Можно ли дважды зажечь одну спичку? Юкичи не знает. Юкичи пробует, правда, не понимает, зачем. Пока не получается.
Он смеялся тихо и так горько. Зажимая рукой рот, стараясь издавать меньше звуков и не смотреть на кровь на руках. Он смеялся, ехидно щурился и будто бы даже радовался увиденному. Будто бы этого ждал. Через два часа часа уже валялся в истерике, не подпускал к себе никого. Молча обливался слезами, старался улыбнуться, дрожал. Было обидно и так плохо. Их связало столько всего. Они доверяли друг другу даже жизни. Он доверял и, вспоминая это, понимая, как близок был тогда к смерти, рыдал лишь сильнее. Его старались утешить. Прикосновения, обычно столь желанные и согревающие, сейчас тянущей болью отзывались по всему телу. Он сбежал от протянутых рук, он заперся в ванной, не реагировал на стук и молчал. А что можно и нужно сказать в этой ситуации? ______ — Красивая… — А волосы крашенные?.. — Я бы посоветовал вам диету, например, сам какое-то время сидел на низкоуглеводной. Помогает.
— А вообще Юкичи хорош в постели, я понимаю вас. Он обращался на «вы» к любовнице самого близкого для себя человека. Огай безмерно доверял Фукудзаве и такого не ожидал. И при столь странной встрече он проявил себя очень доброжелательно. Старался беседовать с неизвестной девушкой, рассказывал ей аспекты своей жизни, порой произносил какие-то анекдоты. Он вел себя так, будто бы ситуация обыденная, привычная для него. И на Юкичи даже строго не глядел, лишь улыбался.
Они говорили двадцать минут. Фукудзава все это время не смел поднять взгляда на Огая. Он молчал, мял в руках одеяло и даже не пытался оправдаться. С Мори никакие оправдания не помогут, к тому же, оправдывать здесь нечего. Девушка же отчего-то расслабилась. Она, видимо, не понимала, с кем именно говорит. Она не знала, что этот худой мужчина с усталой улыбкой, сейчас так резво рассказывающий ей про применение ультразвука в косметологии, через десять минут будет таскать ее по дому за волосы, затем бить лицом о бортик ванны даже не до первой крови, а до остановки сердца. Мори бредил. Когда он встретил их в одной постели (в постели, на которой Огай отдал Юкичи девственность), то перестал понимать суть происходящего. Он нес полнейшую ерунду, но не замолкал. Ведь если бы замолчал, то сорвался бы, закричал, заистерил. И когда он избивал едва дышащую девушку, то продолжал нести чушь. На этот раз очень импульсивно рассказывал рецепт какого-то пирога с вишней. Она уже умерла. Юкичи с таким трудом оттянул его от трупа. Конечно, старался остановить, но был поколочен сам. А Огай говорил, что небо синее, что прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья, что яблоко содержит витамин А, и продолжал бить ее ногами по лицу. А потом смеялся, а потом ушел в комнату и долго-долго смотрел на скомканную постель. Юкичи обнимал его, шептал слова извинений, но его не слышали. С силой оттолкнув мужчину, Мори сбежал в ванную, заперся там и осел на пол. На труп девушки он не обращал никакого внимания, так же как и на неистовый стук и крик. Бред и истерика накрыли его окончательно и бесповоротно. ______ Лишь на следующее утро он вышел из ванной. А может и раньше, возможно, Юкичи просто не заметил. Стоял на кухне, кажется, улыбался, варил фунчозу с мясом. Фукудзава ожидал любого исхода, ожидал продолжения истерики, крика, ударов, ухода. Но он не ожидал этого спокойствия и доброты. Мори улыбался, выглядел так по-семейному; еда, приготовленная им, была очень вкусной и точно не отравленной. — Она стоила того? — разорвав молчание, спросил Огай. И спросил ведь так ехидно, совсем не обиженно. «Нет», — подумалось Фукудзаве, но сил произнести столь простое слово просто не нашлось. Он отвел взгляд, потом отвернулся, и Мори вновь засмеялся. Теперь уже истерически. Пары секунд хватило, чтобы успокоиться, но теперь мужчина не улыбался. Глаза его, обычно горящие ярким пламенем, в тот день резко потемнели. Огай почти ничего не съел, оно и понятно, после такого даже самая вкусная пища не лезет в горло. Он оставил тарелку на столе, бросил небрежное: «Пойду на работу сегодня пораньше», и ушел собираться. Юкичи же остался сидеть за столом. Он пусто смотрел куда-то в пол и не мог понять, как до этого дошел. Они клялись в верности. Огай ужасно ревнив, он собственник, он не прощает подобного. Юкичи это знает, но искренне не понимает, почему Мори, разочаровавшийся сейчас в нем, не уходит навсегда. Почему он уходит именно на работу, напевая под нос какую-то старую немецкую песенку, и обещает не задерживаться, по возвращению своему принести шоколадный тортик.
Юкичи не понимает, и именно непонимание его гложет. Он ждет другой реакции, но ее не получает. Мори с ним все также мил, пусть и глядит холодно. И только после его ухода Фукудзава позволяет себе закричать и закрыть лицо руками. Для его стальной выдержки подобное странно. В тот день он не пошел на работу, сказав Куникиде, что болен. Конечно, ему поверили, ведь обычно мужчина о подобном не врал. Работники мафии же отметили в Боссе то, что тот необоснованно зол и жесток ко всем. Две миссии, начатые Огаем в тот день, провалились, чем сломили его еще сильнее. Но домой Мори и правда пришел не задерживаясь. Пришел со сладостями, как и говорил. Только вот он не полез обниматься к Юкичи, как делал это обычно. Лишь устало, измученно улыбался. И глаза его уже не горели.
