Венецианская пурпурная

— …должно быть, стены поистине хранят слишком много интересных вещей… и удивительных воспоминаний. Задумывались об этом, господин Ли? Звуки шагов гулко раздавались в просторном коридоре, устремлялись к высокому потолку, под которым, утихая, растворялись в пламени свечей в подвешенных серебряных канделябрах. Растрескавшаяся фреска, подсвечиваемая огнем, выглядела жутко — изображенные на ней ангелы казались детьми-мертвецами, выцветшая и облезшая кожа которых была располосована трещинками как лезвием. — Или мрачные тайны, которые они застали… стены имеют хорошую память. Почти невероятную, — продолжал господин Хван, ведущий за собой гостя. — Или информацию, которая, скажем, известна только им — и призракам, им обладавшей… Этому поместью около ста семидесяти пяти лет, сложно представить, сколько людей здесь побывало… может, кто-то из барышень-поселенок, испытывающих бессонницу, страдал пристрастием к лаудануму… или кто-то застал в гостиной своего неверного супруга… а, может, вообще… — он замолк и резко остановился, обернувшись на гостя через плечо. — Есть у Вас какие-то мысли, господин Ли? — Почему Вы хотите продать свое поместье, господин Хван? — молодой человек поправил сползшие с переносицы очки, и даже если под чужим взглядом было некомфортно — своего не отвел, смотря хозяину в глаза. — Оно же Вам дорого. — А деньги — дороже, — тот, впрочем, плечами пожал — и продолжил идти по бесконечно длинному коридору. — Но не скрою: мне жаль покидать это место. Я здесь родился и вырос. Честно думал — и умру. Но обстоятельства складываются иначе. Не в мою пользу. — Вы поставили неприлично низкую цену. — За неприлично высокую поместье не выкупят. Далеко от цивилизации… дом на отшибе — какому романтику оно нужно? Только мне. Я человек породы sentimentale, безусловно, однако осознаю, что живу в материальном мире. Это печально… но как есть. Так что дом на отшибе и вправду мало кого заинтересует в наше время… только если использовать его как капитал. Вот и все. — И все же… Вы просите слишком мало, — не унимался гость, идущий позади хозяина почти след в след. Паркет неприятно поскрипывал на каждый шаг. — Если осознаете, что наш мир — материальный, зачем же рушите здоровую конкуренцию? Это же демпинг… К тому же, такая низкая цена — подозрительна. — Вы бестолковщина, господин Ли! — хозяин добро махнул рукой, даже не посмотрев на гостя. — Сколько Вам лет? — Двадцать семь. — Вот и правда, что бестолковый. Может, с возрастом поймете, о чем я говорю… или нет… кому знать, господин Ли. — Ваш дом никогда не купят, — прямо ответил тот, остановившись посреди коридора. Глаз уцепил ободранный край старой рамки, в которую была вставлена выжженная светом семейная фотография. Люди на ней улыбались — но казалось, что искусственно, поддельно. Будто не живые. — В Ваших же интересах дать мне искреннее интервью. — Вы просто журналист, — господин Хван не сбавлял шага, — а я — просто хозяин старого поместья. Вот и вся искренность. В этом, верно, была толика правды. И какой-никакой логики. — И Вы так разговариваете со мной… — продолжил помещик. — Будто мы с Вами что-то делим… будьте дружелюбнее… Феликс, да? — Да, — ответил тот коротко. — А Вы?.. — Господин Хван. Хозяин поместья таинственно ему улыбнулся. В зале бесстыдно гулял ветер, завывающий в открытые нараспашку окна. Прозрачные белые занавески напоминали призраков, нерешительно колеблющихся туда-сюда: зайти в поместье господина Хвана как незваные гости или все же поиметь совесть и остаться стоять у окна? У окна — будто в ожидании чего-то, приходящего из-за густой полосы тумана, расползшейся над выжухлым некогда изумрудным лугом; или из-за колючих деревьев на горизонте, распустивших свои скрюченные руки; или, может, из-за реки, которая в расплывчатом далеке выглядела тонкой струей, разделявшей землю надвое, будто рассеченная острой самурайской катаной. Господину Хвану было все равно на ветер — он только свои отросшие волосы собрал в хвост шелковой ленточкой, убрал выбившиеся пряди за ухо и закономерно продолжил разговор обо всем сразу: — Понимаете, Феликс, — и обращался к журналисту по имени. Молодой человек не делал ему замечаний. — Если Вам уж так интересно знать, отчего я предлагаю такую низкую цену… и если уж Вам приспичила моя искренность… меня здесь больше ничего не держит. Major domus покинул меня самым последним. Следить за таким поместьем один я не в состоянии. Будет лучше, если его выкупит кто-то… ответственный, понимаете? А я доживу свой остаток где-нибудь… не здесь. Мне тридцать один год, ни один мужчина в нашей семье не переступал черту Македонского. Понимаете, о чем я? — Вы чем-то больны? — Ох, если бы! — господин Хван даже посмеялся тихо. — Только если любовью к сантиментам, друг! И к искусству эпохи гуманизма… Ничем более. Журналист без смущения оглядывался вокруг, пока господин Хван, проводя облаченной в перчатку рукой по поверхности дубового стола, не привлек его внимание: — Я захочу запомнить каждую вещь, которая есть в этом доме. С собой я ничего не возьму… может, только любимую чашу, из которой выпиваю вина, когда обнимет сплин. Но больше — ничего не нужно. — А фотографии? Картины? — Ли разглядывал одну из, висевшую над камином в потертой позолоченной раме. — На ней же изображены Вы. — И моя покойная жена, — тихо добавил хозяин, встав позади гостя. — Не думаю, что хочу видеть ее лицо, пока доживаю последние деньки. Там и встретимся, — он улыбнулся одним уголком губ, когда Феликс повернулся к нему лицом. — Я не любил ее, но человеком она была хорошим… и невероятно красивым. Пускай радует своим ликом будущих поселенцев. — Вы на картине тоже красивый, — добавил, не подумав, журналист — и почему-то осекся. Господин Хван смотрел на него с легким прищуром. — Вы и в жизни красивый, но там… вы оба… — и слова катастрофически закончились — Ли запнулся и отвел взгляд в сторону, будто снова начал что-то увлеченно высматривать. — Приму этот комплимент с радостью, — в итоге ответил хозяин, не скрывая еле заметной полуулыбки. — Пусть Вы и плохи в подаче своих мыслей, Феликс. Журналист из Вас слабенький получается. На эту придирку Феликс ничего не ответил — медленно подошел к старому шкафу, за помутневшими стеклами в дверцах которого стояла невероятной красоты посуда — словно сделанная вручную мастерами эпохи Ренессанса. Настолько утонченные, точные линии, плавные изгибы чайных ручек, края блюдец… как же, наверное, музыкально она звучала, когда чашки звонко постукивали при чаепитии. — Нравится? — чужой голос снова послышался за спиной. Феликс повел плечом, не поворачиваясь в сторону хозяина поместья. — Очень красивая. — Только запылившаяся… руки не дошли убраться в доме. После смерти господина Эшелота все покрылось пылью. Не подумайте, что я ленив… просто — опять же — сплин схватил, все никак не отпустит. — Думаю, новые хозяева разберутся… если, конечно, кто-то вообще купит Ваше поместье, господин Хван. — Буду надеяться. Хотелось бы прожить остаток дней на широкую ногу, ни в чем себе не отказывать… спустить все деньги в пабах и ресторанах, ходить в злачные места… Вы ходили на выставки, Феликс? Может, на выставки местных мастеров? — Я нездешний, — журналист пробежался взглядом по полкам, уставленным различными предметами интерьера. — Поэтому нет. — О… — господин Хван слегка прикоснулся к чужому плечу рукой в перчатке, заставляя повернуться к себе. — И откуда же Вы, если не секрет? — Из Бирмингема, господин, — журналист обернулся, но медленно, точно не хотел встречаться с чужим взглядом вновь. — Тут я по работе. — Не так уж и далеко… бывал там как-то. Вместе с господином Эшелотом. Феликс не спросил по какой причине — его больше заинтересовала изумрудная хрустальная чаша, стоявшая на небольшом круглом столике под окнами в другой стороне зала, на котором из-за ветра качалась белая тканевая скатерть: — А это? — Моя любимая чаша. Уже упоминал ее сегодня… люблю наполнять ее вином до краев и сидеть у камина ночами. Это очень успокаивает… Как Вы проводите свои вечера? — За работой, — прозвучало немного пренебрежительно. — Мне некогда сидеть у камина по вечерам… и камина у меня нет. — Не хотите попробовать? Все равно приехали к ночи, я не могу отпустить гостя, пришедшего в мой дом в столь поздний час. — Всего десять. — Уже десять! Вы собрались уходить в такое время? К тому же, мы прошли только половину дома… давайте поднимемся на второй этаж, я покажу Вам балкон. Лестница, ведущая на второй этаж, оказалась до головокружения витиеватой — Феликс, поднимаясь по скрипучим ступеням, крепко держался за перилы, покрытые толстым слоем пыли, липшей к вспотевшей ладони. Хозяин дома, держа в руке канделябр с подожженной свечой, шагал спокойно и уверенно: — Моя мама любила читать вместе со мной, сидя в креслах на балконе, — снова начал господин Хван, шедший на пару ступеней впереди. — А еще научила меня кружевной вышивке. Отец всегда говорил, что это занятие для юных леди… и мне, как джентельмену, стоит заняться чем-то более весомым… А я в двенадцать лет для мамы платье сшил с красивыми кружевными манжетами… В ней ее и похоронили. Журналист не перебивал — просто слушал, пока они поднимались. — И для отца — рубаху атласную. Но он ее на тряпки пустил, Эшелот ими полки протирал. Печально, наверное, это все — но Феликс отвлекся на деревянную дверь, когда они поднялись на этаж. — Что там? — Кладовая. — На втором этаже? — У нас их две, — хозяин пожал плечами. — Что-то не так? Журналист остановился, оглядывая эту дверь, так причудливо выбивавшуюся из привычного здешнего выцветшего пространства своим необычайным цветом. — Почему она красная? — Дверь? — уточнил господин Хван, двигаясь по узкому коридору по направлению к балкону. — Это венецианская пурпурная. Сразу видно, что ничего Вы в искусстве не смыслите, господин Ли. Молодой человек так и остался бы стоять примагниченный взглядом к этой двери, если бы хозяин дома, окликнув его, не вывел из мыслей: — Балкон, Феликс. Вы должны посмотреть. В одном из старых, но по-своему привлекательных уютной потрепанностью кресел, стояла стопка таких же истрепанных временем книг в твердых переплетах. Чужая перчатка в который раз повела по поверхности, стряхивая пыль: — Роттердамского читали? — Было дело. — И как Вам? — Скука смертная, философия его эта… поистине — глупость