. Перенеся вес на левый локоть, Лекс поднял правую руку и попытался дотянуться до наглухо зашторенных глаз. Промахнулся – вместо век под пальцы легла безнадежно спутанная копна гривистых волос. – Бля… я ебал на хер, – хриплое бурчание еле-еле ворочало онемевший язык, затем сменившись натужным сопением. Вторая попытка увенчалась успехом: Александр прижал ладонь к глазницам и принялся с вялой яростью расшатывать неподъемные шторки век, избавляясь от клейкой корки, собравшейся на линии роста ресниц и во влажных уголках глаз. Провозившись бог знает сколько времени, губами выписывая мат-перемат, шипя и превозмогая нестерпимое першение в гортани, Лекс неохотно заморгал. Недовольно морща морду, он моргнул раз. Два. Три. Моргал до тех пор, пока не… увидел непроглядную черноту. Пришлось снова тряхнуть всклокоченной башкой. Ничего – темень. Под руками – какие-то шелковые тряпки. Шелковые… С шелком у Лекса всегда возникали самые мерзкие ассоциации. Значит, он явно не дома, потому что постельное белье парень выбирал всегда дешевое и достаточно плотное. Что вообще вчера было? На памяти – блок. Судя по состоянию, количество выпитого соотносимо со всеми запасами бара старика Гамильтона. Да, старик Гамильтон… Александр всегда пил у него — факт. Такое не забывается. А вот все остальное… Стиснув зубы, парень оттолкнулся от кровати – по крайней мере, осязалось это ложе кроватью – и уселся. Ссутулил плечи и прислонился мучительно сгорбленной спиной к жесткому изголовью. Башку кружило пропеллером. Сумрак незнакомой комнаты расшибался визуальными волнами, смазывался и закручивался тошнотворным водоворотом. Расфокусированный взгляд широко, даже по-идиотски раскрытых глазищ отрешенно плыл по округе, выискивая то, за что можно уцепиться. Бинго: Лекс жадно, как голодный кровосос, зрительно впился в черный силуэт. Что-то знакомое… Пахнет приятно, хоть и ни черта не видно. Табак, парфюм – все это в зыбком, затуманенном сознании нерадивого похмельного тела вызвало знакомые образные вспышки. Как же трещит сучий череп… Александр прищурился, когда слизистую глаз резанули болезненные световые всполохи. Боль мгновенно усилилась во сто крат, оглушая, словно амнезийный пьянчужка Блэквуд погрузился на десяток ярдов под воду. Сидящий Напротив что-то говорит. Интонации, кажется, вопросительные. Серое вещество застыло желеобразной массой – ни хрена не сообразить, чужих слов тем более не разобрать. Лекс чувствовал, как мышцы его лица стянулись миной собачьего страдания: брови, упрямо тянущиеся к переносью, сводило судорогой перенапряжения; желваки стыли из-за стиснутых зубов; вновь зажмуренные глаза изнывали от острой боли. Запустив обе руки в обезображенные патлы, Александр отчаянно вобрал их в кулаки, кончиками пальцев яростно впиваясь в голову – точно норовил просверлить черепушку, вынуть заплывший мозг, промыть его и засунуть обратно, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить жестокий недуг. «Где я?», «что вчера было?», «какого хера я в чужой кровати?» – скоп вполне логичных вопросов настойчиво роился в потрясенном сознании, но Лекс сумел выдать только: – Пиздец… Монро, старик… Это пиздец… Монро. Эрик Монро. Это имя уже как родное. Въелось в язык сигналом «SOS». Смакуется охотно. Балансирует на кончике языка первым, что приходит на ум. После таких попоек Лекс сразу зовет Монро. По фамилии. Традиция, привычка. Бедовый Блэквуд – а этот парень натуральный синоним к слову «проблема» – сместил ладони на лицо. Развел их в стороны, к проколотым ушам, забавно растягивая фалангами разрезы глаз «китайскими щелочками». Собирая мысли в кучу, Лекс сокрушенно изогнул брови и вперил горестный заплывший взгляд в мужской силуэт, постепенно насыщавшийся четкостью. Александр уперся локтями в бедра, укрытые какой-то скользяще-лоснящейся тряпкой, и долго всматривался в Эрика. Вернее, будто бы сквозь него, куда-то в неведомую даль – измерение, доступное только на следующий день после сокрушительной пьянки. Знакомая