это – всё

      Миша долго смотрит на него.        Дебильно улыбается, смеётся глупо и заразительно, громко, низко, всегда по-идиотски. Рот его не затыкается, всегда болтает что-то, насколько позволяют его привычное «на самом деле» и «понимаешь, да?», хотя и у этих фраз он половину звуков лениво, но тем не менее прилично съедает. Так происходит обычно – не сейчас.       Миша долго смотрит на Князя. Руками прижимает к стене.        Молчат.        Так просто вышло. Никто не знал, никто не виноват. Никому это не было нужно, не было необходимо. К этому никто не вёл.       – Пусти, – говорит Князь.       Буквально предостережение, буквально подстраховка. «Я просил остановиться», то есть «я за себя всё сказал, мою позицию теперь знают, меня услышали. А что дальше – уже не моя ответственность». Вот такая словесная страховка, понимаете, да?        – Миха, пусти.       Миша не пустит. Всё ведь и так понятно – они не в привычном реальном мире, где ссоры ведут к драке, а драка решает все проблемы. В реальности они уже набили бы друг другу морды и валялись бы по углам. Именно поэтому на самом деле они не здесь – не в привычном нормальном мире.       Они там, где Горшок предпочитает молчать, а не говорить, предпочитает дышать, а не курить, предпочитает держать, а не мутузить. Они там, где Князь молчать не может – боится, а раз не может молчать, значит не может слушать, не может собраться. Стоит отойти от привычного, комфортного, заранее известного и пройденного раз эдак сто, и все его миры – и реальность, и каждый из сочинённых – рушатся, и он не понимает, где они существуют, что это за измерение такое, как они сюда попали. Они вдруг оказываются там, где Андрею не хватает сил взять себя в руки, там, где он спалил себя с потрохами, там, где Миша заметил, что Князь-то не на виду, а в тени, и в эту тень пустил другого человека, там, где он оказался ниже Горшенёва не на голову, а на все шесть, там, где он не может не бояться, потому что маленький и слабый всегда будет бояться большого и сильного; сильного – значит собранного, уверенного. Андрей любит быть собранным и уверенным, но сейчас у него это не получается, в отличие от Мишки. На удивление.        В этом мире всё по-другому. Здесь всё не по плану. Поэтому Миха знает, что не отпустит, говорит глазами и собственными сильными руками, и Князь знает, что ему не хочется быть отпущенным, но не знает, чего же ему в таком случае хочется.        Всё наоборот. Шиворот-навыворот, смена мест, смена ролей, и это мощно выбивает из колеи.       – Я тебя прально понял? – Хрипит Горшок.       Чёрные глаза смотрят прямо, светлые – трусливым взглядом бегают по всему вокруг, боясь наткнуться на это – такое прямое, смелое, что и смотреть на это страшно.       – Не знаю, что ты там понял, – голос вверх-вниз, и это самое большое палево из всех. – Всё, я пойду.       – Нет.       Тяжёлые руки, тяжёлый взгляд. Миха молчит. Страшное напряжение. У Князя ладони потеют, сжатые за собственной вздрагивающей спиной. Затылок жмётся в стену.        Княже не отвечает никак – не говорит и не смотрит. Всё так странно. Как будто подменили. Миша такого ещё не видел, только иногда, очень-очень редко чувствовал, ощущал. Сейчас это ощущение превратилось в полное осознание. Истина где-то рядом, ведь чем ближе к ней, к цели, тем тяжелее двигаться вперёд. Миша знает – всё правильно, потому что всё очень сложно. Было бы легко – было бы как всегда: пару раз по роже, пару раз пообзываться, поржать, руки пожать и по домам. Это всё не около правды. Это в той реальности, которая теперь кажется глупой, потому что важная её часть оказалась в той тени, которую Андрей прятал.       Всё было бы так глупо и не по-настоящему и дальше, если бы не Князь. Миша даже и не понял бы.       – Ты же ёбнешься, Миха, – причитал он до того, как сам указал ему на трещину реальности, – так нельзя. Я не мамка тебе, да, знаю, но без тебя нет смысла. Соберись, на дно не уходи.       – Без меня – что? – Переспросил тогда Миха.       Князь споткнулся. Шанс был. Сообрази – схватись – спасёшься, и всё будет нормально. Как раньше.       – Какой смысл без тебя что-то делать?        – Ты про что?        Шанс у Князя и правда был.       – Мне что делать, если ты крякнешь? У меня не будет смысла.       И Князь попался. Сказал бы про группу – вышел бы сухим, но вместо этого сам в эту трещину сиганул, а когда спохватился, стало поздно. Потому что Миша прыгнул следом, не просто понял, а буквально увидел, о чём сказал Андрей, и осознал – не сказал вовсе, а проболтался. Не хотел говорить, никогда бы не сказал, просто случайно затупил, язык обогнал мысль, и всё.       – Так, короче, я домой, – дурацкая попытка сбежать. Получилось бы, если бы сказал про группу. Всё бы получилось очень складно.       Миха его – к стене. Так всё и вышло. Никто же не виноват, никто не знал, что так будет. Но всё так и вышло.       Миша долго смотрит. Слова вытягивать не охота, говорить вообще не охота. Всё с ног на голову. «Надо задержаться здесь подольше». Здесь – в этом новом мире, ослепляющем, неизвестном       – Сдавайся, а? – говорит Миша.       Князя выкручивает и так, и эдак – его тянет во все стороны, и если бы не руки, которыми его держали, уже давно бы в бега подался. Вот настолько ему страшно. Он сам всё подтверждает, сам говорит «да, ёпта, я прям с потрохами». Оттого и говорить не хочется – что ещё сказать, если уже всё сказано? Только нервное тело всё пытается помочь сбежать, хотя сам его обладатель уже смирился – руки в замок между спиной и стеной, руки немеют и всё равно дрожат.        Другие руки с плеч ползут на шею, на живот. Миша выше, Миша ближе – не боится, бояться нечего.        – Стой, – шипит Андрей. Просит.       На лице у него – страх, в глазах – страх, сам – страх. А Миша ближе. Держит, но не заставляет, и Андрей никуда не уходит, хотя уже может – ещё одно подтверждение.        Миша ближе.        – Мих, не надо.       Миша и правда будто в два раза выше. Стоит уже вплотную, трогает шею с бледной от страха скулой, трогает рёбра. Слишком спокойный и тихий.        Наклоняется к лицу. Всё решено – у него уже всё решено.       – Миш, – Андрей шипит, как подыхающая кошка. Последняя попытка защититься – и всё же это защита, а не атака. Значит, сдался.       Миша целует смело. У него куча доказательств того, что он имеет право это сделать. У него в руках Князь подпрыгивает, но не убегает, и старая реальность схлопывается со звуком его испуганного вздоха. Они в неё не вернутся.       Миша целует смело, Андрей – трусливо замирает. Он думает, что его пытают, над ним издеваются. Поверить невозможно. Сердце так сумасшедше трещит, словно и не бьётся, а носится туда-сюда, так напрягается, что вот-вот сорвётся – страшно. Страх сковывает, даже когда от его губ отрываются.       – Ты чё? – Взгляд у Миши с поволокой – у него есть ответы на все вопросы, и он не сомневается, уже попробовал и ему понравилось. Ему хочется ещё. – Давай…       Целует снова. В его руках опять испуганно вздрагивают, он ловит ртом трусливый вздох и – о – чужой язык. С первого раза не получилось – со второго всегда всё выходит. И Миша не боится ни себя, ни его, ни того, что пути назад больше нет. Ему нравится. Ему всё нравится.        Андрей жмурится, как будто его пинают со всех сторон, пальцы и коленки непроизвольно дёргаются. Верх напряжения, и ему кажется, что он никогда не чувствовал настолько неуправляемую панику.       