***
Он стоит у плиты, жарит курицу, варит рис. Элиза крутится вокруг его ног, а Мори в который раз чуть не падает через нее и просит быть аккуратнее. Вскоре девочка успокаивается. Она садится за кухонный стол, кладет на него руки, затем и голову, ногами мотает. — Элиза, ну-ка сядь правильно, — шипит на нее Мори, отвлекаясь от спокойной готовки и своего тихого пения. Он явно возмущен тем, как ведет себя его воспитанница. Учи их, учи… А толку-то. Кто-то сбегает, кто-то просто не слушает. Элиза фырчит обиженно и к словам его не прислушивается. Повторить снова у Огая нет ни сил, ни желания. — Мне казалось, что ты ушел, — Юкичи подходит к нему слишком близко, но Огай не дергается. Лишь спокойно помешивает рис ложкой. Но когда мужчина старается его коснуться, то Мори ощутимо вздрагивает и резко оборачивается. А раньше от его касаний он улыбался. — А зачем мне уходить? — непонимающе хлопает глазами. — Я ведь… — «изменил». «Предал, нарушил нашу клятву». Ничего из этого сказать не получается, Юкичи оставляет реплику недоговоренной. Всего-то два раза. Первый раз ради информации, а второй… А второй просто так. Он сам не верит в это. Мори вымученно улыбается и переводит свой взгляд на почти готовое мясо. — А ты гонишь меня? Это наш общий дом, не забывай. К тому же… только в фильмах со скандалом уходят после такого, — дергает плечами и отходит к столу, чтобы взять в руки чайник с заваренным черным чаем, по чашкам разлить. Огаю тяжело. Безумно тяжело от осознания произошедшего. И хочется бежать; до крови царапать свои руки; кричать; возможно, бить виновника всех этих чувств. Хочется сорваться, открыться. Но Мори понимает, что быть поодаль будет куда больнее, чем рядом. Он делает осознанное решение и остается здесь, в этом доме, каждая вещь которого заставляет вспомнить такие любимые, теперь болезненные эпизоды своей жизни. Ему некуда идти. Ему везде будет больно. — Получается, ты прощаешь? — вопрос очень глупый, но Юкичи нечего спросить. — Какая глупость, конечно нет, — растягивает губы наподобие улыбки. — Никогда не прощу, не забуду, не смирюсь, — его взгляд становится слишком тяжелым, маниакальным. Уголки губ незаметно дрожат. — Пора обедать, — тарелки ставит на стол. Элиза от такого улыбается, уточняет, будет ли десерт. Мори отвечает, что да, но перед этим стоит поесть нормальную, горячую пищу. Только вот себе он ничего не поставил, лишь схватил чашку с чаем и ушел. Фукудзава отмечает, что еда снова очень вкусная. Даже не пересолил. Все еще старается для него. Ведь когда-то Юкичи сказал Огаю, что тот прекрасно готовит. Эти слова тронули, казалось бы, строгого и холодного врача.***
Прошло пару недель, ничего не изменилось. Мори все так же хлопотал по хозяйству после работы, казалось бы, откуда у него столько сил. Большую часть времени он молчал, хотя раньше тараторил постоянно, чем одновременно злил и притягивал Фукудзаву. Теперь же Юкичи старался разговорить его. Теперь же Огай просил тишины и покоя. В мафии дела стали хуже. Огай не находил в себе сил прийти на то или иное задание или сбор, посылал вместо себя Кое или Чую. Сам отсиживался в кабинете, работал с ведомостями, порой отвлекался и задумчиво глядел в стену. Думал над чем-то. Окружающие думали, что это от недосыпа. Так оно и было, только вот не только недосып стал причиной подобного настроения и самочувствия. Но Мори молчал, кокетливо улыбался, щурился, как Чеширский кот, и секреты своей личной жизни не рассказывал. Никого они всерьез и не волновали, Огай это знал, никого этим не отягощал. Ему не нужна помощь. Он сам разберется с тем вихрем чувств, что испытывает. Он сам себя зажжет, правда, пока не выходит. — Ты похудел, — заметил Юкичи во время одного тихого ужина. «Да ладно», — хотел было гаркнуть Мори, но ограничился одной усмешкой. А еще он подстриг волосы; перестал носить наручные часы, подаренные самим Фукудзавой; ночами не спит и рыдает; разодрал себе все руки, но… Юкичи заметил только худобу. Какой внимательный. — Низкоуглеводная диета. Давно хотел привести себя в форму, — отвечает через пару секунд Мори, как-то вяло прожевывая дольку помидора. — Ты всегда был в хорошей форме. Сейчас твоя худоба походит на нездоровую, — пытается его переубедить, в ответ ему качают головой. Похудеть — не Огая решение. Он настолько изнеможден морально, что просто не хочет есть. Тянущее чувство голода стало привычным. — А еще ты перестал есть сладкое. Ты же любил… — договорить ему не позволяют. — Я никогда не любил сладости. От них зубы болят. Мне хватало фруктов и меда, — фыркнул Мори, отпив кофе. Он любил сладкое. Был без ума от всего шоколадного, так же как и его способность. Когда они прогуливались по паркам или ночным улицам, то Мори всегда вел Юкичи к ларькам, где обычно покупал шоколадное мороженое. Сейчас Огай его не ест.***