какая-то, — Феликс подошел ближе к ограждению балкона и посмотрел вдаль — на тот самый луг, который виднелся в зале из открытых окон. С высоты второго этажа было заметно, как сильно он плешивел своим непонятно-грязным зеленым цветом, казавшимся в наступавшей темени мертвенным. — Журналистам необязательно любить скучные книги. — Не доросли просто. — Возможно Вы и правы, — Ли не стал спорить — глядел все еще вниз, куда-то за реку, отделявшую поместье на отшибе словно как на небольшом острове. — Не стану перечить. — Но я и другие книги читаю. Мне нравится Лавкрафт… мы с ним приятели. Не самые дружные, но встречались пару раз. — Врете. — Нисколько, — господин Хван добродушно отмахнулся. — Чего мне Вам врать? Вы мне — никто. Всего лишь гость. Не больше. — Какой-то никчёмный луг, — подметил вдруг журналист, переводя тему. Хозяин прищурился, смотря в ту же сторону, что и его гость: — Почему же? — Даже птицы над ним не летают. Господин Хван тихо хмыкнул, искоса глянув на Феликса: — А они Вам так нужны?.. Да и вообще, отсутствие птиц — гарантия мертвецкой тишины по утрам. Никто не разбудит. Журналист сдержался, чтобы не сказать, что тут все было каким-то по-мертвецки тихим. В большом библиотечном зале, расположенном все на том же втором этаже, хозяин поместья буквально растворился среди стеллажей — Феликс мог только слышать чужой голос и равномерные шаги, доносящиеся будто со всех сторон. — Какие книги Вы читаете, господин Ли? — откуда-то справа. — Может, подберем что-нибудь на Ваш вкус. Феликс пытался найти его взглядом, догнать, чтобы не чувствовать себя потерявшимся ребенком среди давящих высоких стеллажей. — Проза? Лирика?.. Читали «Илиаду» Гомера? — Был ли вообще Гомер… — журналист ответил тихо — слушал чужие шаги, все еще не понимая, в какой стороне находился господин Хван. — Мы никогда не узнаем… — отвлеченно произнес хозяин. — А что насчет французских любовных романов? — Не интересуюсь. Затертый паркет, как и все в этом доме, скрипел — Феликс посмотрел вниз, где на затертом полу рядом с ножкой шкафа валялся какой-то клочок бумаги. Журналист прошел мимо. — Зря… мне еще нравится Шекспир, к слову. Он такой искренний… конечно, не француз, но что-то такое в нем есть… его любовная натура… Феликс петлял между стеллажами, стараясь выйти на чужой голос — где бы он ни был. Появилось тонкое, но осязаемое чувство замешательства. Господин Хван продолжал о своем: — У лилий — белизна твоей руки… — начал читать шекспировский сонет хозяин дома, и голос его по-прежнему доносился отовсюду. — Твой темный локон — в почках майорана… Что дальше, не напомните? — У белой розы — цвет твоей щеки, — негромко произнес журналист — остановился, когда чужие шаги перестали быть слышимы. Господин Хван, видимо, тоже остановившись, спросил: — А дальше знаете? — У красной розы — твой огонь румяный. — Мне из Вас каждую строчку вытягивать?.. — снова спросил — с нескрываемым смешком. Феликс поджал губы: — У третьей розы — белой, точно снег, и красной, как заря, — твое дыханье… Но дерзкий вор возмездья не избег… — Его червяк съедает в наказанье, — перебил, закончив, господин Хван. — Начало и конец мне не нравятся. Вот эти строчки, пожалуй, у него лучшие. Пройдемте дальше. Господин Ли не успел спросить — чужое плечо мелькнуло за дальним стеллажом, заставив ускорить шаг. Потолок, стены — все пространство начало давить. Внешне Феликс не поддавался панике — но его ладони начали жутко потеть. Неосознанный, идущий изнутри страх крепко схватил за горло — и вдохнуть было нечем. Секунда — и снова длинный коридор; господин Хван, неизменно держа в руке канделябр, остановился, ожидая заплутавшего в библиотеке Феликса. Тот вышел — почти сразу же за ним, может, всего через минуту, и выглядел напуганным. Хозяин неподдельно удивился: — Что Вы такое там увидели, что у Вас глаза по фунту? — Я Вас потерял! — журналист ответил чуть более эмоционально, чем хотел — но сердце и вправду билось где-то под горлом, ладони все еще оставались влажными, казалось, что еще немного — и он никогда не выйдет из этого книжного лабиринта. — Могли и подождать! — Ну так я жду, — господин Хван улыбнулся. — Вот, остановился же даже… я думал, Вы увлеклись рассматриванием книжных полок… Извините, больше я Вас из виду не упущу… Но Минотавра там нет, могли так не пугаться. И сдержал свое слово: теперь впереди шел Феликс, затылком чувствуя чужой взгляд. Может, зря он все это сказал — не признаваться же господину Хвану, что его компания была некомфортна, особенно, когда Феликс его не видел? Только свечи бросали свет на стены коридора, ведущих черт знал куда. — Завтра покажу Вам территорию, — подал голос хозяин, до этого притихший на какое-то время. — Сегодня уже темно. И остановился — журналист увидел в конце коридора небольшую площадку и две двери, разглядел их с прищуром. — Справа моя спальная комната… слева — гостевая. Приготовил ее для Вас… хотите посмотреть? — Но я не планировал оставаться, — повторился Феликс, обернувшись на хозяина дома. — Завтра вечером у меня поезд. А сегодня — пустует гостиничный номер. Мне есть, где переночевать… — Как жаль, — опечаленно пожал плечами господин Хван, разворачиваясь — пошел в обратном направлении. — Тогда позвольте перед Вашим уходом угостить Вас ужином. Можете за ним набросать что-нибудь в черновик, а я напомню, если что-то забудете. В просторном зале на первом этаже стало темно — пространство освещал только канделябр в руке хозяина: — Но перед ужином предлагаю спуститься в винную… Вы пьете вино? — Не злоупотребляю. — Так мы всего одну бутылочку, — заверил господин Хван, — пойдете со мной? Или останетесь в гостиной? Вряд ли Феликс хотел оставаться наедине с пустотой — потому пошел за старшим, держась в паре шагов от него. В небольшом погребе было сухо — даже вдохнуть нечем. И никакой роскоши, которую ожидал увидеть журналист — лишь пара полок, уставленных бутылками, поблескивающих в свете свечей. — К сожалению, мне особо нечем похвастаться… запасы иссякли, когда меня покинул господин Эшелот… — господин Хван говорил так, словно оправдывался. — Однако есть одна бутылка вина, которую я придержал до сегодняшнего дня. Думал, что приберегу ее на особый случай… но руки давно чесались ее открыть. Да и в целом, — он остановился напротив полок, потянувшись рукой к одной из бутылок. — Вы кажитесь человеком, достойным составить компанию мне и Pedro Ximenez. Как думаете? — Не смыслю в винах. — Может, оно и к лучшему, — господин Хван разглядывал этикетку, слегка прищурившись. — Девяносто девятый год. Прошлого столетия… этой бутылке сейчас тридцать с лишним лет. Знаете, сколько она стоит? Феликс молча мотнул головой в отрицании. Хозяин — в который раз — глядел на него искоса, приподняв уголок губы: — Много, — ответил он просто. — Неприлично много, господин Ли. О цене этого вина Феликс размышлял, пока принимал ванну, услужливо приготовленную для него хозяином. Тот даже предоставил стопку чистой одежды, на которую журналист косился взглядом, уперевшись щекой в бортик. Стоило, верно, подумать о самом господине Хване — и о том, что тот казался ему донельзя странным, и дело было не в привычке того вставлять иностранные слова посреди разговора или расспрашивать Феликса о его увлечениях в искусстве или литературе… Он сам по себе был странным, каким-то не таким. Весь его вид об этом кричал — но Феликс не мог понять, что именно заботило его; к слову, и пылкий ум, которым он обладал, сегодня по какой-то причине решил взять выходной. Потому он продолжил лежать в ванне, смотря на вышитый рукав хлопковой рубашки. Уставшие от темноты тяжелые веки слипались — в сознании держало пламя свечи, колеблющееся от самого тихого выдоха. Феликс ушел под мыльную воду, держась руками за бортики. А потом — стрелки часов отмерили полночь. Господин Хван предложил приступить к трапезе. К довольно… нескромной: Феликс видел перед собой стоящую на белой тканевой скатерти тонкую керамическую тарелку с мясом и гарниром, Pedro Ximenez и хрустальный фужер — в тон цвету стекла бутылки. Господин Хван сидел напротив — стол не был длинным, но в темени, окружавшей их со всех сторон, он казался далек. Расплавленный воск медленно стекал по одинокой свече, стоявшей посередине стола, и застывал ближе к низу. Помещик положил на колени салфетку и потянулся к вину, держа в одной руке штопор с резной ручкой: — Подайте свой фужер, пожалуйста, — попросил он, протягивая вторую руку. — Попробуете первым. — С чего такая честь? — журналист наблюдал за тем, как по хрусталю медленно стекало вино на самое донышко. — Вы мой гость. — Я всего лишь гость — и не более. Вы сами так сказали. — Я Вас обидел? — Нет, — журналист поднял взгляд — столкнулся им с чужим, чуть нахмуренным, но вместе с тем — изучающим, и почувствовал, как по затылку без алкоголя пронеслись теплые мурашки. — А звучите так, будто обижены, — но последующие комментарии оставил при себе, решив, что господину Ли они не нужны. — Ваше вино. Мне не терпится узнать, что Вы думаете о его вкусе, Феликс. Феликс держал фужер за тонкую ножку, смотрел на темно-бордовое вино и непонятливо хмурился. Господин Хван не оставил это без внимания: — Что не так? Дурной запах? — Ничуть, — ответил журналист, поднося фужер к губам. — Напротив — очень даже приятный, просто… — и перебил себя небольшим глотком, какое-то время смакуя алкоголь. — Запах показался мне смутно знакомым. — Правда? — не скрыл удивления старший, чуть улыбнувшись. — Может, Вы тогда все-таки разбираетесь в винах, господин Ли? — Вряд ли, — и еще один глоточек — обжигающе-терпкий — заставил зажмурить глаза, как от цитрусовых; Феликс поставил фужер на стол. — Слишком… алкогольно, господин. Я такое обычно не пью. — А вкус Вам как? — Неплохо… терпимо, — поправил себя, не по этикету утирая губы тыльной стороной ладони. — Можно попросить Вас принести стакан воды? — Хотите разбавить? — с легким смешком спросил хозяин, но из-за стола все-таки встал. — Да, как древние греки… если разбавлять немного, вкус почти не меняется — а пить становится легче. — Чего только не придумали древние греки… — отстраненно ответил господин Хван, отходя в сторону дверей, ведущих в кухонную комнату. — И водопровод, и систему орошения… и даже вино водой разбавлять. — Систему ирригации придумали в Месопотамии, — невозмутимо поправил журналист, — а водопровод — рабы Рима. — Знаю, — махнул рукой господин Хван. — Проверял Вашу эрудированность. Иногда казалось, что господин Хван проверял чужую эрудированность спустя каждые два предложения — или Феликс, допивший первый бокал вина, просто немного охмелел. Карандаш между пальцев почти не держался, все время норовил выпрыгнуть из руки и ускакать по полу куда-нибудь под шкафы. Журналист писал заметки в своем блокноте, вместе с этим слушая хозяина дома — тот что-то без умолку ему рассказывал и иногда спрашивал. Феликс отвлекался на то, чтобы обратить свое внимание на господина — и снова утыкался в блокнот, записывая все то, что видел сегодня. Иногда приходилось уточнять что-то у хозяина, прерывая тем самым чужой монолог — господин окликался, отвечая на вопросы, но почти сразу же продолжал тему, когда Феликс вновь начинал что-то писать. К концу второго бокала свеча почти догорела — господин, заметив это, поторопился принести из ящика комода другую, чтобы не прерывать чужую писанину, даже если журналист уже почти ничего не записывал, так, шкрябал иногда и то, наверное, просто по привычке. Феликс не поднимал на него своих глаз, все время смотря в блокнот, и только когда господин Хван встал из-за стола, Ли посмотрел в его сторону, пощурившись. И почему-то спросил: — А насчет стен… что в них такого особенного? — В смысле? — ответил вопросом на вопрос старший, оставшись стоять на месте. — Да Вы все говорили… про память стен… и прочую лабуду… — язык у журналиста не заплетался, но говорить и вправду было как-то проблематично. Он отложил карандаш и блокнот в сторону, поправил горлышко рубашки, расстегнув верхнюю пуговицу. Алкоголь теплил кожу. — Так что в этих стенах такого особенного? — А этот вопрос как-то касается нашего интервью? — Напрямую. — Я говорил о сантиментах, Феликс, — и добро ему улыбнулся. — Сантименты при покупке дома мало кого волнуют. — Меня волнуют. — А Вы хотите купить мой дом? — и тут же, не сдержавшись, посмеялся — но все равно по-доброму. — У Вас же даже камина дома нет, о чем разговор? — Так Вы и недорого продаете. — Вы не потому интересуетесь. Журналист пожал плечами, хмыкнул, приподняв уголок губ: — Если хотите хорошую рекламу — придется расщедриться на объяснения своих сантиментов, господин Хван. Феликс смотрел ему в глаза — неотрывно, и отчего-то по затылку мягко растекалось тепло. Алкоголь, видимо, ударил в голову — неспешно, плавно, почти незаметно. И чужой взгляд стало выдерживать в разы проще — особенно когда хозяин, непонимающе хмурившись, не знал, что ответить. — Мне казалось, что я уже все Вам рассказал, господин Ли, — произнес тот все же спустя какое-то время. — Что конкретно Вас интересует? — Что видели эти стены. Меня интересует это, — он положил ладонь на свой блокнот, постучал по нему пальцами. — Вы хотите хорошую рекламу — я хочу знать все об этом доме. Нам нужно сотрудничать. Вы же хотите продать дом? — А Вы с вином осмелели, — господин Хван сказал это с приятным удивлением и снова сел за стол, поставил локти на его поверхность — не по этикету намеренно. — Наш разговор наконец-то стал интересным. — Так что видели эти стены? — он повторил свой вопрос в который раз. — Кто та барышня, употреблявшая лауданум? — Моя мать, — хозяин ответил легко. — Мода на него была, а она была человеком зависимым от модных веяний. Но со сном и вправду имела проблемы… мне было двенадцать, когда она нас покинула. Все из-за этого. — А кто застал своего неверного за изменой? — Мать застала отца. Еще раньше случилось. Плохо помню. — А убийства? На этом вопросе свеча, догоревшая до конца, предательски потухла. Весь большой зал погрузился во мрак, лишь тонкая полоса лунного света, пробивавшаяся сквозь неполностью задернутые шторы, разрезала комнату. Господин Хван, попавший под этот свет, выглядел удивленным — как мог разглядеть Феликс. — Вы думаете, что в этом доме происходили убийства? — Вы сами сказали, что поместью сто семьдесят пять лет… мало ли что тут было. — На моей памяти люди умирали здесь только естественной смертью… или от своих собственных рук. — Самоубийства? Господин Хван помедлил, прежде чем ответить: — Моя бабушка. Она повесилась. — В какой из комнат? Хозяин почему-то посмеялся, скрыв лицо за ладонью, облаченной в перчатку: — В библиотеке. Хотите сходить туда еще раз с этим знанием? — Не горю желанием, господин, — Феликс что-то начеркал в блокноте. Господин Хван прищурился: — Я зажгу еще одну свечу… — Не нужно. Все, что мне нужно было узнать, я уже узнал — и записал. Посему… — он встал со стула, уперевшись рукой в стол. — Прошу провести меня к телефону, я вызову себе такси. Помещик, смотря на него, просто пожал плечами — ответил: — Боюсь, у Вас не получится, Феликс. Журналист, превозмогая пьянь, ударившую в голову, все еще не терял возможности мыслить — и держался довольно стойко: — Почему же?.. — Электричества здесь нет. Думали, я свечи для романтики разжигал?.. — и слабо улыбнулся. Феликс неприкрыто фыркнул: — Персона sentimentale, — напомнил он помещику. — Откуда мне знать, что у Вас в голове… — В любом случае, сейчас Вы все равно никуда не уедете. Я не могу отпустить гостя в такое время… до города два часа пешком, да и не факт, что Вы найдете себе свободное такси в выходной вечер. Оставайтесь. Комната для Вас подготовлена — примите мое гостеприимство. Воздух ночью был другим. Он пах сыростью, свежестью и чем-то, что было знакомо Феликсу — но сейчас он не был в состоянии распознать это. На заднем дворе было по-мертвому пусто, уныло, но даже так господин Хван, куривший самокрутку, не переставал восхищаться этим видом. Феликс не знал, сколько было времени — помнил только то, что они допили бутылку вина полностью и то, что господин Хван позвал его покурить перед сном. Феликс не имел такой пагубной привычки, но компанию составил — помещик был рад покурить в его присутствии. — Луна сегодня очень красивая. — Она всегда одинакова, — журналист упирался в перилы крыльца поясницей и смотрел на небо, запрокинув голову. Немного кружилась. — Вы не понимаете… — Куда мне, — он слабо посмеялся. Но без злобы. Господин Хван, стоявший рядом, искоса посмотрел в его сторону: — Не хотите попробовать? Очень качественный и дорогой табак из Индии. После вина — самое то. Феликс не курил — но так была скудна и уныла здешняя картина, что рука потянулась сама. И он сделал затяжку — одну, небольшую, задержал — и выдохнул через нос, поморщившись от горечи на губах: — Отвратительно. — Знал, что Вы оцените по достоинству. Журналист передал самокрутку обратно: — Проводите меня до гостевой. Я хочу спать. — Уже? — господин Хван достал из кармана брюк маленькие часы на цепочке. — Для сна времени еще мало. Может, останетесь со мной ненадолго? Ночью здесь все совсем другое. Днем такого не будет. — Тут как было уныло — так и осталось уныло, господин Хван… — Вы не правы. Хозяин поместья ответил резко — но не грубо, однако Феликс, подняв голову, посмотрел на него с недовольным прищуром: — Вы слишком влюблены в это место — и потому считаете здесь все особенным. Не замыленным взглядом понятно, что ничего особенного здесь нет. Старший докурил — потушил самокрутку и кинул окурок в стоящий на ступеньке глиняный горшок. Возможно, некогда там росли цветы. — Вы даже не позволяете себе почувствовать, насколько здесь все особенное. — Так покажите мне, — Феликс поднялся и встал с ним наравне. — Раз я не понимаю — покажите мне, что здесь особенного, господин Хван. В этом месте не было ничего особенного — совершенно. Старое, сырое и мертвое — даже птицы здесь не пели. Как будто никому не было дела до этого маленького островка на отшибе цивилизации — пустынное, пустое место. Холодный, но очень застенчивый ветер, который слабо поддувал и стеснительно касался голых запястий. Жухлая трава и бескрайние луга, на которых не росло ни одного цветочка. Черная лента реки, ограждающая старое поместье от всего внешнего мира. Здесь не было ничего особенного. Совершенно. Господин Хван не был особенным. Феликс не был особенным. Ничего из того, что их окружало, не было особенным. Абсолютно ничего. Господин Хван, склонив голову к плечу, спросил — почти что шепотом: — А Вы позволите мне показать?.. В этом месте все еще не было ничего особенного — двор по-прежнему казался серым и пустым, мертвецки бледным и унылым. Птицы не пели. Луг остался таким же жухлым. Река вдалеке продолжала течь черной лентой, расчерчивающей территорию. Ветер так же застенчиво касался запястий. Единственное, может, луна поднялась необычайно высоко — осветила своим сиянием все: и старое поместье, и скучный двор, и выцветшую траву, и пояса реки… и господина Хвана. Полоса света очертила его лицо, в неприличной близости показавшееся Феликсу донельзя знакомым даже сквозь дымку, вставшую перед глазами. Может — казалось, а, может, белющая в лунном свете кожа господина Хвана действительно поблескивала, как от мелких капель дождя или выступившей испарины. И касание пальцев за ухом — тоже было знакомо. Словно кто-то когда-то уже трогал Феликса так — шелком по озябшей коже. Словно когда-то Феликс уже чувствовал на губах смешавшуюся горечь Pedro Ximenez и дорогого индийского табака. Словно господин Хван когда-то уже целовал его — и словно Феликс когда-то уже вставал к нему так близко, стараясь ухватить и распробовать. Наконец — луна все же погасла, скрывшись за туманными облаками, растянутыми по небосводу. Без того стеснительный ветерок притих — запястье обожгло шелком, когда господин Хван, смазано коснувшись губами чужой щеки, опустил голову, обхватив пальцами руку Феликса. — Хотите спать?.. Напоследок краем глаза Феликс успел выцепить венецианскую пурпурную — и за ним закрылась тяжелая резная дверь. Сон остался встречать рассвет на заднем дворе. Это была мучительная пытка — сидеть в темноте, ударенным пьянью в затылок, на кровати и чувствовать пустоту, сковывающую со всех сторон. Феликсу было страшно — ощущать фантомные касания чужих губ на своих и пытаться разглядеть чужое лицо напротив — даже если напротив Феликса никого не было. Потом колыхнулось пламя. Феликс выбежал в коридор. Феликс больше не выглядывал чужое выражение в темени, не старался выцепить, уловить чужую эмоцию — не было на то интереса. В одну секунду журналиста охватило пылкое желание вновь ощутить горьковатый привкус табака и вина, который он, совершенно