Да, он очень любит. Да, он признался себе в этом. Да, он охуел от того, насколько это больно. Сперва ничего непонятно, сперва странно. Замечаешь, что заглядываешься – дурацкая новая привычка, подумаешь. Потом начинаешь думать, вспоминать, рисовать. Потом не можешь перестать этим заниматься. Становится противно от себя, ведь мало того, что вы – мужчины, в таких обстоятельствах это даже не приоритетно, вы – самые близкие друзья, вы друг другу помощники, братья, отцы (в случае с Михой, конечно, невзаимно это работало, но не суть), клоуны, опора, защита, соперники – вы кто угодно, но вы не возлюбленные. Есть черта, которая разделяет «всё хорошо» и «всё кончено», и именно к ней подошёл Князь. Через унизительное признание самому себе пришёл к смирению, к принятию. Решил любить безвозмездно, как и нужно любить кого угодно – хоть друга, хоть маму, хоть щенка, хоть сестру, хоть бабулю, хоть кого. Просто решил об этом не говорить – не надо, это ни к чему. А забота всем нужна: и друзьям, и не-друзьям.        И вот Горшок целует его. Уже второй раз. Не понимает, почему его не целуют в ответ, и пробует снова. Даже не моргает. Такой уверенный, как будто всё нормально, но очень собранный, как будто держит всё под своим личным контролем – нонсенс.       – Это же не нормально, – Андрей и красный, и бледный, нервный, в горле пересыхает. Он очень хочет сбежать.        Мише нипочём – он дышит ровно, молчит, целует снова. Пустые слова пропускает мимо, даже не обращает на них внимания, тянет к себе за шею, выше, хватает смелее, сжимает кофту и бок под ней. Просить разрешения он не собирался, хотя и чувствовал, что это было бы правильно – спрашивать, можно ли то, можно ли сё, ведь всё это в новинку. И бестолковость Князя – потому что даже себя этот писака не мог никуда деть, не знал, что делать, – и страх его, и вообще то, что ему, Мише, открылось сегодня, тоже в новинку.       Не существует понятия «нормально», а потому Горшок действительно не стал цепляться за эту пахнущую трусостью фразу. Когда скулы сводит от того, как приятно целоваться, не до этого совсем, не до нормального и не нормального. Ощущая язык Андрея в месте, где по-хорошему должны быть собственные зубы, Миша прижимается ещё теснее. Руки ползут ниже – на бёдра, потом обратно – на рёбра, и в какой-то момент становится жалко, что передние зубы не на месте, потому что очень хочется хорошенько, прям основательно укусить за что-нибудь постепенно прекращающего трястись от страха Князя.        Эти поцелуи не сладкие, не нежные, растворяться в них не хочется, но по-другому не получается, не растворяться не получается. Это что-то несуразное, нескладное, сумасшедшее, только не из-за страсти, а из-за чего-то другого. Пока мозг ещё думает, пока кровь не ушла вниз по телу, Миша предполагает, что это из-за того, что вскрылась очень важная правда о природе их взаимоотношений. Не дружба это, хотя дружить у них получалось очень хорошо – просто с самого начала это не должна была быть дружба.        «Надо было сделать так в самом начале». Миха ловит ртом всё сильнее сбивающееся дыхание и сам замечает, что начинает пыхтеть и хрипеть. Это – всё. Башня слетает.       Андрей не чувствует опоры под ногами, но чувствует, как спина через ткань трётся о стену, чувствует, что становится выше, теряет равновесие, и хватается за шею Горшка. Того ведёт совсем дико. Он подхватывает Андрея с такой лёгкостью, будто он весит килограмма три от силы, отрывается от чужого – ну, не такого уж и чужого на самом деле – рта, чтобы припасть к шее.        Князь чувствовал руки-руки-руки и зубы-губы-зубы, чувствовал, как дыхание спирает под таким напором, как тело отзывается, прогоняя страх. Всё ведь обернулось как-то странно в его пользу – даже пришлось позаставлять, чтоб смирился. Голова кругом – столько мыслей, а думать сил нет.        Миша сильный, сильнее, чем можно было подумать. Андрей несколько раз в жизни ловил мордой его кулаки, но это было другое. Сейчас Горшок возился с его шеей, царапал бёдра, ёрзал коленом меж ног и всё ещё держал его на весу. Это смелее, чем Андрей когда-либо мог подумать – хотя и о таком он не думал. Было стыдно даже помышлять о таком, и он правда этим не занимался.        