Весенний дождь. Неожиданный, но приятный. На улице холодно, капли быстро впитываются в одежду. Огаю всегда холодно. Анемия и плохое питание этому способствуют. Сейчас он дрожащими руками сильнее тянет на себя свой излюбленный шарф и старается выглядеть как можно живее. Но ему холодно, губы дрожат, а мысли сводятся к тому, как бы быстрее согреться. С собой нет зонта, он спешит домой. И лишь у самой двери понимает, что ключей у него нет. Идти тоже некуда, а звонить Фукудзаве совсем не хочется. Нет, не стыдно. Просто нет желания. Но и дожидаться его, словно пес, у дверей, тоже не хочется. Постояв с минуту, Мори подумал, что стоит пойти в ближайшее кафе. Выпить кофе, согреться хотя бы там. Ближе к вечеру, когда любовник вернется, постараться попасть домой. А дома столько дел, какая досада. Перед тем, как уйти, он для чего-то дергает дверную ручку. И грустно улыбается, услышав за дверью шаги. Только Юкичи может быть дома. А должен быть на работе, отчего же он вернулся так рано? Приоткрыв дверь, мужчина удивленно вздернул бровь. Не Огая он ожидал увидеть. Он никого вообще не ждал. — У тебя, кажется, были ключи, — подметил Фукудзава, но быстро отошел и дверь распахнул полностью, позволяя пройти в дом. — Были, — нахально отвечает Мори. Он спешит снять сырые ботинки. А руки онемели, немного покраснели. Какое противное ощущение. — Видимо, забыл в другой одежде, — но раньше никогда не забывал. Огай всегда был принципиален, всегда проверял все свои вещи, помнил каждую мелочь. Сейчас он так рассеян. После очередной попытки расстегнуть мелкие пуговицы, Мори просто опускает руки. И тогда раздеться ему помогает Юкичи. Он брезгливо касается чужой одежды. «Весь продрог», — про себя говорит мужчина. Жалобно глядит на Огая, бережно снимает с него шарф, пальто и жилетку. — Налей горячую ванну, я заварю чай, — с плохо прикрытым беспокойством тараторит мечник. Огай даже не утруждается кивнуть или промычать в ответ. Он просто уходит раздеваться. Сырая одежда вешается, оставляется сохнуть. Дальше Юкичи направляется на кухню и заваривает какой-то черный чай с хризантемой и персиком. Фукудзава не любитель подобного. Он предпочитает простой зеленый. Это Мори старается удивить себя разными вкусами. Но в последнее время он пьет любой чай и даже не наслаждается. Точно так же теперь врач относится к кофе, винам и своим некогда любимым блюдам. Будто бы вкус пропал. Когда все готово, то Юкичи зовет его. Только вот никто не идет. Тогда мужчина сам вынужден пойти в комнату, в которой, предположительно, находится Огай. Мори лежит устало на постели. Даже не разделся толком, тем более не дополз до ванны. Уж слишком устал, совсем ничего не хочется. А раньше Мори любил дождь. И грозу тоже любил. Под ливнем они порой гуляли. Огай жался к Юкичи, а тот старался укрыть их обоих собственной одеждой, поднятой над головой. Зонт они не носили. Да и не надо было. И даже если оба потом заболевали; то они болели вместе. Лежа в одной постели и обнимаясь. Даже если болело горло или была температура. Они были рядом. Сейчас Мори просто лежит, уткнувшись в подушки и распластавшись на всю немалую постель. И не глядит в окно, как мог делать это когда-то. Не считает капли, бегущие по стеклу, не заворожено округляет глаза, смотря за очередной вспышкой молнии. Ему уже не интересно. — Я устал, — говорит тихо еще до того, как Фукудзава успевает коснуться его. — Мне не нужен ни душ, ни ужин. Просто дай отдохнуть. Иди, — вялым движением руки Огай старается оттолкнуть партнера, что сидит так близко и горячей рукой гладит его холодные плечи и спину. — Ты заболеешь. Разве тебе хочется болеть? — противится Юкичи и уже готовится поднять его и утащить в ванную комнату. Омывать тело Огая, натирать его ноги и касаться старых и новых шрамов… Это тоже заводит Юкичи, ему совсем не сложно. Есть какой-то шарм в этом заботливом и одновременно извращенном действии. — Кому-то есть дело до моей болезни? — фыркнул только, медленно поднялся, потянулся. Все так противно затекло. Горячая ванна и правда не была бы лишней, но сейчас Мори не пойдет туда уже из принципа. Он уж очень вредный человек, Юкичи к подобному привык. — Верно, никому. Но тебе ведь придется работать. Отпуск для тебя, так же как больничный, едва ли допустим. Будешь заполнять бланки с температурой под сорок? — отвечает только сухо. «Мне. Мне есть дело до твоей болезни», — хотел было сказать Юкичи, но подумал, что Огай не поверит в эту сентиментальность. Решился играть по его правилам, решился сказать то, что Огай бы точно захотел услышать, что задело бы мужчину, что заставило бы выполнить просьбу-приказ. Мори хмурится. «Ты прав», — думается ему, но он молчит, не желая признавать чужую правоту особенно сейчас. Нехотя встает на ноги, на ходу расстегивает и стягивает с себя рубашку. Скидывает на пол. Уже все равно. Потом поднимет, постирает, погладит. Какая разница. Юкичи засматривается на обострившуюся худобу чужих плеч. На изгибы, что стали лишь заметнее, на нездоровую бледность, на ребра, видные теперь сильнее обычного. «Ты похудел», — прикусывает губу, чтобы молчать. И молчит, идет следом. Он обещался помочь. Его заводит чужое тело. Вместе с наваждением он испытывает сильное отторжение. Ему стыдно его коснуться, хоть и очень хочется. Остается лишь вытянуть руку и замереть. Нет, схватить нельзя. Мори на чужой жест внимания не обращает, лишь продолжает на ходу раздеваться. Он включает воду, чтобы налить ванну, в горячей воде полежать и успокоиться. Вода наливается предательски долго и так тихо. Они слышат дыхание друг друга. Они слышат сердцебиение друг друга. Мори дышит тихо и быстро, как зверек запуганный, сердце его бьется медленно и неритмично. Юкичи наоборот устало сопит, а сердце стучит так быстро и волнительно. Он