мудаческая улыбочка. Бездонная синь взгляда, изредка прояснявшегося до звездной голубизны. Тлеющая сигарета меж пальцев, завернутых в скрипучую кожу перчаток. В том, что перед ним рожа Монро, Блэквуд больше не сомневался: второе, что никогда не забывается, сколько бы градуса парень ни выжрал, – наличие верного спутника. Наверное, его можно назвать другом или типа того. Во всяком случае, ближе этого чудаковатого педанта у Лекса никого не было. Не отрывая рук от лица, парень наконец сконцентрировался на мирно покуривающем приятеле, вглядываясь в него через растопыренные пальцы. – Как же хуево… сколько я вылизал? Вот ты мудло, друг. Просил же… следить… чтоб я не нахуяривался… – В очередной раз поморщившись, Лекс отнял оцепеневшие лапы от по-мученически скривившейся морды и подался корпусом вбок. Рывком скинул текучее одеяло, подтянулся к просевшему упругому краю кровати. Свесил ноги, вжимаясь босыми ступнями в прохладный паркет. Высоко вздернув плечи, к самым ушам, Блэквуд, чтобы сохранить равновесие, положил ладони на матрас и впился в него пальцами. Парень завис, монотонно покачиваясь взад-вперед, точно галлюцинирующий торчок. К горлу подступил жгучий желчный ком. Поднатужившись, Александр сглотнул. Потом еще раз. И еще. Сглатывал до тех пор, пока в итоге не констатировал, заплетаясь: – Сейчас сблюю. Секунда – столько потребовалось, чтобы Лекс подорвался как ошпаренный и, подавляя позывы к рвоте, ломанулся к двери. Поджимая губы, парень яростно дернул металлическую дверную ручку. Та наотрез отказалась поддаться и выпустить заметавшегося гостя. После нескольких тщетных попыток вырваться на волю, к заветному санузлу, Блэквуд со всей дури наехал плечом на массив двери. Безрезультатно – в ответ только грохочущий гул. Атака на нерушимую преграду усилила жжение и буквально вывернула желудок наизнанку, и Лекс, заткнув рвущуюся пасть рукой, лихорадочно завертелся, высматривая, куда бы справить нужду. Заприметив вторую дверь, по правую сторону от кровати, Александр, спотыкаясь, ринулся к ней. По пути его круто занесло – ступни нещадно скользили по полу. Кое-как выстояв, Лекс всем телом навалился на препятствие. Оно поддалось после грубого нажима на ручку, и несчастный, рухнув на колени, проехался прямиком до туалета, откинул стульчак. Уши глохли. Кисло-горький харч уже протискивался наружу, ляпая уголки рта и измазывая ладонь. Взгляд застлала темная пелена. Обняв руками чашу толчка, Блэквуд резво склонился вниз и, задыхаясь от тошнотной ядовитой горечи, с облегчением вывернул все содержимое желудка. Ослабленные колени разъезжались на подогреваемом кафеле, и, с жалким видом удерживаясь за свой «спасительный трос», Лекс хрипло причитал между рыгающими отзвуками, сковывающими горло удушьем: – Больше не пью… Богом клянусь… Матерью Божьей клянусь… да кем угодно, хоть всеми святыми… больше ни капли… Монро! – постанывая, парень рявкнул из последних сил, обмяк безвольной тряпкой, прислонился разгоряченным лбом к охлаждающему керамическому корпусу сральника и добавил сиплым полушепотом: – Помираю… будь другом, принеси мне шмотки, а? Душ… принять надо… Раз уж сдохну, так хоть с чистым хуем.Хантер
Монро. Эрик Монро. Тридцать лет, высококлассный успешный юрист, завидный холостяк. Коренной американец — родился и всю жизнь прожил в Штатах. Порядочный гражданин, добросовестный налогоплательщик... Чист и идеален — не подкопаться. Шикарная легенда, отлично отработанная, с соблюдением всех мелочей. Шкура, которую истинный Хантер Вольф вынужден носить в человеческом обществе; маскировка — дабы смешаться с толпой и по возможности не отсвечивать. Последнее, правда, удавалось с трудом, но маска держалась как влитая — вросла в него за долгие годы, стала его частью. Однако как оказалось, бывают и исключительные случаи, когда лгать и скрывать свою настоящую личину не хочется, а со временем вовсе становится невмоготу. Об этом Хантер узнал, познакомившись с Александром Блэквудом. При знакомстве он, разумеется, назвался