Тело вздрагивает, когда большая рука накрывает ширинку. Миха вылизывает шею и челюсть, как собака, дышит шумно, трогает стояк, и Андрей не может больше оставаться в адеквате. Хочется податливо двигать бёдрами, но он сейчас совсем не хозяин положения, и остаётся только чувствовать, чувствовать, чувствовать.       Чувствовать, как возбуждён и Миша, только чувствовать не рукой, а прямо собственным возбуждением. Так остро ощущать его, ещё острее, чем себя. Быть в его руках, согласно быть, и наконец-то не бояться.        Становится жарко.       – Миш, – зовёт Князь. – Миша.       Миша губами где-то под подбородком. Слышит, не слышит – непонятно, но целует так, будто бы пьёт, не пивши до этого лет тридцать. Глаза его закрыты, он словно в полуавтоматическом режиме, и единственные вещи, которые выдают его сознательность – это губы, язык и руки. Шея вся мокрая и красная, следы точно останутся, все рёбра и бёдра в розовеющих следах от Мишиных пальцев – это тоже даром не пройдёт. Ширинка расстёгнута.       Но Миша слышит. Открывает чернющие глаза, поднимаясь укусами-поцелуями к подбородку, к губам, заглядывает в блестящую синеву напротив и смотрит. Дышит тяжело. Руками сжимает всё, что может сжать.        Андрей думает, что он на месте той Марии, о которой пел Горшок – молчит, смотрит. Теперь его. Или, может быть, он попал к настоящему колдуну. Не к тому, о котором они пели, – к реальному, осязаемому. Все миры пересекаются в Андреевой голове, происходит взрыв вселенной, взгляд не может оторваться от цыганской гипнотической черноты напротив.        – Чё? – Голос Михи хриплый, тоже тяжёлый, но он делает усилие и говорит, доказывает, что слышит, что и правда держит всё под контролем.       И Андрей забывает, что хотел сказать. Просто ведёт руками по горячей шее и шепчет глупо, почти жалостно:       – Жарко.        Сил и правда нет – то ли всё забрал страх, то ли быстро разгоревшееся желание, то ли этот перепад температур в голове, но мыслей всё-таки нет. Князь надеется, что это Миша тоже видит.        Мише тоже жарко. Отпускать Андрея из рук не хочется, не хочется ставить его на ноги и терять этот контакт даже на секунду. По-честному хочется только держать, хватать, сжимать, кусать, целовать.        Хочется брать.        Осознание прошибает вспышкой перед глазами. Это – и правда всё.        – Да, жарко, – спешно кивает он, настолько спешно, будто перед ним стоит цель отозваться, сделать всё быстрее, как надо.        Руки отпускают Андрея, и тому становится пусто. Опять перепад температур – хочется обратно эти руки, хочется обратно губы, и уже и жаль, что сказал это.        – Чего стоишь? – Миша рукой стягивает с себя все эти тряпки, такие теперь мешающие и раздражающие, как будто в принципе непонятно, с какой целью люди решили обязательно их носить. Сам дикий. Глаза такие же. – Снимай, – кивает.        Андрей видит, как тяжело вздымаются голые широкие плечи. Чужой взгляд быстро бегает по его одежде, снова находит голубые глаза и останавливается. Тяжело не нарушать этот зрительный таран, тяжело дышать с Михой одним на двоих воздухом, тяжело и приятно. И будто не нужно больше ничего.        Но врать тоже не надо – конечно, нужно больше. Мишин взгляд обещает большее. Руки воплощают.       Длинные пальцы цепляют бёдра под чёрной джинсой, притягивают к себе, и Князь делает неловкий шаг вперёд. Грудью к груди.       – Не стой, – хрипит ему в губы Горшок. Пальцы его сжимаются на коже, пробираясь под ремень, царапаются и гладят.        Он не приказывает, не подгоняет, Андрей понимает – ему держаться сложно. Так было всегда. Язык, вылизывающий зубы, проникает всё настойчивее, большие ладони лезут под кофту, задирают её выше, и Князь хочет засмеяться – Миха совсем не терпит промедления. Ждать не хочет. Делает сам.        