отчего-то краснеет и отводит взгляд, что тоже ему несвойственно. А Мори раздевается полностью и залезает в пока пустую ванну. Он надменно вздергивает голову, щурится ехидно и очень хитро. «Мы делали это в ванной?» — вопрошают его лисьи глаза. «Ты делал это с ней в ванной?» — взгляд не меняется, лишь бровь укоризненно вздергивается. Губы растягиваются в сладкой ухмылке. Не слыша слов, Юкичи понимает, о чем его спрашивают. «Нет», — качает он головой, смотря в чужие глаза. Яркие, но пустые. Безжизненные. Огай глядит на бортик ванны. Сейчас чистый и белый, неповрежденный — пару недель назад в крови и чьих-то волосах. Он скучающе отводит взгляд. — Как ее звали? — спрашивает так спокойно, заставляет Юкичи напрячься. — Почему ты так часто поднимаешь эту тему? — недоумевает только. На руку он наливает пены, затем в воду, вспенивает. Белая пена смотрится так красиво и контрастно вместе с темными волосами партнера. Он в принципе очень красиво смотрится на белом. Но больше Огаю идет черный и красный, отрицать подобное бесполезно. Он садится рядом на колени, словно пес, ждет команды, дозволения приступить. Именно сейчас Юкичи не хочет делать чего-то такого, что способно разозлить Огая. Неожиданное прикосновение к его телу как раз-таки разозлить способно. — Часто? Ах, ты не знаешь, что значит «часто», — выделяет интонацией последнее слово, глядит слишком строго и дотошно. В последнее время они либо не говорят, либо говорят об этом, о ней, о той женщине, имя которой Юкичи не знает. Иронично. — Я не знаю, — станет ли Огаю легче от таких слов? Нет, он смеется и рот прикрывает рукой. — Ты любил ту, имя которой не знал? — едко уточняет, цепляется за бортики ванной, сжимает сильно. Юкичи видит, как напряжены его пальцы. Он весь напряжен. Один сплошной оголенный нерв. Болезненный, ноющий, не дающий покоя. — Любил и спал — это разное. Я не наслаждался ее телом. Я не наслаждался ее душой, — строго и серьезно отвечает Юкичи. Глаза его сереют, он холоднеет. Глаза Огая наоборот краснеют. Это из-за интереса. — О, бедный, — сюсюкается Мори, улыбаясь чуть добрее. — Раз она не влекла, то зачем? Тебе стало лучше? Нагулялся? Решил вернуться домой? — резко садится в ванной, оттого вода, налившаяся уже выше оптимального уровня, выплескиваются с противным звуком. Юкичи от подобного ерзает, но с колен не встает. — Мне нужна была информация про одного преступника. Эта женщина представилась его бывшим информатором. Она же пообещала раскрыть его секреты, если я выполню несколько незначительных просьб. Я выполнил, — признается Юкичи. Он должен открыться, он должен сказать правду. Что бы ни спросил Огай, Фукудзава сознается во всем. Это лишь из-за сильной любви, из-за желания быть рядом, из-за желания вернуть (?). Раз Огай рядом, значит, еще есть шанс быть вместе. Хотя Мори уже зарекнулся про то, что не простит. И если он так говорит, значит, так оно и будет. — Какой исполнительный мальчик, — сырой ладонью теребит его волосы, ухмыляется, говорит одновременно обиженно и нежно. — И сколько раз ты исполнял ее незначительные просьбы? — рукой он медленно и лениво пробегается по его щеке, шее, плечу и груди. И Фукудзава закрывает глаза. Не ощущая несколько недель его касаний и так желая этого, он расслабляется от поглаживаний. Жаль только, что Мори быстро убирает руку. — Всего два раза. Это не доставило мне удовольствия, — клянется он, тянется к чужой руке, тянет ее к себе и так трепетно расцеловывает пальцы. Медленно и горячо, любовно, нежно. Затем носом утыкается в костяшки его руки. Огай следит этим, взгляда не отрывая. Но глядит презрительно, брезгливо. Чужая нежность его никак не интересует. Уже не интересует. — Отпусти руку, — просит сипло, но сам руку не вырывает. Но Юкичи не хочет, противится, сжимает его запястье, снова целует и едва сдерживается, чтобы не укусить от переизбытка чувств его пальцы. — Дай мне минуту, пожалуйста, — молит он и прижимается щекой к его руке. Огай устало выдыхает, ждет, сам окунается в ванную и терпеливо лежит. Отпустив его кисть, Фукудзава тянется к мочалке. Намыливает ее, крутит в руках. «Можно?» — говорит он только глазами. Огай улыбается, вытягивает ногу. Можно. Своими действиями Юкичи ни в коем случае не старается загладить вину. С Огаем он был таким всегда. Ну, почти всегда. Изначально, конечно, демонстрировал свою строгость, принципиальность и серьезность, но потом лишь нежность, трепет. И Мори с таким удовольствием это принимал, порой даже отвечал. Огай же в характере почти не изменился. Он всегда был ехидным, дерзким, порой беспричинно вредным и дотошным. Но он любил и был любимым. А сейчас осталось омерзение. Остались только колкость и яд. И жалость? Юкичи так странно убивается по нему. Для чего тогда сотворил? Огай считает, что поцеловать, обнять, изменить и полюбить другого есть предательство. Даже взгляд для него может стать предательским. А у Юкичи все наоборот. Он не ревнив. Ему важно лишь то, с кем человек засыпает, на кого человек влюбленно глядит. То, с кем человек сношается, его совсем не волнует. Ведь плотская близость — это лишь дополнение к близости душевной. И именно близость душевную можно и нужно звать любовью. Как жаль, что Огай считает наоборот. Как жаль, что они не понимают друг друга в этом вопросе. И если Юкичи