Шрамы

      На предплечьях и ладонях Киллиана десяток, а то и два шрамов. Один – еще детский, последствие падения с домика на дереве, другой - со времен наемнической деятельности, а едва зажившие, еще ярко красные с пугающими швами – из Калькутты. Лайтвуд не раз говорил о том, что терпеть не может все эти рубцы. Они как постоянное напоминание об уродливом прошлом, будто даже собственное тело бесконечно тычет его лицом в реальность.       «Жизнь у тебя не сложилась и вряд ли станет лучше,» - Киллиану невозможно больно признавать это, но он ничего не может с собой поделать, лишь героически, по-армейски стойко терпит новые несчастья и трагедии. Чаще всего - молча, еще чаще - один.       Его типичная реакция на стрессовые ситуации – закрыться ото всех и уйти в отрицание. Ни за что и никогда Лайтвуд не признается ни себе, ни окружающим, что он давным-давно ходит по краю своего ментального здоровья; что для него суицидальные мысли не нечто страшное и ненормальное, а рядовое, даже перманентное явление в голове; что он в глубочайшей депрессии столько, сколько вообще себя помнит.       Он без конца отрицает, что ему нужна помощь. Ведь легче забить все шрамы татуировкой, дабы они не мозолили глаза. Легче завалить себя работой, чтобы на самокопания не было никаких сил. Легче врать самому себе.       Он думает, какая же это депрессия, если он спокойно встает каждое утро и идет на работу, может побеседовать с коллегами, обменяться с ними парой шуток и действительно искренне улыбаться. Но он забывает – или только делает вид, что забывает – как он каждые выходные заливается виски, проваливается в беспамятный и все еще беспокойный сон. Он не видит ни снов, ни кошмаров, просто находится в постоянном состоянии тревоги.       Но у него все также все нормально. Другие люди и не такое переживают, чего тогда он тут разнылся. К тому же, кому вообще интересны сопли тридцатилетнего военного, ненавидящего себя и всю свою жизнь?       Киллиан спотыкается об эту мысль, как об валун, валяющийся посреди дороги. Потому что знает, кому и правда интересно.       Амала смотрит на него, как на нечто прекрасное. Долго рассматривает шрамы, с любовью гладит их, целует ладони и предплечья, вводя Лайтвуда в полнейшее замешательство. Говорит, что у него самые теплые и ласковые руки, но в его голове все никак не укладывается, как она через эти шрамы до сих пор не видит в нем того кровожадного наемника, ошибавшегося столько раз, натворившего столько дел, банально, убившего столько людей.       А она так нежно и чутко держит его за руку. За руку, в которой он когда-то держал оружие. Мозг выдает ошибку.       Будь он до сих пор тем самым Киллианом Лайтвудом, который был до Индии, он бы, не сказав ни слова, ушел. Оставил бы Амалу, побоявшись своих чувств, побоявшись того, что она подумает о нем, узнав ближе. Он бы не объяснялся, не церемонился, а просто шел бы по своей накатанной схеме. Закрыться и отстраниться.       Как же хорошо, что теперь он не тот Киллиан Лайтвуд.       ***       Когда Амала в первый раз ловит себя на мысли, что уже не может спать без ножа под подушкой, она, ни секунды не раздумывая, набирает номер Киллиана и сквозь слезы умоляет переехать к ней. Расшатанная психика, убитые напрочь нервы и нескончаемый – хотя и едва заметный – тремор в руках стали ее постоянными спутниками, а вместе с ними и чувство полной ничтожности, какого-то всеобъемлющего бессилия и жуткого страха перед, казалось бы, обычными бытовыми ситуациями вроде похода в магазин или поездки на автобусе.       В первые дни после возвращения в Лондон девушке казалось, что весь кошмар наконец-то закончился и все встало на круги своя. Больше нет никаких Дубеев с их кровавыми ритуалами; никаких расследований и обезглавленных трупов; никаких призраков, бхутов и еще бог-весть-знает-чего потустороннего. Она снова дома, в своей небольшой, но очень уютной квартире, рядом живой и здоровый брат, а через две станции метро - ее вечный спасатель и защитник с самыми крепкими объятиями на свете.       Однако через пару дней старый калькуттский кошмар сменяется на новый, где нет ни Индии, ни богини Кали, но каждый дорогой человек все по-прежнему умирает в страшных муках, где руки Амалы по локоть в крови, а сотни и тысячи глаз таращатся на нее, подмигивают и щурятся. Ей невыносимо холодно, хочется покоя и здорового сна, но бессонница, вкупе с тревогой и мучительными истериками, не дает девушке и часу на отдых.       