не обдумав, решил украсть с чужих губ. Господин Хван не шелохнулся, не произнес ни слова — напряженными пальцами держал ручку подсвечника, позволяя Феликсу буквально выгрызать свои губы. На поцелуй это было мало похоже — скорее, на жажду одичавшего без ласки человека. Горяченные пальцы сцепились за шеей помещика, дернули волосы на затылке — и распустили шелковую ленточку, змейкой стекшую по спине господина на пол. Феликс прижимался к чужому телу своим — отчаянно, просяще. Слишком искренне. Но закончилось все так же быстро и неожиданно, как и началось. И все это можно было бы списать на призрачную галлюцинацию, если бы не засаднившие губы. У хозяина поместья не возникло ни единого вопроса к Феликсу. Поутру в доме было привычно мертвенно тихо; только тоскливо склонившееся дерево поскрябывало веткой в плотно закрытое окно. Феликс с загнанным от испуга сердцем сжался на краю кровати, с боевой готовностью глядя в сторону окна. Нервно посмеялся — сам с себя, когда увидел ветку; спустил ноги с кровати, утихомирил свое сердце и тяжко выдохнул. Голова болела. Вместе с тем была одна мысль — уезжать домой. Господина Хвана не обнаружилось в его покоях, в гостиной его не оказалось тоже. Феликс пытался его дозваться, но все попытки оказались безуспешны. Тревога потихоньку начинала грызть внутренности. Журналист принял решение уйти по-английски. Напоследок только не сдержал порыва — несмотря на внутренний страх дошел до двери цвета венецианской пурпурной, встал прямо перед ней, но дернуть ручку так и не смог. Совесть что ли помешала. Феликс плюнул на все — переоделся в свою одежду, забрал сумку с записным блокнотом и вышел во двор. Погода была — как и всегда — унылой. Журналист спустился с крыльца на влажную землю, оглядел все вокруг, вспоминая слова господина Хвана об особенности этого места — и застыл, примагниченный взглядом к реке. На ее берегу, около небольшой покошенной набок пристани, стоял господин Хван. Между ними было около ста ярдов, но даже так Феликс мог видеть, как блестела чужая обнаженная кожа от воды. Хозяин поместья сушил мокрые волосы полотенцем. Феликсу и смотреть на него было зябко. Голос прорезался сам собой: — Эй! — закричал журналист, привлекая внимание к себе. Господин Хван не отозвался. — Господин! Одному богу было известно, по какой причине Феликс, только что намеревавшийся уйти по-английски, стал звать причину своего внутреннего беспокойства, которая, немного погодя, все-таки обернулась назад. Господин Хван ничего не ответил — подобрал вещи с пристани, закинул полотенце на плечо и босиком по холодной земле пошел в его сторону. Это расстояние было преодолено хозяином поместья слишком быстро — Феликс не успел осознать. Единственное, на что он был способен, когда они встали друг напротив друга, это стыдливо отвести взгляд в сторону, чтобы не смотреть на чужую обнаженную натуру. — Холодно же, — тихо произнес журналист, грея руки в карманах своего пальто. — Все в порядке. Я закаленный. Феликс хотел бы добавить, что он еще и странноватый, но тактично промолчал. — Может, чаю? — Я, наверное, уже пойду… вечером поезд. Господин Хван обмотал влажное полотенце на бедра: — Да сдался Вам Ваш поезд, Феликс… не понимаю Вашего рвения побыстрее оказаться в городе… Что там хорошего — во всей этой суматохе? — Хорошего или нет — но меня ждет моя работа… Ваше объявление в газету, если что, — напомнил Феликс, с трудом переводя взгляд с сухого леса на хозяина поместья. Вблизи господин Хван уже не выглядел таким блестящим — утерся, видимо, пока шел к Феликсу. — Днем позже… днем раньше… Разницы-то никакой, господин Ли. Оставайтесь на чай. Это предложение больше звучало как утверждение. Журналист, окинув взглядом скорбный двор, последовал за старшим. Но можно ли было назвать утренним чаепитием то, что происходило сейчас — пока Феликс буквально под надзором господина Хвана пил чай, молча смотря на хозяина поместья в ответ, и чувствовал усиливающуюся тревогу, неприятно знобившую посреди ребер. — Просто наблюдаю… чай тоже индийский, кстати. Вкусно? — Вкусно, — просто согласился журналист в противовес своим чувствам. Находиться здесь с каждой минутой становилось сложнее, пусть и не происходило ничего страшного. Сама атмосфера этого старого поместья не располагала к безмятежному спокойствию. Для Феликса здесь все было каким-то снулым, задохшим. Неживым. Господин Хван чувствовал себя прекрасно — услужливо подлил еще чая, а потом — ушел в кухонную комнату, прикрыв за собой дверь. У журналиста в голове набатом било — бежать отсюда как можно скорее. И неожиданно зазудело — тупое желание узнать, что находилось за дверью цвета венецианской пурпурной. Феликс сжал челюсти — дотошная журналистская натура… Господин Хван все это утро вел себя так же, как и всегда — в пределах своей странности. Но Феликс все равно поинтересовался: — Что такого у меня на лице, что Вы взгляд отвести не можете? Он не хотел ему грубить — прозвучало это, скорее, как попытка защитить свои границы. Господин Хван, уже какое-то время сидевший напротив него, подпирал голову рукой — костлявые пальцы неизменно облачала перчатка: — На Вас смотрю. Красивый Вы, господин Ли. Сложно не смотреть. Феликс стукнул чашечкой о блюдце — случайно: — Я был пьян вчера. Я не такой человек, каким Вы меня себе вообразили… — Причем тут это? Я хоть слово Вам о вчерашнем сказал? Журналист коротко мотнул головой в отрицании: — Нет. — И чего Вы тогда?.. — ответа на свой вопрос господин Хван не получил. Потому, немного помедлив, снова встал из-за стола, так и не притронувшись к своему утреннему чаю: — Когда допьете чай, я хочу пригласить Вас осмотреть задний двор. Там есть несколько интересных вещей, о которых я бы хотел упомянуть в объявлении. Тон его немного поменялся — не огрубел, но стал важнее, деловитее. Он оставил Феликса одного и ушел из гостиной комнаты в коридор, чтобы, по всей видимости, переодеться в уличное. Феликс зяб в своем пальто, хотя еще вчера погода не была такой колючей. А вспоминая утренние купания господина Хвана в реке, Феликс мерз еще сильнее, плотно прижимал поднятый воротник к горлу. Хозяин поместья стоял расстегнутым, держал одну руку в кармане — пальцами второй зажимал конец самокрутки; смотрел он неотрывно на ветхую потрескавшуюся скульптуру, местами покрытую мхом. — Вот это пусть, пожалуйста, сохранят… те, кто купит дом, — попросил он, не сводя со скульптуры взгляда. — Экспонат ценный, но с собой мне его забирать некуда. — Кто это? Господин Хван пожал плечами — по-доброму глянул в сторону журналиста: — Не знаю. Это был полет моей фантазии. Никого конкретного я не изображал. Вместо уточнения, сделал ли эту скульптуру помещик сам, Феликс прикипал к ней всем своим естеством. Что-то побуждало его смотреть, изучать каждую деталь, каждую трещинку чужой фигуры, которая, казалось, от одного только дуновения ветра сыпалась прямо на глазах. Хрупкая. Все лицо скульптуры было потертым — и опознать, чей лик был изображен, оказалось невозможно. — Почему бы не поставить ее в какое-нибудь другое место, господин Хван? — Куда? Дома в коридоре? Чтобы я ночью, когда ее увижу, на месте умер? — он посмеялся. — Нет уж, тут пускай стоит… столько лет стояла, ничего с ней не случилось. А время… оно никого особо не щадит. Вопросы философские Феликс на всякий случай с ним не обсуждал — понимал, что чревато. Вместо этого спросил: — А в доме мы все посмотрели? У Вас нет чердака? — Есть, — кивнул помещик. — Там лежит всякая старая рухлядь… интересно взглянуть? Едва ли Феликс, конечно, хотел лезть на чердак, чтобы смотреть на старье — но ему нужно было как-то подобраться к той самой двери, отвлечь господина Хвана чем-нибудь и узнать, что же находится в этой кладовой. Для того, чтобы открыть чердак, господину Хвану был необходим ключ. Он сказал: — Сейчас, я возьму связку из ящика в своей комнате и вернусь. Феликс остался ждать около лестницы на чердак. Но как только чужая спина скрылась из поля зрения, Феликс, стараясь особо не шуметь, двинулся в сторону венецианской пурпурной… чтоб его, нужно же было назвать этот цвет именно так. У журналиста было, наверное, около двух-трех минут на это все — и отговорки на случай, если господин Хван его застанет, у Феликса, конечно же, не имелось. Подумал, что на ходу что-нибудь придумает… И вот — дверь. Все такая же красная, как и была до этого. Такая же вычурная, неподходящая здешнему интерьеру. И все такая же манящая своей тайной. Феликс почему-то не верил, что там находилась обычная кладовая. Нутром чуял. Потому потянул ручку вниз… Только вот господина Хвана, вставшего позади него, он не учуял — дернулся, когда чужая рука сжала его плечо, заставляя обернуться на себя. Феликс медленно отпустил дверную ручку. — Чердак не здесь, — сказал он, притом — довольно вкрадчиво, как будто специально пытался его припугнуть. И улыбнулся — неоднозначно; словно в шутку, но в довольно зловещую. Феликс неслышно сглотнул: — А чего Вы так напряглись? — но не показывал виду. У Феликса внутри что-то сжалось боязно, предупреждающе. — Может, и не кладовая там вовсе? И тоже улыбнулся — в тон чужой улыбке. Немного нервно. Господин Хван склонил голову к плечу: — Хотите посмотреть, что там? Тихо. Феликс фыркнул: — Еще чего. Подачки Ваши мне не нужны. Даже если он хотел знать, что находилось за этой дверью. Голос разума оказался сильнее любопытства. Да и смотреть вместе с господином Хваном… нет, нужно бы придумать другой вариант. — Жаль, — помещик повертел ключи на связке, — Ключик от этой двери, к слову, очень красивый… видите, какой он резной? Феликс понял — господин Хван показал его специально; как сладостью поманил прямо перед носом, но попробовать не дал. И ушел обратно к чердаку. Феликс окинул манящую его дверь взглядом еще раз — и все-таки последовал за хозяином. На чердаке и вправду не оказалось ничего примечательного — покоцанная мебель, непригодная для пользования, полки книг с облупленной краской и запах пыли. Феликс прочихался — зычно, господин Хван даже дернулся от испуга: — Да что же Вы какой doux… — Да здесь сто лет никто не убирался! У меня аллергия на пыль! — журналист прикрыл рукавом рубахи свой нос. — И если Вы хотите продавать свой дом, нужно тут все расчистить! — Горите желанием мне помочь? — Еще чего! — Феликс мотнул головой в отрицании. — Ни за какие коврижки! — А