готов простить Огаю любую измену, даже если причины этой измены не будет, то себя простить не готов. Себя он винит. Иронично. Он тщательно намывает чужую ногу, особое внимание уделяя колену, лодыжке и стопе. Смыв пену, отчего-то решается поцеловать. Легкий поцелуй противным жжением отдает где-то под коленной чашечкой, Огай дергается и распахивает глаза. «Зачем?» — беззвучно двигает губами, но Юкичи его слышит. Ответом служит болезненная улыбка. Юкичи не улыбается, ему непривычно. Но сейчас он старается, чем вызывает у Огая едва заметный румянец. Пытается вырвать ногу, его вновь держат. «Разве я не могу поцеловать возлюбленного?» — тихо вопрошает Фукудзава. Формальности. Они не возлюбленные, ни раньше, ни сейчас. Раньше были ближе, сейчас намного отдалились. Еще один колючий поцелуй оставляется на лодыжке, затем мужчина поднимается и губами прижимается куда-то выше колена. После слишком высоко, на бедро. На этом моменте Мори робко выдыхает и отталкивает Юкичи. Нет, он не готов. — Мы где-то просчитались, — с нескрываемой горечью выдает Мори. Фукудзава вновь целует его руку и больше за сегодня не пристает.***
Юкичи устало сидит за столом, что-то читает. Его попытки отвлечься от работы не увенчиваются успехом. Сегодня агентство высосало из него душу. Куникида слишком часто задавал глупые вопросы; Дазай либо ленился, либо что-то пел, в общем, шумел. Остальные, благо, сидели спокойно. Голова болит, гудит, раскалывается. Юкичи из принципа не пьет таблетки, искренне веря, что столь частый прием обезболивающего вызовет привыкание. Терпит, молчит, иногда устало трет переносицу. Огай еще не вернулся с работы. Каждый день, когда Мори уходит, Юкичи мысленно прощается с ним. Ведь этот врач — ужасно непонятный человек. Если он и привязывается к кому-то, то только добровольно. Сдержать его, увы, нельзя. Держит его лишь работа. Сейчас же Юкичи не имеет как таковых точек влияния на любовника (еще любовника? пока любовника), оттого Мори в этом доме ничего не держит. Огай может уйти, Юкичи это знает, Юкичи в этом убежден. Бросит вещи и уйдет. В его стиле. Только вот Фукудзава не знает, либо из принципа не видит той привязанности, что все еще гложет Огая. Не видит его горькие слезы, текущие из-за непринятия данной ситуации, из-за отсутствия веры в то, что такое случилось. Мори не любит, но и не ненавидит. Он потерялся в своих чувствах, он сгорел. С работы врач проходит ближе к ночи, почти в десять. Ужасно злой, взъерошенный. Но Фукудзава с таким восхищением глядит на бледный румянец на чужих щеках. «Ты красивый», — хотел бы сказать он, но в который раз (наверное, сотый за эту неделю. Сегодня лишь вторник) промолчал. Ему не поверят, посчитают комплимент за издевательство. Но все комплименты и ласковые слова, сказанные Фукудзавой в порыве эйфории, умиротворения или грусти, были искренними. Именно в этом он ему никогда не врал. — Что-то случилось? — кричит мечник, в то время как Огай копошится в прихожей. — Во-первых, здравствуй, — поправляет его Мори. Своим тоном Огай явно дает понять, что говорить о работе вообще не намерен. Хорошо, Юкичи помолчит. — Здравствуй. Хочешь кофе с мясным рагу? А еще я попытался приготовить яблочный пирог, — меняет быстро тему мужчина. Мори, тщательно натирая руки мылом (врачебное прошлое и нелюбовь к грязи не дают ему покоя), внезапно останавливается. Юкичи редко готовит что-то подобное. Он ограничивается бутербродами по причине того, что времени на нормальные, вкусные, питательные и полезные блюда не хватает. А тут такой сюрприз. Конечно, приятно, но очень необычно. И не согласиться Мори ну просто не может. — Да, — отзывается Огай и сглатывает. Какая-то неуверенность захлестывает его. Все выглядит и правда вкусно и пахнет хорошо. Огай щурится. Затем вздергивает бровь. Точно ли готовил Юкичи? Хотя глупо подозревать его в чем-то подобном сейчас. Да и мужчина с таким спокойным лицом читает книгу, изредка отвлекается, чтобы выпить излюбленного чая. — Кушай, — внезапно отвечает Юкичи, подходит к нему, целует осторожно в щеку. Мори напрягается и ревностно глядит на него. Юкичи больше глаза не мозолит. Он уходит с чаем и книгой в другую комнату, ведь знает, что своим присутствием стесняет Огая.***
Они спят все еще на одной постели. И если Огай изредка слышит чужие стоны, отголосок того недавнего и противного, то Юкичи слышит лишь плач. По ночам; в темноте. Тихий-тихий, надрывный, оттого чарующий и завораживающий. Сначала мужчина думал, что ему кажется. Конечно, он понимал, что судорожные вдохи и выдохи доносятся откуда-то сбоку, где лежит Мори, но… Он пытался посмотреть. Хотел проверить, возможно, утешить. Чужой усталый шепот мешал ему спать, заставлял сердце сжиматься. Юкичи усаживался на постель, глядел на Огая. Тот всегда спал, лишь влажные щеки, поблескивающие от лунного света, выдавали его. «Ты спишь?» — в такие моменты спрашивал он, но ответом служило молчание. Юкичи старался утешить его. Он поворачивался именно к нему, обнимал крепко и трепетно, утыкался носом в шею. Гладил и шептал, что любит. И знал, что его слышат, но не верят. А лучше бы поверили. Он оставлял легкие поцелуи на шее Огая. Тот мелко дрожал, редко всхлипывал от накатившей истерики, но глаза не открывал и ничего не говорил. Мори понимал, что его раскусили. Что поняли, что он не спит. Но мужчина никогда не признавался в этом, а утром вел себя так, словно все хорошо. Он улыбался, пусть и вымученно. Он всегда готовил вкусный завтрак. Горячим его подавал для своей любимой Элизы и партнера. Он уходил на работу раньше, намного раньше, и Фукудзава знал причину этих уходов. Он не показывал, что ему больно. Но его дрожащие руки, бледные губы, болезненно-красные пустые глаза давно выдали его.***