До Калькутты она уже встречалась с жестокостью: расовая нетерпимость, царившая в школе, куда ходила маленькая Амала, в свое время переросла в настоящий буллинг. Впоследствии, к счастью, активные издевательства и побои прекратились, и четырнадцатилетнюю Кхан просто стали избегать. Не сказать, правда, что участь изгоя нравилась девочке, но это было всяко лучше, чем каждый вечер выть из-за ссадин и морального истощения.       Но то были всего лишь дети. В Индии жестокость была совсем других масштабов, и психика Малы была совсем не готова к такому. Ее сломало, беспощадно переехало, раздавило.       Киллиан понимает ее сразу же, и девушка каждой клеточкой своего тела чувствует его незримую поддержку. Когда он во сне по кровати бессознательно ищет ее рукой, когда вытирает слезы со щек во время очередной панической атаки, когда разговаривает, возит к психотерапевту, крепко держит за талию во время секса, делает кофе с корицей по утрам - постоянно. Рядом с Лайтвудом Амала ощущает себя в полной безопасности, и неважно сидят ли они на крохотном балкончике в квартире Кхан и завтракают вместе с Кираном, или он укрывает ее от пуль в какой-то пылающей индийской деревне. Полное доверие и открытость друг другу превратили их в самых близких людей на свете        Они лежат на кровати, полностью обнаженные перед друг другом и телом, и душой, обнимаются и чувствуют такое долгожданное и такое нужное им обоим спокойствие. Половину своей жизни они оба провели в каком-то опасном и тяжелом сумбуре: Киллиан – в кровавых бойнях, Амала – в одиночестве. Теперь же они заслужили счастье.       Как же наконец хорошо.       – Может съездим на пляж? – Амала по сотому кругу гладит Лайтвуда по костяшкам, а он, умостив свою голову на коленях девушки, едва сжимает ее мягкие бедра. На белоснежные подушки и одеяло под ними падают солнечные лучи. В комнате пахнет яблоками и жасмином.       Выходной обещает быть солнечным, поэтому Амале не терпится провести этот день на природе. Индологу вообще кажется, что это какое-то чудо: обычно Лондон не радует солнечными деньками в это время года, но сейчас, на удивление, весна в городе была очень даже приятной, пестрящей красками и радующей теплом.       Киллиан поднимает на нее глаза.       – Зачем? – он щурится из-за солнца, но взгляд не отводит. – Апрель месяц, вряд ли сможем купаться.       – Ну, смочь-то мы всегда сможем, - усмехается Амала. – Другой вопрос, будет ли тепло.       – Не дай бог, ты полезешь в воду, я тебя тогда там же и закопаю, - он говорит без капли злости, что и служит его каким-то безмолвным согласием. Расплывается в улыбке, сильнее обнимает ее бедра.       – Это только если догонишь, - Кхан еще слаще улыбается и, улегшись рядом с Киллианом, целует его в приоткрытые губы. Тот охотно отвечает, гладя шею девушки и постепенно углубляя поцелуй. Амала лишь томно выдыхает, ощущая, как внутри волнами растет возбуждение.       У Киллиана в голове лишь мысль о том, как же она красива. Он скуп на стоны (что кошмарно раздражает Амалу), поэтому для него единственный способ показать свое наслаждение, через действия, прикосновения. В каждый поцелуй, легкий укус и объятие он вкладывает всю свою безоговорочную любовь, и, о, черт, как же он счастлив видеть на ее лице сладкое удовольствие и легкое смущение. Как же он рад срывать с ее губ стоны и вздохи. Как же счастлив, что просто может ее касаться. Он, правда, какое-то время до жути боялся сделать ей больно: по неосторожности слишком сильно зажать, или сделать слишком глубокий толчок. Сейчас же, эти страхи кажутся ему неоправданными, ведь он знает, что даже если что-то такое произойдет, она скажет.       У него самого щеки предательски рдеют, а разум напрочь отключается, когда Кхан, усаживаясь сверху, слегка проводит ногтем по его шее, заставляя подставить ее для поцелуев, укусов и засосов. Признаться, Киллиан всегда теряет голову, когда девушка все берет в свои руки. Он кладет ей руки на талию, грудь или опускает чуть ниже, прижимая ее телом к себе, а Амала без ума от мысли, что он – этот грозный военный с хмурым взглядом, ОКР и сарказмом через слово – тает от ее прикосновений. Ей льстит, что он позволяет ей вести, хотя, казалось бы, она меньше в два, а то и три раза. Ему ничего не стоит эгоистично подмять ее под себя.       Но она знает, он так не сделает. Он доверяет, любит. И она отвечает ему тем же.       Через часа два, отойдя от парочки оргазмов, они наконец оторвутся друг от друга, лениво соберут небольшую сумку с перекусом и сядут в машину, чтобы провести весь остаток дня сидя на пристани и разглядывая, как волны лижут песок на берегу.       Выходной и правда обещает быть солнечным. А вместе с ним и их будущее.