если… И недоговорил. Просто снова ключик от красной двери показал — улыбнулся, зараза. Феликс фыркнул: — Просто не буду писать в объявлении, что у Вас есть чердак… заколотите его перед продажей, это же ужас какой-то… Даже если на секунду Феликсу показалось, что это — хорошая сделка. Может, внутренний страх пытался оградить его от правды… Может, он сам себе надумывал — и сам в это верил. Господин Хван был странным — бесполезно было это отрицать. Его странность проявлялась во всем — в разговорах, в движениях, в его внешнем виде… Но каждый же человек имел право на свою странность, не так ли? Феликс считал именно так. У него тоже имелась странность — поддаваться внутреннему чутью, даже если объективно ничего плохого не происходило. Когда стрелки часов дошли к пяти часам вечера, Феликс, махнув рукой на тайну двери венецианской пурпурной, засобирался уходить. Черт с ней, с этой кладовой… Собственные нервы Феликсу были намного дороже. — Что, уже уходите? — господин Хван как раз хотел накрывать на стол. Уже и бутылку вина в руках держал. — Может, хотя бы поедите вместе со мной? — Нет, спасибо… от воды с собой бы не отказался, если можно. Мне правда уже пора, поезд в восемь. — Что ж… — хозяин поместья заметно погрустнел. — Как Вы того захотите. Во фляжку, которую Феликс всегда брал с собой, господин Хван налил ему воды. Они пожали друг другу руки на прощание — и Феликс, плотно укутавшись в пальто, покинул чужой дом. Погода все еще стояла неблагоприятная. Солнца не было видно — все небо в растянутых сизых облаках. Феликс посмотрел на наручные часы — стрелки встали на трех. — Черт, — журналист тряхнул рукой, надеясь, что это приведет их в действие. Ничего не произошло. Феликс зашагал быстрее, решив, что на станцию лучше прийти раньше, чем позже. Оставаться в Лондоне у него не было никакого желания. Едва ли родной Бирмингем был хоть чем-то лучше… Вода во фляжке была практически ледяной — и каждый глоток обжигал ему горло. Но пить хотелось нещадно — потому и опустела она в ближайшее время. Феликс даже не заметил — как и не замечал поначалу того, что тропинка, ведущая через лес, все никак не кончалась. И чувство появилось, — противное — что Феликс затерялся среди угольных сухих деревьев. Панике он не поддавался — и шел дальше по тропинке. И старался не думать о том, что чем дальше он шел по ней — тем больше ему казалось, что пройденный отрезок пути повторялся. Это было глупо — затеряться в лесу, в котором была всего одна тропа. Феликс не сворачивал с нее никуда — и его все равно не покидало чувство, что он уже проходил эти места по несколько раз. Часы на руках все еще не работали — но небо над головой уже тускнело и становилось серее. Ветра в лесу не было — были слышны только собственные шаги Феликса и хруст сухих веток под ногами. Феликс остановился, огляделся вокруг — и застыл: лес впереди и позади него выглядел абсолютно одинаково, словно кто-то его отзеркалил. Горло схватило; Феликс пытался подавить чувство тревоги, жалевшее ему между ребер, но с каждым моментом его самообладание испарялось. Феликс допил последние капли воды из фляжки и сел под иссохшим деревом, закрыл глаза, надеясь на то, что небольшая передышка ему поможет. Становилось только хуже — и темнее. Среди чуть покачивающихся верхушек деревьев, на которые Феликс смотрел, опрокинув голову назад, ему виделось всякое. Тревога продолжала жалить под сердцем. Слева и справа все оставалось отзеркаленным. Это не могло происходить взаправду. Феликс отрицал это — такого не могло быть. Тело среагировало быстрее головы — он, вскочив с места, побежал сломя голову по тропе. Сердце билось так часто, что казалось, что оно уже и не билось вовсе. Это было похоже на ужасный сон наяву — но он продолжал бежать. Дышать было нечем — Феликс буквально захлебывался в своих слезах, и когда уставшие от бега ноги сами затормозили, Феликс спустил с губ обессиленный выдох. Впереди показалось старое поместье господина Хвана. Он встретил его на крыльце — курил самокрутку, стряхивая пепел в цветочный горшок, и выглядел донельзя удивленным: — Феликс? Вы чего?.. Феликс не ответил — глотку сжало. Он плюхнулся на ступеньку и привалился плечом к деревянным балясам. Каждый вдох — как острием по горлу. Господин Хван присел на корточки рядом с ним, положив свою руку на чужое плечо: — Что случилось? Вы заблудились в лесу? Феликс плакал. От страха — и от бессилия. Он никогда не испытывал такого ужаса. — Пройдемте в дом, Вам нужно отогреться… Завтра я сам провожу Вас на станцию. Пламя в камине виделось Феликсу мутно — слезы все еще стояли в глазах. Сбитое, судорожное дыхание не восстанавливалось. Плед, которым господин Хван укрыл его, совершенно не согревал. — Я сделаю чай, — хозяин поместья поправил плед на Феликсе. — И наполню для Вас горячую ванну. Отдыхайте, Феликс. Едва ли Феликсу удалось успокоиться самостоятельно — только горячий чай и ванна расслабила его тело. Он смотрел на пламя свечи в подсвечнике — и ловил чувство дежавю. Рубашка с вышитым рукавом также лежала напротив. Феликс с головой ушел под мыльную воду. Господин Хван принес ему ужин — поставил на столик рядом с камином тарелку с едой и ушел за графином воды и чашкой. Феликс смотрел на вышивку на рукавах. Отрешенно. — Не переживайте Вы так… неместным тяжело ориентироваться в этих местах. Успокаивайтесь, господин Ли, — мужчина налил воды из графина. — Завтра после полудни я провожу Вас и в качестве извинений за произошедшее куплю Вам новый билет на поезд. — Вам-то за что извиняться? — голос журналиста прозвучал тихо — в тон трескавшимся бревнышкам в камине. — За то, что сразу не подумал Вас проводить. Моя вина. — Я все время шел вперед… — начал Феликс, все еще не сводя с камина своего взгляда. — Но в итоге я вернулся к Вашему дому… как будто я пробежал огромный замкнутый круг. Я точно никуда не сворачивал и не сходил с тропинки… этого же не может быть, правда? Господин Хван вопросительно приподнял бровь: — Скорее всего, Вы поддались чувству паники и просто не заметили, куда бежите… Такое бывает, господин Ли. Не берите в голову… лучше поешьте, наберитесь сил после этого. В детстве я тоже часто блуждал по этому лесу, когда плохо его знал. В этом нет ничего странного. Феликс промолчал — потянулся за водой, жадно выпил всю чашку залпом. Трясущимися руками налил еще — и так же ее осушил, утирая мокрые губы тыльной стороной ладони. — Я отлучусь в ванную комнату. Когда доедите, оставьте все на столе, я потом уберу. Гостевая комната на прежнем месте, Вы не заблудитесь. Феликс посмотрел на него искоса: — Очень смешно. — Разряжаю обстановку, господин Ли. Приятного аппетита. И ушел, оставив Феликса в гостиной одного. У Феликса даже намека на аппетит не было — потому он, выпив еще воды, отнес еду в кухонную комнату. На столе стояла открытая бутылка вина и бокал рядом с ней. Алкоголь Феликс пить не хотел — но преподнес горлышко бутылки к лицу, чтобы понюхать. Снова — пахло смутно знакомо. Пригубил совсем капельку — поморщился, поставил бутылку обратно. Вспомнилась вчерашняя ночь — и поцелуи с господином Хваном. Феликс ощутил внутреннее противоречие: он никогда такого не делал — и не планировал, вместе с тем этот поступок не казался ему мерзким; закралась сомнительная мыслишка — что все это случилось так, как будто так и должно было быть. Феликс неуютно поежился — холодок пробежал по спине. Окна были закрыты. Феликс оглянулся: занавески еле заметно колыхнулись — и сразу же остановились, как только он на них посмотрел. По затылку поползли колкие мурашки. В гостевой было поспокойнее. Феликс свалился на кровать, уперев взгляд в высокий потолок. Сон к нему не шел — сердце отчего-то тарабанило прямо по реберным костям. Тишина задавила на уши — и буквально зазвенела. В висках запульсировало — Феликсу до животного страха стало необходимо покинуть это место. Все происходящее напоминало горячку — или лихорадку. Перед глазами плыло — и укачивало. Феликс стек по кровати на пол, приложился щекой к холодному паркету — и заплакал, прикрыв рот ладонью, чтобы не быть слишком громким. Ему так не хотелось, чтобы господин Хван неожиданно зашел в гостевую и обнаружил его в таком виде. Феликсу не было стыдно — Феликсу было страшно; он уже не мог понять — действительно ли все было таким пугающим, или это была паранойя. Господин Хван тоже ничего не понимал — но и не спрашивал. Он неожиданно оказался рядом — и так же неожиданно и без всяких расспросов уложил чужую голову на свои колени, пригладил мягкой ладонью вспотевший лоб Феликса. — А перчатка-то… Вам… зачем?.. Феликс смеялся — истерично. Схватил чужую ладонь, преподнес ее к своему лицу и попытался пальцами одной руки поддеть ткань перчатки. Господин Хван без грубости вытянул руку из цепкой хватки. Промолчал. — Что Вы под ней… прячете?.. — Феликс все еще смеялся — вперемешку со всхлипами. Его ладонь упала на пол — он оперся на руку, привстав, и поравнялся плечами с помещиком: — Что вообще у Вас здесь происходит?.. Я ничего не понимаю… — Вы слишком устали, Вам нужно отдохнуть… — Мне нужно уехать отсюда! Он резко вскочил на ноги — пошатнулся, словно в голову ударила пьянь, облокотился на рядом стоящую тумбу и пальцами грубо помассировал переносицу. Он пытался прийти в себя — сердце все еще заходилось как бешеное. — Завтра уедите… Я Вас провожу. — Я должен уехать сейчас! Мне здесь плохо! Феликсу никогда прежде не было так плохо. Все напоминало страшный сон — долгий и очень мучительный страшный сон. Господин Хван смотрел на него с одной эмоцией — с сожалением. Феликс выцепил ее сквозь слезную пелену, вставшую перед глазами. Всего один момент — без раздумий: журналист вылетел из гостевой и, не смотря под ноги, сбежал по лестнице на первый этаж. В голове одна мысль — убраться отсюда как можно скорее. Он не схватил свое пальто с вешалки — в чужой вышитой рубашке выбежал на улицу, босыми ногами сминая мертвую траву. В легких загорело; ноги сами несли его по той же тропе, ведущей через лес. Феликс не останавливался — бежал так быстро, как только мог, не обращая внимания на иглы-ветки, терзающие стопы. Он ураганом несся вперед — сквозь мрачнущую темень, окружившую со всех сторон. Слезы пламенем стекали по щекам — он продолжал бежать, задыхаясь от своего же сбитого дыхания. Не разбирая дороги — вперед, все дальше и дальше к непросветной