Единожды Юкичи заметил то, как мило, возможно даже игриво, Огай общается с некоторыми подчиненными… Словно отец, пусть и очень строгий, он ведет себя рядом с Чуей. Указывает на его ошибки, но намекает на способы их решения, предоставляет выбор и свободу действий. Словно близкий, очень близкий друг, он ведет себя с Хироцу. Зовет его на чашечку кофе, фужер вина или стакан виски к себе в кабинет, где они долго-долго что-то обсуждают. Быть может, беседуют о делах мафии. А возможно, Рюро сетует Огаю на свою жизнь, жалуясь на больные колени и стремительно ухудшающееся зрение. Быть может, именно Мори рассказывает о своих проблемах, а Хироцу молча, с привычным ему серьезным лицом, слушает и кивает. Словно хороший начальник, серьезный, пусть и придирчивый, требующий исполнения всех многочисленных требований, он ведет себя со своими отрядами. И как Черные ящерицы глядят на него. И как слушают, как подчиняются. Словно любовник, нежный и осторожный, он ведет себя с Кое. Как улыбается, в ответ на ее улыбку, сокрытую веером. Как укрывает ее плечи своим плащом, когда та явно замерзает. Озаки — женщина сильная, но с Огаем она ведет себя слабо, позволяя за собой ухаживать. Кокетничает с ним, заигрывает, и он тоже… И, быть может, привычка прикрывать рот во время смеха досталась Мори от нее. Вот только с Фукудзавой Мори никак себя не ведет. Не глядит на него, но не избегает и не отталкивает. Стоит совсем рядом, можно схватить за руку и поговорить. Но они отчего-то не говорят. И у каждого на душе скребут кошки. — Кто вы друг другу? — рокочет недовольно Юкичи, схватив болезненно Огая за запястье. Синяки останутся. Они всегда оставались после такой хватки. — Ревнуешь? — ухмыляется Мори, смотря в проулок, в котором уже давно скрылась Кое. Они прогуливались после тяжелого рабочего дня. — Ревную, — сразу признается мечник, хмурится, сжимает его запястье сильнее. А Мори на такую боль только скалится, не умоляет отпустить. Терпит и молчит. — Друзья, — вздергивает бровь врач, рывком руку свою вырывает. И Фукудзава не в праве сопротивляться. Он разжимает ладонь, отпускает. — Вы общаетесь не так, как общаются друзья, — отрицает Юкичи. — Да видел ли ты наше общение? — усмехается Мори, медленно идя в сторону дома. Обсуждать свои дела на улице напротив окон совсем не хочется. И партнер идет за ним. — Не лжешь ли ты мне? — сильное сомнение охватывает мужчину. Но сомневаться и ревновать уже слишком поздно. — Я никогда не изменял тебе, — сладко улыбается Мори, и улыбка эта тягучим бальзамом ложится на душу. «В отличие от тебя», — урывок недосказанной фразы. Мори не смог сказать это и упрекнуть, но Юкичи услышал и шумно сглотнул. — Пойдем домой, — он вытягивает в сторону любовника руку, на запястье которой уже краснеют отметины от пальцев. Юкичи касается его осторожно. Он пристыжен и оскорблен, поэтому молчит. На улице так холодно.***
— Отпусти, — шепчет Юкичи, оставляя невесомый поцелуй на его ключице. Мори глядит в упор и так обижено, но ноги покорно раздвигает. — Отпусти и станет легче, — советует Фукудзава. Он просто не понимает, насколько это тяжело — переступить через свои принципы. Наплевать на то, чему ты следовал долгие годы, наплевать на себя, на свои устои. Ведь для него, Фукудзавы, слово «измена» значит иное, и выглядит она иначе. — Кого отпустить? Тебя или тот день? — ехидно скалится Огай, за этим оскалом стараясь скрыть скопившуюся боль. Он доводит себя сам. Навязчивая мысль приносит только муку. — Отпусти, — вновь повторяет Юкичи, укладывая руку на чужой живот. И Мори это так нравится, он хочет быть ближе к этой руке. Но вместе с тем противно. «Ты касался ее так же?» — думается ему, но Огай молчит. И глаза закрывает, чтобы Фукудзава ни в коем случае не понял его мысли. Мужчина и не понимает. — Тебя или ее? — смеется нервно, его затыкают поцелуем. Мори проглатывает горькое желание укусить чужой наглый язык, терпит, а потом срывается и отвечает. Он ведь еще любит. Он ведь еще хочет и желает. Наверное, простить и правда будет куда лучше. Но Огай не умеет прощать, не научили. — Ты меня любишь? — Фукудзава нехотя отдаляется. Глядит как-то надменно, но все так же тепло и любовно. Мори обжигается об его огненный раздевающий взгляд, отворачивается. «Нет», — двигает он губами и закрывает глаза. «Да», — поправляет меньше, чем через секунду и корчится. «Наверное», — подытоживает мысленно на столь нелепый вопрос. — Уйди, я устал, — отталкивает, упирается руками в чужие плечи, ноги сдвигает. Не может решиться. Хотя вот оно, решение. Можно протянуть руку и схватить. Нет, нельзя, рука коротка. — Что-то болит? — урчит довольно Юкичи. Чужие руки, больно давящие на его плечи, никакого влияния не имеют. Он все равно валит партнера на постель, все равно устраивается на нем, глядит победоносно и гордо. — Уйди! — Огай противится из вредности, а не