Раздевает сам.       Неявившаяся улыбка затухает в зародыше, низ живота скручивает самое приятное из напряжений, ширинка становится совсем невыносимо тесной. Андрей тоже понимает – это всё. Его тоже мажет.       Кофта с него падает на пол. Мокрые, обкусанные губы возвращаются к его рту, руки расстёгивают джинсы, нетерпеливо стягивают их ниже.       Тянут вниз и бельё.        Трогают твёрдый член.       – Миша, – Князь не может сдержаться, вздрагивает и шепчет. Просить ничего не хочет, но чужое имя так легко соскакивает с языка, так естественно, что даже думать об этом не хочется.       – Тише, – тише на самом деле не нужно было, но Андрей чувствовал – это «тише» означало «не волнуйся», «не пугайся», «всё нормально», и это «тише» действительно успокаивало, и плечи опускались, расслабленные, и голова запрокидывалась, тяжёлая и гудящая.       Пальцам оставалось только цепляться за широкую спину, за шею под негустыми тёмными волосами, за колючие щетиной скулы. Андрею оставалось мычать – стонать – в чужие губы в ритм уверенных движений руки внизу.       Было очень жарко. Было очень хорошо. Невыносимо хорошо.        Под опущенными веками сверкали вспышки. В горле пересыхало, руки не слушались, ноги пока ещё мелко подрагивали, но Андрей чувствовал заранее – это только пока что.        Миша медленно переместился вправо, остановился за плечами, смазанно целуя горячую кожу. Рука не прекращала движений на чужом члене, вторая тихо ползла по косым мышцам, гладила напряжённый плоский живот, трогала грудь. Зубы кусали загривок и плечи.        Андрей почувствовал, как сзади, через слой чужой одежды, к нему прижался напряжённый член.        – Мы не будем, – шептал он. – Миха, нет.       Клыки нежно сомкнулись на его шее, поцелуи переместились выше.       – Тихо, – ответил ему низкий голос у самого уха. Вторая рука опустилась к паху, и Андрей закусил губу, замычал, откинул голову на плечо сзади.        – Не будем, – глухо повторил он.       – Не будем, – шептали ему прямо в губы. – Я просто… – Несдержанно поцеловали, вылизывая изнутри. – Постой так.        Андрей не знал – ему шли на уступок или решили обмануть и сделать по-своему, но такие смелые руки внизу заставляли выбросить все мысли из головы. Думать и правда не было сил, пока вокруг члена смыкалось, казалось, бессчётное количество пальцев, пока эти уверенные движения вышибали из лёгких воздух, пока он пробирался через гортань выше и не появлялся на свет полузадушенным стоном.       Мише и правда хотелось брать. Бесстыдно трогать член, чувствовать, как Андрей становится таким податливым, открытым, почти просящим было очень горячо, настолько горячо, что мозг плавился, слова, которые можно было бы сказать, выжигались, и получалось лишь целовать, кусаться, облизывать, сжимать, дышать.        Собственные брюки казались самой настоящей пыткой. Было жаль, что нельзя разорвать их одной силой мысли, даже если сейчас мысли совершенно не имели никакой силы, даже самой мизерной.       Было жаль, что Андрей не захотел зайти дальше. Хотелось плавно опустить его на свой член, заставить простонать в полную силу его голоса, может, схватить за волосы, войти с грязным-грязным звуком шлепка бёдер о бёдра.        Воображение искрой отдало прямо в голову.       – Щас, – поспешно бросил Горшок.       Руки на несколько секунд исчезли. Пустота отозвалась холодом, всё напряглось, и Андрею пришлось открыть глаза – вырваться из неги. Воздух показался ему холодным, и он почти успел прийти в себя, когда снова почувствовал руку Миши внизу.        