подставным именем — что давно вошло в привычку, — которое значилось во всех поддельных документах, не отличимых от настоящих. Так он делал на протяжении десяти лет, когда приходилось вступать в контакт с обычными людьми. И поначалу все шло вполне хорошо, практически как и всегда... Вот только чем больше вечеров, часов и даже минут он проводил в обществе Лекса (Хантеру больше нравилось полное имя парня, но тот предпочитал это сокращение, слегка напоминающее собачью кличку, о чем, конечно, Хантер никогда ему не говорил), тем сложнее становилось придерживаться положенного образа добропорядочного нормального американца. Волк прорывался через овечью шкуру и свирепо скалил клыки. Истинная натура Хантера Вольфа все сильнее вытесняла так профессионально исполняемую им прежде роль Эрика Монро. Конечно, Александр вряд ли замечал какие-либо перемены в поведении мужчины, ведь ему, скорее всего, как и любому нормальному человеку, казалось, что он просто постепенно раскрывает новые грани характера своего знакомого, с которым невольно сближается. И разумеется, правду о борьбе двух личностей Хантера, настоящей и подставной, Александру знать вовсе не обязательно. Еще не время. А пока что подставной «Монро», все так же расслабленно раскинувшись в своем кресле, наблюдал за тяжким пробуждением Лекса с искренним интересом и даже участием. Чуть склонив голову набок, мужчина пристально всматривался в забавно нахмуренное, еще заспанное лицо парня, что буквально спустя минуту сменилось гримасой истинного страдания. С высшей степенью сочувствия, на какое он вообще способен, Хантер внимательно отслеживал каждое движение Александра, сопровождаемое стонами боли, шипением, отборным матом и исполненное просто чудовищной тяжести и муки. Что ж, подумал Хантер, пожалуй, все немного хуже, чем ожидалось, но все же не критично. По крайней мере, Лекс хотя бы проснулся. И узнал «Монро». Все остальное... вполне поправимо. Черт возьми... Даже сейчас, в таком плачевном и болезненном состоянии, — как же он красив. По растерянному и какому-то заплывшему взгляду Лекса Хантер понял, что его слова, кажется, если и услышаны, то не поняты. Поэтому, рассудив, что Александр пока совершенно не в состоянии воспринимать информацию извне и вести беседы, попыток заговорить он больше не предпринимал. Медленно и тягуче наклонившись вперед, мужчина уперся локтями в широко расставленные колени и продолжил наблюдать за несчастным. Сцепив ладони в замок под подбородком, теперь он смотрел не свысока, а немного исподлобья. Фирменная усмешка потухла. Извечно холодный взгляд слегка потеплел, но вместе с тем как будто потускнел, обратившись внутрь себя. Так смотрит человек, погрузившийся в омут собственных воспоминаний. Хантер не в первый раз видел Александра в подобном состоянии. Малыш Лекс, впрочем, не то чтобы любил упиваться в хламину. Как он сам порой говорил: «Просто так вышло». Время от времени приходилось исполнять роль телохранителя для прилично выпившего мальчишки. Бросить его пьяным на произвол судьбы посреди ночи в том дрянном райончике, где Александр почему-то так любил выпивать — всегда в одном и том же баре, — не представлялось возможным. Пацан в любом состоянии настолько хорош собой и настолько плох своим вздорным характером, что обязательно попал бы в какую-нибудь дерьмовую историю. И тогда мистеру «Монро» пришлось бы действовать исключительно методами Хантера Вольфа — хладнокровного убийцы, отнимающего жизни и глазом не моргнув. Хантер, как ни странно, успел привязаться к этому проблемному парню настолько, что любой нанесенный ему вред счел бы за личное оскорбление. А обидчики Вольфа долго на этом свете не живут. Время от времени Хантеру, как надежному «другу» — каким его предположительно считал Александр, или каким Эрик Монро успел себя перед ним зарекомендовать, — приходилось исполнять также роль таксиста и эвакуатора для «приятеля», временно утратившего контроль над своим телом, ориентацией в пространстве, а иногда