нежелания и тем более боли. Ногами дергает, пытается оттолкнуть. Если Юкичи продолжит его целовать и приставать, то можно ли это посчитать за попытку изнасилования? — Перевернись на живот, пожалуйста, — подгоняет его Юкичи, и Огай отчего-то выполняет чужую просьбу. Переворачивается, круто прогибается, но более не двигается. А Юкичи помнит, как тот призывно покачивал бедрами, как строил глазки и облизывал зацелованные губы. Но сейчас Мори лишь молча утыкается носом в подушки. Ему все равно. Да, его, как и Фукудзаву, замучил трехмесячный недотрах. Легче отдаться? Он и отдается. Его гладят так нежно, почти невесомо. Но эти прикосновения ощущаются болезненно и тошнотворно. «Начни уже», — фыркнул врач, сильнее раздвинув ноги. А раньше он любил долгую прелюдию. И грубость тоже любил. Пихает сразу два смазанных пальца в чужое тело, чем вызывает робкий вздох и болезненный скулеж. Мори по инерции сжимается, ему не нравится, ему слишком больно от такого после долгого перерыва. Юкичи старается сгладить боль, наминает его бока, массирует живот, но это едва ли перекрывает колкое тянущее чувство. Но Огай терпит. Он весьма терпелив. Закусив губу, утыкается носом в подушки, стараясь более звуков никаких не издавать. И это так не нравится Фукудзаве, ведь раньше Мори стонал. Стонал от всего, и стоны эти были не наигранными. Они были приятными, нежными, всегда громкими, иногда протяжными или жалобными. Но они были. — Не молчи, — шипит Юкичи ему на ухо, добавляя третий палец и глубоко пихая, но этим он не добивается ничего, кроме того же тихого скулежа. И сегодня, наверное, не добьется. Растяжка длится слишком долго и болезненно для обоих. Болезненно морально и физически. Для Юкичи именно морально. Он с упоением и жалостью рассматривает чужую худобу. Завораживающе, но вместе с тем ужасающе. Огай похудел из-за стресса или по своему желанию? Для Мори растяжка болезненна физически. После долгого перерыва Юкичи все равно не жалеет его, рукой двигает быстро и грубо. Это вызывает лишь жжение внизу живота и приступ скупых слез. Разве Фукудзава не может быть нежным с ним хотя бы сейчас? Да, Огай подгонял его к решительным действиям, но на подобное не соглашался. А сказать, что больно, мужчина не хочет и не может. Он лучше будет сильнее сжимать пальцами простыню и заглушать свои хрипы подушками. Наконец-то вытянув пальцы из чужого тела, Юкичи с нескрываемым восторгом проникает. Горячий, судорожно сжимающийся, трепетно дрожащий и стонущий. Огай поистине волшебный и оценить всю его красоту можно лишь в постели. И Юкичи оценивает, сжимая его ягодицы и бесцеремонно вбиваясь глубже. Столько ждал и вновь заполучил. Осознание происходящего заставляет только закатить глаза от удовольствия и продолжить грубые неритмичные толчки. Огай же кусает губы, прогибается, мучительно и тихо вскрикивает. И кажется, на вскрик его внимания никто не обращает. Юкичи опьянен, он не слышит ничего и не видит, лишь ощущает, и ощущения эти его устраивают. А Мори до побеления костяшек сжимает руками простыни, мечется под ним, в надежде найти удобную позу, но все безуспешно. — Медленнее… — молит он, облизывая пересохшие губы. Партнер не замедляется, но и не ускоряется. Лишь хватает его за шею, заставляет поднять голову и прогнуться. И Мори мычит протестующе, но прогибается. — Мне больно!.. — повышает голос, но его лишь тянут за волосы. Юкичи всегда был властен во всем, тем более в постели. И Мори всегда старался его подавить. Очень часто даже получалось. Огай так гордо восседал на нем, контролировал каждое движение, позу, угол проникновения. Он доминировал, но оставался пассивным. Это обоих устраивало. Строгость против наглости. Серьезность против ехидности. Холод против огня. Но огонь потух, пропали силы на борьбу. Он отдается всецело, забывая, что тоже должен получать хоть что-то, помимо боли. Кажется, его порвали. — Мне больно… — всхлипывает обессилено, и, кажется, слезы вновь текут по его щекам. Воспоминания нахлынули невовремя, противный жар пробежался по всему телу, быстро сменился на сильный холод. — Больно… — повторяет, как мантру, и голос такой надтреснутый, слабый. Юкичи пугается и отпускает его. Больше не наваливается, не тянет, не душит, ласково гладит лопатки и позвоночник. — Я заигрался… — мычит ему в плечо и успокаивающе гладит. Правда, поглаживания эти остановить наступившую истерику уже не способны. Огай сорвался, он дал волю слезам, открыл рот в безмолвном крике и упал на подушки. Весь сжался и задрожал, зажмурился. Он психически больной человек, пусть и с хорошей выдержкой и крепким терпением. Недосып, осознанное недоедание, частые отягощающие мысли и боль, что он ощущает сейчас, выбивают его из строя. — Отпусти… — пищит Мори, проявляя слабые попытки вырваться. — Посмотри на меня?.. — не отпускает, старается взять его за подбородок и повернуть к себе. — Развернись на спину, — все же отпускает, но так лениво и нехотя. Не отпустил бы, если не чужие всхлипы. Но врач молчит. Он устало брякается на подушки, натягивает на себя одеяло и как-то совсем не планирует разворачиваться. — Я хочу видеть твое лицо!.. — говорит слишком строго, но под конец реплики сильно смягчается. Он уже был строгим сейчас. Это не довело до хорошего. Огай копошится. Больших трудов для него стоит перевернуться