черноте. Спустя время в конце пути показался огонек. Потом наступил день. Необычайно солнечный и теплый летний день. Голубое небо над головой — и бархатная трава, щекочущая спину. Запах полевых цветов, осевший в носу — и привкус меда на кончике языка. Феликс повернул голову вбок. — Не шевелись, пожалуйста. Голос господина Хвана донесся откуда-то сверху. Феликс снова посмотрел на небо — недоуменно спросил: — А небо-то почему голубое?.. — Вот же бестолочь… — недовольно буркнул. — Это церулеум! Феликс едва слышно хмыкнул. — Почему, почему… потому что! — А где мы вообще? Феликс приподнялся на локтях — господин Хван сидел перед ним на траве, держа в руках холст. Он что-то писал на нем красками. — Ты в порядке? — господин Хван озадаченно посмотрел на Феликса. — Мы в Орлеане, ты же сам сюда хотел… — Но мы только что были в Лондоне?.. И сейчас осень… а тут очень тепло. — Ты перегрелся, — господин Хван отложил холст и встал на ноги, подошел к лежащему на траве Феликсу. — Пойдем домой, солнечный свет пагубно на тебя влияет… да и на меня тоже. Жарко сегодня! Я весь вспотел… хочу освежиться! На речку со мной пойдешь? Так непринужденно — и так легко. Феликс разглядывал господина Хвана — неуместно счастливого и радостного, живого. Он был таким молодым — и красивым; Феликс чувствовал себя очень глупо: — Я сплю? — спросил он, пока господин Хван складывал свои художественные принадлежности в деревянный сундучок. — Вроде бы уже нет, — неуверенно ответил он — и улыбнулся. Настолько солнечно — до невероятно очаровательных морщинок в уголках глаз. Феликс пристально на него смотрел. — А? У меня что-то на лице? — Нет, — мотнул головой, — просто Вы выглядите моложе… — Чего это ты ко мне так уважительно?.. — он неподдельно удивился. — Феликс, у тебя все хорошо?.. Феликс лег обратно на траву — и прикрыл веки. Глубоко и размеренно задышал. — Феликс?.. И еле заметно кивнул. — Феликс!.. И вскочил — закашлялся, словно вынырнул из-под толщи воды. Все внутренности воспламенели — захотелось их выблевать. Феликс наощупь схватился за что-то, сжал пальцами — и распахнул глаза. Господин Хван держал его лицо в ладонях — и не позволял отвести взгляда: — На меня смотри, Феликс! Феликс смотрел — и видел перед собой господина Хвана, лицо которого было запачкано чем-то красным. Его бровь была рассечена. — Не отрубайся, твою мать! Феликс снова часто задышал — ухватился за чужой воротник, натянул ткань до треска. — Пожалуйста!.. Резкая боль в колене заставила вскричать — и подавиться своим криком. Господин Хван прижимал его к себе. — Пожалуйста, Феликс!.. Руки заболели — Феликс напрягал их до хруста в локтях, упираясь ладонями в мягкую перину. Феликс видел в профиль лицо господина Хвана, покрытое испариной — помещик тяжело дышал, стягивая пальцами простынь под собой. Он молча смотрел на Феликса одним глазом — Феликс перевел мутный взгляд на чужую обнаженную спину, огладив им выпирающую под кожей змейку позвоночника. Пальцы сжались на чужих бедрах — Феликс притянул его к себе слишком резко, со слышимым шлепком. — Не делайте так больше… Феликс не понимал, что он делал — тело действовало само, по инерции. Чужое тело под собой Феликс ощущал как нагретую глину, принимавшую любую форму, которую он ей давал. Ладонь скользнула от бедра по спине наверх — пальцы окольцевали чужую шею, сдавили до побелевших костяшек. Господин Хван сипло выдыхал — на каждое движение; вся кожа блестела от пота как патина. — Пожалуйста, не делайте так больше… Феликс очнулся. Щелчок — и он обнаружил себя в кровати. Рядом сидел господин Хван, держа в руках мокрое теплое полотенце. Феликс сглотнул: — Господин Хван? — А кто еще? — помещик нахмурился. — Мы в Лондоне? — А где нам быть?.. — А на улице осень? — В самом разгаре… сильно головой ударились, господин Ли? Феликс аккуратно принял сидячее положение: — Я ударился?.. — Я нашел Вас вчера вечером в кухне. Вы лежали около стола… я и подумал, что Вы ударились… Дышать стало тяжело. Господин Хван смотрел на него очень обеспокоенно — и тревожно. — А разве я не… И прикусил себе язык, оборвав на полуслове. Господин Хван склонил голову к плечу: — Разве Вы не… что? Феликс тихонько мотнул головой: — Болит… — Знатно приложились, значит… ложитесь, я принесу воды. Пить снова захотелось нещадно. За окном стояла все та же безнадежно серая погода. Феликс держал ладонь на своем затылке, пытаясь что-то нащупать пальцами, пил чай, заваренный господином Хваном, и неотрывно смотрел в окно, в самую даль. Река виднелась чернющей змеей, сверкавшей лоснистой кожей, неторопливо протекавшей с запада на восток. Между ребер свербило — Феликс сделал большой глоток остывающего чая. — Вам получше стало? Феликс неспеша обернулся на господина Хвана через плечо: — Стало. Только затылок болит. — Может, там какая-то ранка маленькая… давайте посмотрю? Феликс молча пожал плечами, отвернувшись обратно к окну — господин Хван принял это за согласие. Чужие пальцы на собственном затылке ощущались совершенно иначе — горячо-колко, будто кончики только что погасших спичек. Помещик медленно перебирал чужие волосы, высматривал что-то, склонив голову к своему плечу, и, словно невзначай, напоследок огладил подушечками пальцев чужую макушку, скользнув ими к основанию шеи: — Все в порядке, — констатировал он. — Ничего нет. Просто ушиб. — Или сотрясение. — Вас тошнило? Мутнело в глазах? Клонило в сон? Феликс снова глянул на мужчину через плечо: — Нет. — Значит, не оно. Но про свои странные видения — или бредни — Феликс по какой-то причине решил умолчать. — Не переживайте так сильно, Феликс, — господин поравнялся с ним плечами, смотря вдаль, как и Феликс. — Я могу доехать с Вами до Бирмингема, чтобы проводить Вас до госпиталя. Вдруг чего. — Излишне, — отмахнулся тот. — Не стоит так беспокоиться. Просто проводите меня завтра до станции. Дальше я сам справлюсь. — Это все случилось по моей вине… — снова начал он. — И я чувствую себя обязанным это исправить… — Господин Хван, — прервал журналист, искоса смотря на господина. — Давайте мы с Вами закроем эту тему. Все в порядке. В порядке ничего не было — но Феликс чувствовал, как у него под кожей жглось от этой беседы. Господин Хван выглядел виноватым — донельзя. Но искренне. — Я что-то подустал… наверное, лягу спать. Спать Феликс, может, и хотел — но едва ли бы смог. Тревога колола ему под горлом. Подушка казалась как никогда мягчайшей — Феликс буквально утонул в ней, и вся тревога, державшая его в своей воле, уступила место усталости. Глаза слипались. Где-то на прикроватной тумбе танцевали огоньки — пахло парафином. Феликс подложил ладонь под щеку и уставился помутневшими глазами в окно — из-за угла застенчиво выглядывала пожелтевшая луна. И каждый раз, когда Феликс моргал, она становилась желтее — и пятнистее, словно на ней вырастали в размерах и растекались кратеры. Феликс тяжело вздохнул — и постарался больше не открывать глаза. Потом по стеклу что-то негромко царапнуло. Почти провалившийся в сон Феликс вскочил на месте, распахнув веки. Перед глазами заплясали черные мушки. Подушка ощутилась словно каменная — тело само поднялось, рука уперлась в матрац; Феликс сквозь чернь посмотрел в окно — и на него в ответ заинтересованно посмотрела маленькая птичка, стукнув крошечным клювиком по стеклу. Они неотрывно глядели друг на друга какое-то время — пока где-то в доме не пробабахали часы, заставив их обоих дернуться. Феликс инстинктивно обернулся назад из-за шума — а когда повернулся обратно, птички за стеклом уже не было. Зато появилось белое полупрозрачное свечение, как от уличного фонаря. Ноги сами повели Феликса к окну — там, по грязно-зеленому полю, кто-то шел к реке, держа в руке лампу. Поначалу неопознанный, этот силуэт быстро принял очертания господина Хвана. Феликс в несчитанный раз испытал тревогу. И по какой-то неведомой для себя самого причине Ли, выбежав на улицу, последовал за ним. Трава под ногами — как озерный ил, склизкая и противная. Феликс глянул вниз — и остановился, не в состоянии вспомнить, надевал ли он свои ботинки. Впереди, покачнувшись, снова показался огонек, привлекая к себе все внимание Феликса — ярче с каждым шагом господина Хвана. — Феликс!.. Феликс поднял на него взгляд — чужое лицо, подсвечиваемое теплым светом лампы, выглядело обеспокоенным и озадаченным. Господин Хван осмотрелся по сторонам: — С ума сошел?!.. — чужие пальцы окольцевали запястье Феликса — и плотно его сжали. — Я же тебе говорил… вот что мне теперь с тобой делать? Снова господин Хван оказался моложе, чем он был на самом деле. Феликс не ощущал себя так, будто он был здесь и сейчас — напротив, появилось противное, назойливое чувство, что душа его отделилась от материи и повисла где-то над головой. Феликс попросил: — Ущипните меня. — Кто? — господин Хван снова осмотрелся по сторонам. — Кто тебя должен ущипнуть? — Вы. — Мы?.. Феликс тихо хмыкнул — поправил себя: — Ты. Господин Хван, сведя брови к переносице, вопросительно прошептал: — Ты плохо себя чувствуешь, Феликс?.. Феликс постарался прислушаться к своему внутреннему: душа все еще словно обитала где-то не здесь, так что за нее он ничего не мог сказать… а вот тело его было полностью в порядке. Не считая измазанных в грязи и траве стоп. В остальном все оставалось в норме. — Ладно… — господин Хван аккуратно взял чужую ладонь в свою, сжал ее ледяными пальцами. — Пойдешь со мной, значит… Только не надумай снова куда-нибудь уйти, пока я не вижу! Снова. Феликс кратко кивнул — и пошел вслед за господином, крепко держа его за руку. Темень словно расступалась в стороны — Феликс, смотревший вверх, наблюдал за тем, как небо прямо над ними становилось чуть светлее, чем оно было. Желтобокая луна тоже освещала им путь, и господин Хван опустил лампу: — Сегодня очень светло. — А который час? Господин, продолжая вести Феликса за собой, обернулся через плечо — и слабо ему улыбнулся: — Самое время. Таинственно. И все вокруг поменяло свой вид — Феликс больше не узнавал прежнее выцветшее поле; деревья вдалеке, отрезанные от них рекой, не казались скрюченными мертвецами, и где-то в их кронах кружились ночные птицы, щебеча о чем-то своем. Небо оставалось темным — но чистым, облака не напоминали растянутую вату, их почти не было, и ничего не закрывало собой вид на мерцающие звезды, посылающие неопознанные сигналы. Феликс смотрел на ночное