и разумом. Только полной потерей самоконтроля — и, как говорится, головы — могли хотя бы отчасти объясниться некоторые поступки Александра, коих рациональный разум Хантера не понимал. Тот вечер — тот самый вечер, — который мужчина раз за разом прокручивал в голове, как какую-то затертую до дыр видеокассету, не поддавался логическому объяснению. Порой картинки того вечера — изменившего, как впоследствии оказалось, многое — всплывали перед мысленным взором сами по себе, безо всяких предпосылок, в самые неудачные моменты... Образ Александра, своим поведением тогда так сильно выбившегося из привычного, будоражил и сознание, и тело Хантера. Он все еще отлично помнил необычные, новые ощущения: прикосновения, трепет, вкус, тепло... То, как резко и стремительно парень подорвался с постели и помчался к закрытой двери, грубо выдернуло Хантера из глубокой задумчивости. Вовремя: еще немного подобных грез и воспоминаний — и помыслы явственно отразились бы физически. Хотя сейчас Александр, наверное, не заметил бы и чего-то куда более откровенного, чем стояк «друга», скрытый плотно прилегающей к телу одеждой. Когда Лекс сумасшедшим вихрем сорвался с места, в очередной раз пробубнив под нос что-то невразумительное на языке адского похмелья, Хантер попытался указать ему правильное направление красноречивым жестом — налево, в сторону ванной комнаты. Но... увы, безрезультатно. Александр не обращал никакого внимания на хозяина дома и с отчаянным усердием пытался выломать дверь спальни, надежно запертую на электронный замок. Благо дверь и замок оказались все-таки крепче плеча парня, поэтому не поддались. Лицо Хантера в тот момент окаменело, левое веко невольно дернулось. Чуткий слух уже улавливал фантомные звуки треска дорогущего африканского дерева, ломающегося под напором одуревшего пацана... К счастью, Лекс довольно быстро понял, что с этой преградой ему не справиться, и перестал выносить несчастную дверь — ломанулся к другой. С такой скоростью, что по пути едва не споткнулся о кровать, а затем чуть не навернулся на повороте. Хантер машинально подался вперед, готовый к молниеносному броску и попытке предотвратить опасное падение. Ведь было бы чертовски обидно и глупо, если б Александр вот так нелепо свернул себе шею на гладком полу спальни, и весь план Хантера, вся проделанная им работа — по-идиотски пошла бы коту под хвост... Но парень каким-то чудом устоял; смог почти с первого раза открыть дверь и, что самое главное, — успеть к заветному толчку для справления одной из самых необходимых с похмелья естественных нужд. Хантер тяжело вздохнул и, покачав головой, поднялся из кресла. Электронный замок после введения кода тихонько щелкнул, и дверь, отрезающая эту спальню — любимую, к слову, спальню Хантера — от остальной части дома, беззвучно открылась. Страдальческий то ли вой, то ли рев Александра мужчина услышал, когда уже неспешно спускался по лестнице. С некоторой досадой подумал, что кое-где просчитался, и стоило бы взять все необходимое сразу — с собой, в спальню... Правда, у него были весомые причины не оставлять в комнате со спящим парнем какие-либо предметы, способные навредить... любому из них двоих. Ровно через две минуты — Хантер сверился с верными часами — он уже поднимался обратно со стаканом прохладной воды. Шипучая таблетка от головной боли, тошноты, недомогания и прочих прелестей практически растворилась в кристальной жидкости. Хороший препарат — Хантер знал по своему опыту. Без вкуса и запаха, не вызывающий новых рвотных позывов. Вернувшись с этим целительным напитком, Хантер уверенным шагом направился в уборную. Вид Лекса, жалостно сжавшегося на кафельном полу и буквально обнимавшего унитаз, отнюдь не радовал глаз. Кажется, его бил озноб. Крепкие плечи и руки покрылись гусиной кожей, мускулы широкой загорелой спины то и дело вздрагивали, будто их сводило судорогами. Беззвучно вздохнув, Хантер взял с тумбы у противоположной стены рулон бумажных полотенец и осторожно приблизился