Голова – опять назад, на высокое плечо, бёдра вновь двигаются навстречу каждому движению, глаза снова закрываются – Андрей почти стонет в голос. Это не просто приятно – это испытывает, пробирает, как будто это не просто секс, – да и секс ли вообще? – а что-то, чего тело ждало очень долго, чего тело жаждало, чего телу было необходимо. Эти пальцы вокруг члена, эта скорость, это давление.        Андрей чувствует Миху бёдрами, сзади, кожа к коже. Слышит его шумный выдох – выдох наслаждения – прямо за ухом, чувствует жар его дыхания, вздрагивает, словно бьётся не само сердце, а всё его тело. Миша очень горячий, внизу твёрдый, очень близко – настолько, что уже кажется, будто они вплавились друг в друга, срослись напрочь.        Миша трётся о послушное, такое податливое, размазанное самым грязным из наслаждений тело, спустив брюки. Он знает, эти движения – ничто по сравнению с настоящим, диким сексом, когда двое и вправду становятся одним целым, но именно эти рваные, совершенно не идеальные толчки и касания сейчас сводят с ума. Хочется больше, хочется ещё, но хочется быстрее, хочется всего и сразу, а такого не бывает. Поэтому Горшок очень послушно принимает решение «мы не будем», как и просил Андрей, – да, хочется таких вещей, после которых будет стыдно смотреть друг другу в глаза, и хочется их сию секунду, но если выбирать между этим и тем, чтобы наслаждаться Андреем и заставлять его полностью наслаждаться происходящим, Миша без промедлений выберет второе.        Потому что голову уже сносит, потому что они и без всего этого, наверное, стали одним целым.        Миша рычит, кусая клыками влажную и красную от прошлых поцелуев шею. Волна удовольствия захлёстывает его, когда он ощущает руку Андрея на своём члене. Тот втиснул её, дрожащую, ослабшую, между ними, и двигал ею по всей длине, неловко пытаясь подстроиться под ритм руки Миши.        Всё это было совсем не удобно, но это больше не имело никакого значения – когда Миша почувствовал, как напрягается плоский живот Андрея, услышал его сдавленное мычание, всё вокруг, абсолютно всё потеряло свой смысл. Потому что весь смысл свёлся к Андрею.       – Я щас… – договаривать он не стал – Миша понял, что не смог.       Андрея прошибло. Тело напряглось, вытянулось, бёдра повело вперёд, но крепкие руки Миши продолжали прижимать его к разгорячённому телу сзади. Хотелось кричать в полный голос, но стон удовольствия был быстро похищен, сорван жадными губами, отправлен в мокрый поцелуй – прямо Мише в горло.       Кончая, Андрей думал только о том, что делает это именно так: в руках Миши, с его языком в своём рту, со стоном в его губы. Так грязно, но на самом деле слишком чисто, потому что правдиво и истинно – так, как хотелось всегда.        Приходя в себя несколько долгих секунд, Князь чувствовал, как пальцы сдавливают его бёдра, царапают кожу, а в плечо вновь врезаются зубы. Знать и чувствовать, что Горшок кончает следом, кончает, держа его цепкими руками, прижимая к себе всё сильнее, словно между ними остался хоть один незаполненный миллиметр, Андрею было почти невыносимо. Он снова откинул голову на крепкое плечо, позволяя рычать себе в шею, кусать, целовать абсолютно всё, до чего тот мог дотянуться.        На бёдрах отчётливо ощущалась влага, но это совсем не смущало. Была бы воля Князя – он бы повторил это ещё бесконечное количество раз.        Оба подрагивали, держась друг за друга и нежась в посторгазменной неге. Тяжёлое дыхание опаляло уши, руки, трясясь, гладили низ живота, грудь, обнимали поперёк торса. По ощущениям – пробежали километров так двадцать. На деле – сбежали из старого мира в новый.       – Андрюха, – очень спокойно, низко проговорил Горшок.       Поворачиваться было очень трудно и очень лень, поэтому Князь только хмыкнул, давая понять, что слушает.       – Ща передохнём, – руки всё ещё гладили, грели, успокаивали, – и ко мне поедем.       Андрей засмеялся. Тихо, беззлобно, не слишком-то заразительно. Спокойно и радостно.       – Поедем, поедем, – осипшим голосом произнёс он.