покрывало — невероятное, и в его груди больше не клокотало чувство страха. И тревога не шкрябала по ребрам. Феликс упустил момент, когда ему стало спокойно. Спокойно до того, что даже время, должно быть, остановилось в своей беспечной вечности. Но не намертво — Феликс чувствовал здесь жизнь. От медленно текущей реки, отражающей бледно-желтый лунный свет, и от мягкой темени, ласково окутывавшей плечи словно шелком. Ветер не шумел — ненавязчиво играл с кончиками волос и касался оголенной шеи. — Ты хочешь со мной? Они дошли до пристани, слегка покосившейся на один бок. Выглядела она не очень устойчиво — тем не менее, господин Хван пошел прямо по ней, не выпуская руки Феликса из своей. — Ты полезешь в воду? — А зачем же мне еще сюда приходить? Феликс, я делаю это почти каждую ночь, ты же знаешь… не делай такое лицо! — господин Хван, остановившись, посмотрел ему в глаза — и улыбнулся, как в том видении Феликса из Орлеана. Каким же он показался Феликсу красивым в этот момент — преступно. — Так ты хочешь искупаться со мной? Или боишься? Феликс, отпустив чужую руку, подошел к краю пристани — и посмотрел вниз. Поверхность реки была спокойной, чистой — но сама река оказалась до страшного глубокой. Феликс не мог разглядеть ее дна. — Ты можешь остаться здесь, на пристани, — подал голос помещик, заставляя Феликса обернуться на себя. — Если не будешь сходить на берег. Ладно? Феликс неуверенно повел плечом: — Иначе?.. — Феликс, — мягко перебил господин Хван. Он подошел ближе к нему, встав напротив, и склонился к чужому лицу, — пожалуйста. Ты обещал мне, что не будешь спорить. Феликсу даже спрашивать не хотелось, когда он это обещал — потому он послушно кивнул и аккуратно присел на край пристани, старательно не смотря на господина Хвана, расстегивающего свою рубашку. — Пока ты у воды — все будет в порядке, — близ Феликса оказалась чужая одежда. — Просто оставайся на месте. Я буду рядом. Феликс потерял его из виду сразу же, как господин Хван ушел под воду с головой. Но волнения не было — Феликс продолжал спокойно сидеть на краю пристани, плавно скользя взглядом по поверхности реки. Ветерок аккуратно взъерошивал волосы, насвистывал что-то в вышине деревьев, покачивающихся на той стороне реки. Позади еле слышно что-то шелестело. Феликс осознанно не поворачивался в сторону звука. Вскоре — кто-то начал шептаться за спиной, словно подзывая к себе. Феликс не мог разобрать их голоса. Со временем, проведенным в одиночестве, голоса становились отчетливее — и тогда, когда Феликс смог вычленить из их речи свое имя, из-под воды вынырнул господин, подплывая к пристани. Чернющие волосы облепили его лицо, кожа в лунном свете заблестела, как фарфоровая, и стекающие по ней капли воды показались россыпью крошечных бриллиантов. Феликс засмотрелся. — Все хорошо? С появлением господина Хвана шепот за спиной Феликса прекратился — и снова остался только ненавязчивый ветерок. — Ты нормально себя чувствуешь, Феликс? Феликс коротко кивнул. Господин, держась за край пристани, не торопился выходить из воды — он глянул Феликсу за спину, будто пытался кого-то там высмотреть, чему-то нахмурился, но ничего не сказал. Феликсу не было страшно — словно он находился под маленьким, но непробиваемым прозрачным куполком, способным защитить его ото всего на свете. Господин Хван задел холодными пальцами руку Феликса — и Феликс неосознанно их схватил: — Что у тебя под перчаткой? Феликс неожиданно для самого себя задал этот вопрос — и вцепился в чужую ладонь, как и всегда облаченную в перчатку. Феликс крепко сжал ее пальцами — и показалась она ему твердой, будто застывшая глина. Господин Хван не выдергивал свою руку — он позволил Феликсу рассмотреть ее и попытаться стянуть перчатку. Намоченная, она тяжело поддавалась. — Ты знаешь, что там. Феликс поднял взгляд, посмотрев господину Хвану глаза в глаза. Тот снова еле заметно загадочно улыбался. — Я не знаю, что там. — Значит, ты еще вспомнишь. Феликс почему-то засмеялся — но без истерики, вполне чисто и искренне; господин видел в уголках чужих глаз почти незаметные бусинки слезинок. — Феликс… — А за той чертовой дверью — что? — Феликс все еще смеялся. Господин Хван не мог понять чужую эмоцию — и растерянным взглядом скользил по его лицу. — Какой дверью?.. — За венецианской пурпурной. — Феликс, — господин сжал чужую ладонь своими двумя, заставляя Феликса сосредоточить все свое внимание на нем. — Приходи сюда утром. Я буду здесь. — Зачем? — Приходи сюда утром. Приходи, даже если я покажусь тебе другим. Обещай, что придешь сюда сегодня утром. Господин Хван выглядел до невозможного серьезно — он все еще держал ладонь Феликса в своих руках, оглаживая ее тыльную сторону большими пальцами, неотрывно смотрел ему в глаза и тихо повторял: приходи утром. Как мантру, как молитву. Феликс смотрел на его лицо сквозь ресницы — расплывающееся по мере приближения. Ладони сами собой легли на щеки господина, пальцы аккуратно вплелись во влажные волосы; Феликс потянулся к нему за поцелуем — и господин Хван, отвернувшись, подставил свою щеку: — Погоди. Улыбнулся. И продолжал улыбаться, пока Феликс, щурясь от солнышка, пытался понять, где он находился. — Ты же придешь? — господин Хван, сложивший руки на груди, смотрел в сторону Феликса, лежа рядом с ним. — Пообещай, что придешь. Тогда ты все узнаешь. Под головой мялась бархатная трава — Феликс тоже повернулся в сторону господина, не сводящего с него своего пристального, но мягкого взгляда: — Что — все? Господин Хван тихо посмеялся — привстал на одном локте, склонившись над лицом Феликса, и повторил одними губами: — Все. Господин закрыл ему глаза — и когда Феликс снова их открыл, он обнаружил себя в гостевых покоях. В одиночестве. Стрелки настенных часов приближались к шести часам утра. Феликс не взвешивал «за» и «против» — Феликс, игнорируя тягучую боль в ногах и тихий голос здравого смысла, пытавшийся вразумить его, спустился на первый этаж поместья, где, еще раз быстро глянув на часы, обулся, накинул свое пальто и покинул дом. Расстояние от поместья до реки было преодолено Феликсом, казалось, в один момент — и вот он уже сидел на покошенной пристани, ожидая, когда господин Хван вынырнет из-под воды. Чужие вещи лежали чуть поодаль от Феликса. Наручные часы, остановившиеся на трех, по-прежнему не подавали признаков жизни. Вокруг только недавно начало светать — и все пребывало в молчании. Феликс не хотел нарушать эту тишину — даже внутренний голос замолк, и все надоедливые мысли словно испарились. Спокойствие. Феликс прикрыл веки — и едва слышно выдохнул. Господину Хвану Феликс виделся сейчас самым умиротворенным существом на свете — потому подплыть к пристани он старался как можно тише. Журналист его не замечал — или делал вид. Господин Хван, взявшись одной рукой за край пристани, пальцами второй слегка коснулся чужой лодыжки, оголенной из-за задравшейся штанины. Феликс замер — и задержал дыхание. Господин улыбнулся: — Доброе утро, Феликс. Феликс глянул вниз — на чужое влажно поблескивающее лицо, улыбающееся ему слегка кокетливо. В доброй издевке, конечно же. — Доброе, господин Хван, — журналист ответил чуть погодя. — Рановато Вы встали сегодня… — Вы сами позвали меня сюда. И я пришел сразу же, как проснулся. Господин Хван отплыл от пристани, лег на спину и закрыл глаза: — Я Вас сюда звал? Когда? — Этой ночью. — Правда? — помещик искоса на него посмотрел, недоверчиво щурясь. — Не припоминаю. — И сказали — прийти сюда утром. Даже если Вы покажетесь мне другим. Я пришел. — Другим? Господин Ли, у Вас больше не болит голова? Старший о чем-то глубоко задумался — и, не дождавшись ответа, снова ушел под воду; Феликс мог видеть только черную паутину волос, расплывающуюся по поверхности. — Я уже понял, что здесь что-то не так, господин Хван. И я готов это принять, — Феликс следил за тем, как черное пятно перемещалось под водой. — Вы обещали мне, что я все узнаю. Господин Хван не торопился показываться ему. Феликс терпеливо ожидал, пока мужчина соизволит появиться вновь. — И все же… не могу вспомнить, — раздался голос господина Хвана где-то справа — и снова пропал. — Я не был здесь сегодня ночью… я пришел сюда около часа назад… — слева. — Может, Вам приснился какой-то дурной сон? — Дурной здесь — только Вы, господин Хван, — не сдержался Феликс, — хватит играться! Только макушка головы господина показалась над водой — он смотрел на Феликса из-под сведенных к переносице бровей, не подплывал ближе и не выходил из воды. Соответственно — молчал. — Господин Хван, — Феликс встал на ноги, поставил руки в боки — и грозно посмотрел с высоты. — Или Вы перестаете придурять — или я ухожу. И мы с Вами никогда больше не встретимся. — Что уж — прямо возьмете и уйдете? — господин Хван выплыл только для того, чтобы сказать это — и, усмехнувшись, уйти под воду с головой. Феликс поднял голову — неосознанно-гордо: — Прямо сейчас — и уйду. Помещик не выплывал еще какое-то время — и Феликс, метафорически махнув рукой, развернулся, чтобы покинуть это место. — А Вы уверены, что дойдете до дома, господин Ли? — раздалось за спиной. — А то с Вашими способностями ориентироваться в местности я бы не стал рисковать… — Да не пойти бы Вам!.. — Феликс не договорил. Господина Хвана не было видно под водой. Феликс огляделся по сторонам — все омертвело. — Господин Хван… — Феликс пытался рассмотреть чужое очертание под водой. Безуспешно. — Господин Хван!.. — Да чего Вы так орете? Феликс прочувствовал — от и до, как его душа стремительно утекала в пятки. Господин Хван вытирал волосы, стоя на пристани: — Я Вас прекрасно слышу. Феликс схватился за испуганное сердце — сложился пополам, выдохнул шумно; господин Хван посмеялся: — Не так уж я Вас и напугал… — Да идите Вы! — Феликс, не смотря на чужую натуру, прошел мимо, намеренно задев мужчину плечом. — Надоели мне Ваши шутки! — Я не понимаю, о чем Вы, господин Ли… — Действительно! — он уходил, не оборачиваясь на помещика. — Надо же было так… Господин Хван не услышал, о чем продолжил говорить журналист — тот стремительно отдалялся от него, негодуя уже себе под нос. Помещик взял свои вещи с пристани — и догнал Феликса быстрым шагом. — Да хоть бы оделись!.. — В человеческой натуре нет ничего постыдного, — пожал плечами господин Хван, — у Вас там то же самое. Феликс даже отвечать на это ничего не стал. Уже в доме