к бедолаге сзади, при этом выдерживая небольшую дистанцию — совсем как с диким животным. Мужчина медленно наклонился к Александру и первым делом вложил в его обессиленную ладонь пару полотенец, а рулон поставил рядом, в пределах досягаемости. Затем протянул стакан с лекарством — так, чтобы парень смог его увидеть. Второй же рукой Хантер медленно и ласково, будто на пробу, провел по спутанным волосам Блэквуда. Не увидев сопротивления или отторжения с его стороны, аккуратно убрал непослушные пряди со лба и завел за уши. Пальцы в перчатке невесомо съехали по шее Александра ниже, и ладонь мягко накрыла покатое плечо. — Выпей вот это, дружище, сразу полегчает. — Хантер приблизился к самому уху парня, чтобы в этот раз его голос достиг не только слуха, но и сознания Лекса, и легонько покачал стаканом в руке, чтобы привлечь к нему внимание. Успокаивающе поглаживая и тем самым придерживая плечо «друга», четко артикулируя каждое слово, мужчина продолжил мягким, насколько это возможно для его грубоватой натуры, тоном: — Выпьешь, примешь душ. Чистые полотенца на тумбочке у зеркала — увидишь. Новая зубная щетка там же. Одежда и белье в комнате, в шкафу. Бери что хочешь, все новое. Когда придешь в себя, спускайся на первый этаж — буду там. Приготовлю что-нибудь... полезное.Лекс
Белые шумы лихорадки раскроил знакомый полушепот, теплый и внушающий доверие. На Монро можно положиться. Что не менее важно (и Лекса это периодически тревожит, подкидывая мучительного топлива в котел размышлений) – на него хочется опираться; хочется, чтобы он был рядом, как сейчас. Поддерживал. Да хотя бы просто сминал плечо, вкрадчиво приговаривая. От этого одновременно приятно и неспокойно… Подняв потерянный и болезненно-утомленный взгляд на приблизившееся знакомое лицо, Блэквуд ненадолго завис, вглядываясь в Эрика. Хочется, чтобы его черты прояснились, разгладились, избавившись от визуальных искажений. Зеленовато-охристые крапинки в безмятежной синеве глаз (Александр не задумывался, когда успел высмотреть эти злосчастные крапинки, зато теперь знал, что уникальная синь Эриковых радужек скрывает нечто иное, не только в плане цвета); враждебный покой линии губ, в чьих уголках собрались жестковатые полутени складок, похожих на ямочки. Почему враждебный? Интуиция подсказывала: как правило, такие умиротворенно сложенные губы – сигнал опасности. Блэквуд поморщился и кивнул, показывая, что услышал и переварил сказанное. Одежда и белье на тумбочке, рядом с щеткой. Чистые полотенца в шкафу. Стоп… наоборот. Ладно, разобраться не так сложно: Александр привык выбираться из заварушек покруче этой. Никакого криминала, всего лишь последствия импульсивности, временами настолько гипертрофированной, что диву даешься — как ты вообще до сих пор жив. Причем потасовки – не самое страшное. Кстати, Монро как-то тоже огреб. Стыдно… Правда, что было дальше – Лекс не помнит. Проснулся с болью в горле: оказалось, что кто-то шею сдавил. Говорил потом с трудом еще несколько дней. Давно это было, почти месяц назад… Но лучше последствия удушения, нежели это «веселье». Впервые до такой степени паршиво. С шуршанием вычистив губы, парень тут же инстинктивно скомкал великодушно предложенную бумагу и покосился на стакан с пузырящейся водой, завлекающей своим шипением. Наверное, один из тех лекарственных ништяков, помогающих при похмелье. Лекс бы и поблагодарил Эрика вслух, да только лишился дара речи – не фигурально, а в прямом смысле, физически не мог тявкнуть для ориентира. Пришлось молча принять стакан из руки, спрятанной в толстой черной коже. Как же порой бесили эти перчатки, так и хотелось содрать их к чертовой матери. Блэквуд вылакал «чудодейственную водицу» парой жадных глотков (тогда он понял, что еще и сдыхает от жажды), всякий раз морщась, когда кадык прыгал вверх-вниз. Ни вкуса. Ни запаха. Только легкое пощипывание в ноздрях, если бы ты пил не особо ядреную газировку – поутихшую, постоявшую без крышки. Шумно выдохнув, Лекс скользнул языком по губам, не глядя отставил опустошенный стакан куда-то в сторонку и наконец выжал сиплое «спасибо». Потом оттолкнулся от краев толчка и рухнул на пол, прям на лопатки. Ребристый кафель нежил ноющую спину. Александр вытянулся во весь рост. Недовольно зажмурился и насупился – подсветка выколупывала глаза. Не найдя чего получше, парень расправил ранее скомканное бумажное полотенце и укрыл им лицо. Затем сложил руки на животе, застыв покойником. Немного погодя из-под белой потертой бумажонки раздался глухой бубнеж: – Оклемаюсь и непременно возложу благодарственную жертву на твой алтарь, мой неусыпный Аргус. Ироническое актерство. Привычное, горькое, будто Лекс – молодой дед, своего рода Бенджамин Баттон: молодой снаружи и потешно дряхлый внутри. Аргусом Александр окрестил Монро по одной простой причине – мужчина действительно никогда не терял бдительности, совсем как тот мифологический многоглазый страж. (На самом деле, была еще одна причина: глаза Эрика напоминали фантастическое звездное небо. Правда, Лекс упрямо отказывался признавать романтическую сторону своей натуры. Глаза, похожие на звездное небо… Пф, ну и херня. Сопливая и банальная, какая-то бабская.) Погружаясь в мучительную полудрему, Блэквуд тягуче дополнил с хриплым бульканьем: – Дай мне годик-другой – может, доползу. Перед глазами так и стояла покровительственно-высокомерная ухмылочка друга. Александр знал, что выглядит в его глазах беспечным идиотом. Но «так вышло». Стоит отдать должное тому, что Монро никогда не издевался, как натуральная скотина: мог подколоть, но без тени злобы. Теплый, отзывчивый… и в то же время непонятный. Лекс много думал о нем. Почему – сам не понимал. Бывало, выйдет покурить на балкон своей съемной квартирки и невольно потонет в образе Эрика Монро. Буквально захлебнется им. Может быть, дело в том, что Блэквуду никогда не везло с друзьями? Разумеется, он не был изгоем, невольно притягивал внимание, однако… все не то. Искусственное, поверхностное, глухонемое. Аргус – забавная пафосная кличка, ничего не поделаешь – не такой. Другой. Другой… Он насмешливо сказал, перед тем как уйти: – Да хоть десять лет – буду ждать внизу. – И скрылся бесшумно, словно тень, тихонько щелкнув дверью. Вскоре Александр решил, что хватит отыгрывать покойника. Содрав с морды полотенце, в очередной раз скривился и перевалился на живот. Полотенца, зубная щетка, одежда… Парень поднял руку и прошелся ладонью по щекам — щетинка отросла. Колется, зараза. Хотя это странно… Обычно она отрастает на второй-третий день после бритья, а за одну ночь лишь слегка намечается. Черт с ним. Блэквуд, конечно, гордился тем, что не обладает природной буйной и кустообразной растительностью, как большинство мужчин, однако всему рано или поздно приходит конец. «Старею», – мысленно посмеявшись над собой, Александр со скрипом поднялся на ноги. Помассировал виски, бережно размял веки и окинул уборную прояснившимся взглядом: минимализм во всем. Очень в духе Аргуса. Лекс согнул руку в локте и положил ладонь на загривок, с застоявшимся хрустом разогревая окостеневшую шею. Развернувшись к зеркалу, парень присвистнул и осуждающе поцокал языком: видок, мягко говоря, поганый. Бог с ними, с волосами, вздыбленными кудрявыми клоками. Но вот физиономия… Щетина, темные круги под глазами, болезненно выдающиеся скулы, кожа, утратившая свежесть. Голый торс… Наверное, безалаберный Блэквуд заблевал свою толстовку, поэтому Эрик стянул ее от греха подальше. Низкий ему за это поклон. Опершись на руки, поставленные на подвешенный деревянный корпус раковины, Лекс внимательно осмотрел себя со всех ракурсов, тряхнул башкой и резко включил кран. Теплая влага медитативно зажурчала, лаская слух. – Херово выглядишь, приятель, – хмыкнув и послав своему отзеркаленному двойнику зубоскальную улыбку, Александр наклонился и сунул голову под водный поток. Капля за каплей, вместе со сбегающей по щекам и ресницам влагой, вымывалась усталость. Что ж, все не так уж и плохо.