помещик, предварительно одевшись в домашнее, ушел в кухню заваривать чай и готовить завтрак. Феликс сидел в гостиной комнате перед не затопленным камином, нервно хрустел пальцами и смотрел в одну точку. У него появилось стойкое чувство, что его либо держат за дурака, либо он чем-то на голову болен. Хотя, эти предположения друг друга не взаимоисключали. — А когда будет готова реклама продажи моего поместья? — господин Хван показался в дверном проеме в кухню, держащим в руках маленькую баночку с какими-то сушеными травами. — По прибытии в Бирмингем. — Так сразу? — Я отредактирую ее, пока буду ехать в поезде. В следующей новостной газете она появится. — И как со мной свяжутся, когда найдется покупатель? — Голубиной почтой, — фыркнул Феликс, отвернувшись в сторону окна. На горизонте толпились тучи. — О, кажется, погода портится, — как-то радостно оповестил господин Хван, прослеживая за взглядом журналиста. — Грозовые плывут. Феликс невесело хмыкнул: действительно — грозовые, серющие и тяжеленные, надвигались прямо на них. Но Феликс, осознавший, что, скорее всего, никуда он отсюда в ближайшее время не уедет, уже не беспокоился о своем поезде. Все его планы пролетели как фанера над Парижем. — Всю дорогу ведь размоет… — И, знаете, это славно, господин Хван, — Феликс искоса на него глянул, улыбнулся странно. Помещик вопросительно хмыкнул. — У нас будет время для того, чтобы во всем разобраться. — В чем разобраться, господин Ли? Феликс поднялся с кресла, медленным, но уверенным шагом подойдя к хозяину поместья: — В том, что тут происходит. — А что тут происходит? Мне кажется, что… — Господин Хван! — бесцеремонно прервал журналист. — Прекратите! Я чувствую себя больным! — А у меня и не было сомнений в том, что вы недостаточно здоровы, господин Ли. — Какая же наглость… — Вот уж не сказал бы. Я очень доброжелателен к Вам, господин Ли. И я правда беспокоюсь о Вашем состоянии… Мог ли Феликс на это сказать, что причина всем его проблемам — сам помещик? А, может, Феликсу действительно просто нездоровилось здесь, в этой атмосфере — в непривычной глуши и темени, в мертвецкой тишине дома довольно неоднозначного господина. Может, сам господин Хван был и не причем здесь — и Феликс просто додумывал из-за своих бредней. — Я могу принять ванну, пока Вы готовите завтрак, господин Хван? — неожиданно перевел тему Феликс, и тон его стал помягче и поспокойнее. — Может, мне действительно просто нездоровится… я чувствую себя напряженным. — Хорошо, как пожелаете, Феликс. Я все сделаю… — Нет-нет, давайте я сам все сделаю. Не хочу отвлекать Вас от приготовления завтрака. Я же могу сделать все сам? Старший, помедлив с ответом, в конечном итоге все же кивнул — не так отчетливо и словно неуверенно, но Феликс, поблагодарив его с легкой улыбкой на губах, ушел на второй этаж. Интересовала ли его купальня — Феликс сам себе посмеялся, когда проходил мимо венецианской пурпурной. Она снова примагнитила его — и он, заглушив страх, карябающий по ребрам, быстрым шагом направился в покои господина. Ящик в комоде… резной ключ… Феликс помнил, как он выглядел — господин Хван показывал его, когда пытался поддразнить. Только связки с ключами в ящике не обнаруживалось — и в мыслях у Феликса, дрожащими пальцами перебирающего какую-то мелочовку, пронеслось, что ключ вполне мог быть при хозяине поместья. Надежда умирала последней — Феликс искал до тех пор, пока не обнаружил на дне ящика маленькую шкатулку подозрительно красного цвета… Внутри оказался ключ — не такой резной и вычурный, как тот, что показывал господин Хван, но внутреннее чутье подсказывало: это — оно. И не верилось, что все могло так быстро разрешиться — и тайна венецианской пурпурной окажется раскрыта. Феликс стоял напротив двери, держа в нервных пальцах ключ, и не мог осознать, что от разгадки его отделяло два поворота в замочной скважине. Этот момент длился вечность — ключ тихо скрипнул на проворотах, и механизм щелкнул. Дверь приоткрылась. Где-то внизу что-то шумно грохнулось. Феликс остолбенел — рука, потянувшая ручку вниз, застыла тоже. И в горле остро стянуло. Все волнение сконцентрировалось в солнечном сплетении — и тягуче расползлось во все конечности. Время остановилось. Все звуки омертвели. Даже собственное сердце стучало совершенно призрачно. Феликс сглотнул — и толкнул дверь. Тяжелый спертый запах гниющей земли ударил в нос — вдохнуть было нечем. Свет, едва-едва пробивавшийся сквозь плотные шторы, отбрасывал странные, причудливые тени на пол и стены — и все казалось живым и подвижным, словно плавающим, как галлюцинация. Феликс стойко чувствовал — будто в комнате что-то находилось; может, где-то в скромном уголку, завешанном вековой паутиной. Страх мешался с отвращением; что-то тревожное и беспокойное — таинственное, не показывающееся на глаза. Зловещая атмосфера — и загадка, повисшая в тяжелом духе этого маленького помещения. Пальцы соскользнули с дверной ручки — и Феликс сделал шаг вперед, беспокоя им пыльный удушающий воздух. Половица скрипнула — и еле слышимый деревянный треск раздался в другом конце комнаты. Феликс остался стоять в дверном проеме — могильный холод не позволял сделать больше ни шажочка. Кости мерзли. Ничего здесь не было — ни мебели, ни канделябров, ни картин… Только замутневшее от времени зеркало, в котором неотчетливо виднелся сам Феликс. Безысходная пустота — и неожиданное дуновение прогорклого запаха, вынудившее закрыть нос и рот дрожащей рукой. Феликс окинул помещение взглядом — с закопченного потолка свисала серая пряжа паутины, колеблющаяся туда-сюда. И ничего больше. Осталась тревога — привычная и родная. Феликс отступил назад, намереваясь закрыть эту дверь. Тайна венецианской пурпурной была для него разгадана — и с этой его мыслью что-то дернуло его за предплечье. Чьи-то костлявые пальцы в перчатке сжали его руку мертвой хваткой. Больше не было загадочной кладовой и мертвой хватки — перед Феликсом стояла только наполненная чем-то алым до краев ванна. Феликс не закричал — лишь тихо выдохнул, уставившись на ванну перед собой. Перед глазами все расплывалось — но очертания комнаты оказались ему смутно знакомы. Он хотел оглянуться по сторонам, чтобы окончательно понять, где он — но схватившая его за обратную сторону шеи рука не позволила. Феликс начал задыхаться — и хрипло глухо простонал, пытаясь вдохнуть. Он не мог пошевелиться, чтобы помочь себе. Потом все залилось алым — аккурат его голова оказалась погруженной в заполненную ванну. Чья-то рука со зверской силой продолжала удерживать его — и не позволяла поднять голову. Вдруг вся одежда Феликса стала тяжелой — и все пространство погрузилось под воду. Алый расплылся — и перед глазами зажегся тусклый желтый огонек, отголосок которого пробивался сквозь темень. Феликс пытался зацепиться за него — как летящий на свет мотылек, и не терять его из виду. Тяжелое тело становилось легче с каждой секундой — и в итоге выплыло, оказавшись на поверхности. Свет, который Феликс старался не потерять, затмило лицо господина Хвана, повисшее прямо над Феликсом. Река, в которой они находились, совершенно не двигалась — была необычайно спокойной, словно застывшей, и теплой, как парное молоко. Феликс вдохнул впервые за долгое время — и в легких воспламенело. Господин Хван молчал — пока держал его на своих руках, смотрел ему в глаза и медленно опускал под воду. Лежавший на спине Феликс больше не тонул — господин придерживал чужую спину одними пальцами. И улыбался — как никогда нежно, как самому драгоценному человеку на свете. Любяще — и Феликс отчего-то чувствовал безмерное тепло, растекавшееся под кожей. Подолы их белых одеяний, промокших насквозь, призрачно качались на поверхности реки. Феликс умиротворенно прикрыл тяжелые веки — и вновь оказался под водой. Его мягко и неспешно потянуло ко дну. Через мгновение — теплый свет и очертания чужого лица в непозволительной близости. Дыхание, опаляющее губы, и холодные ладони, проводящие вдоль спины к пояснице. Пальцы, стягивающие кожу — и разгоряченность собственного тела, прижатого к чужому. Господин удерживал его на своих бедрах, не позволяя двинуться, и непривычное чувство наполненности томило не тело, а душу. Феликс чувствовал слишком много — и слишком плотно, жарко. Все выдохи получались донельзя шумными, до стыдного откровенными — на каждое движение внизу, которым Феликс не мог — и не хотел — сопротивляться. Феликс ощущал себя тряпичной куклой, бескостной массой, которую держал господин Хван, вцепившийся острыми пальцами в бедра. Вспотевшая кожа скользила — и обессиленные руки, уперевшиеся в плечи господина Хвана, не держали — господин сел, плотно обхватив Феликса за спину, прижал его тело к своему до боли и заставил опуститься полностью, не позволяя сдвинуться. Феликс уронил голову на его плечо; поддавшись внутреннему звериному чувству, он хищнически сцепил зубы на маняще открой шее господина, вплел подрагивающие на каждое движение пальцы в чужие волосы — и с силой стянул на затылке, вынуждая господина Хвана откинуть голову назад. Перед глазами плыло — и мутнело от слезной пелены. Никогда прежде боль не была такой необходимой — и никогда прежде господин Хван не был таким необходимым. Сердце ныло — от одной только мысли, что все может кончиться. Феликс не желал, чтобы это когда-либо кончалось — и господин Хван, чувствовавший чужую дрожь, намертво его обнимал, мучительно медленно поддаваясь бедрами. Феликс нестерпимо хотел больше — до смерти. Чтобы задохнуться, уткнувшись в чужую шею, и больше никогда не видеть белый свет. Но белый свет все-таки появился — ударил в закрытые веки, заставив подорваться с места. Обнаруживший себя в кровати Феликс покрылся холодным потом — сквозняк гулял по комнате, тревожа открытую настежь дверь. Рядом никого не было — и господина Хвана тоже. Тягостно заныло в груди — и внутри как будто что-то отмерло. Вновь — мертвенная тишина; ничего, кроме завывающего в распахнутые окна ветра. Тело поднялось само — как на автомате; Феликс вышел из комнаты, еле волоча босыми ногами по ледяному полу. Кожа покрылась противными мурашками — и когда Феликс открыл венецианскую пурпурную, его сердце встало. Ни вдоха — ни выдоха, только белое окаменевшее лицо господина Хвана, покрытое трещинами. И тихие, почти не слышные слова Феликса, произнесенные в пустоту: — Хенджин, я все вспомнил.