и улыбнуться. Но он улыбается, дрожащими руками стирая остатки слез. Поплакали и хватит. — Просто признайся, что тебе нравится калечить меня, — губы дрожат, но он улыбается, искренне не желая демонстрировать свою слабость. — Чего застыл? Продолжай! Ты ведь так хотел, — подгоняет его, хотя у самого желания давно не осталось. Да и какое тут желание, если от обиды мелко трясет. — Нет, что ты… Я люблю тебя… — глупая фраза, но больше сказать нечего. И Огай смеется, прикрывает кокетливо рот рукой, отводит взгляд. «Любит» и их нынешние отношения как-то попросту несовместимы. И только сейчас Юкичи замечает на постели мелкие, еще свежие, капли крови. Бросает в жар. Он сминает его в охапку и крепко обнимает. Огай укладывает руки на чужие плечи, но еще ощутимо дрожит и изредко, давясь, всхлипывает. Он старается молчать, уж лучше будет кусать губы, нежели так открыто рыдать. И только слезы предательски-быстро бегут по щекам. — Мне правда продолжить? — уточняет Фукудзава через минуту столь неловких объятий. Огай крепко вжался в него всем телом, вцепился, как в спасательный круг, уткнулся в шею и отпускать не хотел. И с этими горючими слезами, казалось, выходит вся боль, скопившаяся за этот промежуток времени. Отчего-то становится легко, тепло и спокойно. Он открывает глаза, глядя на чужое обеспокоенное лицо. «Продолжай», — шепчет едва слышно и вновь носом утыкается в чужое плечо. Для Фукудзавы повторять дважды не нужно. Он продолжает. Каждое движение болезненно, но вместе с тем будоражуще. Судорожно выдыхает в чужое плечо от каждого толчка. Обвивает ногами чужую талию, чтобы быть ближе, и ловит себя на мысли, что теперь ему нравится. Он возбуждается, хотя возбуждения этого не было на протяжении нескольких месяцев и в самом начале сегодняшней близости. Ему нравится, и он несдержанно стонет. А потом еще и еще, забывая, что хотел держаться и молчать. Стонет что-то бессвязное, царапается, скулит, ерзает, насаживается глубже и жмурится. Отчего-то голова закружилась, отчего-то захотелось большего. И Огай даже решается поцеловать, причем Юкичи ему совсем не отказывает. Они целуются долго и страстно, хватая друг друга за руки, причмокивая, смотря только в глаза. У Юкичи взгляд обеспокоенный, но привычно твердый и серьезный. У Мори глаза болезненно-красные от слез, но глядят они игриво, с интересом и скрытой маниакальностью. Вот только глядят холодно, огня все еще нет. Юкичи тянет его ладони к себе, расцеловывает каждый палец и клянется быть рядом всегда. Мори слушает это с напряженным лицом, со сведенными к переносице бровями, тихо постанывая от каждого поцелуя. И ведь не вырывает руку, наоборот тянет ему вторую, и Юкичи расцеловывает и ее. — Поплачь, станет легче, — советует Фукудзава, ощущая вновь чужую дрожь. Только вот дрожит Огай не от плача. Он вздрагивает от того, с какой силой и скоростью Юкичи каждый раз проходится по его простате. Поджимает пальцы на ногах. Отворачивается, устало дыша. Он почти… Его кусают, и укуса хватает, чтобы закончить. Огай скулит и крупно дрожит, вжимается в партнера, обвивает руками его шею и давит так сильно, будто старается удушить. Фукудзава расслабленно целует его в лоб, затем чмокает в зажмуренные глаза. Он с упоением принимает столь сильный оргазм партнера, но сам не заканчивает. А очень хотел бы. Оттого, подождав с минуту, переворачивает любовника на бок и продолжает. И Огай вновь извивается под ним, не отталкивает, лишь сжимает крепко простынь и стонет что-то отдаленно похожее на «Спасибо».***
А за окном идет дождь. Такой сильный, проливной, гроза. И молнии постоянно сияют на небе, только грома не слышно. На улице давно ночь, но Огай не спит. Шум дождя не дает ему уснуть. А вместе с ним не спит и Юкичи. Стоит босиком у окна, в одном легком черном шелковом халате. Выглядит так чудесно и волшебно, желанно. Юкичи не может оторвать взгляда от точеной фигуры партнера. Пояс халата туго завязан на талии, подчеркивает ее, с плеч же ткань спадает. Волосы небрежно ниспадают на плечи, кожа кажется болезненно бледной в свете луны. — Ты красивый, — наконец-то говорит Юкичи, хотя столько раз проглатывал эту фразу. Огай обеспокоенно оглядывается. Он считал, что все спят. — Чего не спишь? — шепчет пугливо и от окна все же отворачивается. — Без тебя холодно, — улыбается одними глазами, взгляд его становится таким теплым. Мори округляет глаза и ловит себя на мысли, что где-то внутри, где-то под ребрами и давящим комом боли, что-то затрепетало от этого взгляда. Что-то оттаяло, вновь забилось, гулкими ударами отдавая по костям. Он прикладывает руку к груди, понимая, что так шумно бьется его сердце. Ложится в постель, сейчас такую теплую и мягкую. И Юкичи по-собственнически обнимает его, вальяжно кладет руку на талию, тянет к себе, к своей груди. Огай только и может, что безропотно уткнуться и расслабиться. Сопротивляться он как-то не планировал. Очередная вспышка молнии. На секунду стало светло. Юкичи целует его в лоб и закрывает глаза. Пора спать.***
Сколько раз нужно сгоревшей спичкой чиркнуть по коробку, чтобы она
вновь загорелась?
Они вместе собирают стекло. Огай уронил тарелку. Он старался ее поймать, но, увы, не вышло. А на шум пришел Фукудзава. Большие осколки собираются и откладываются на стол. Огай и сам не замечает, как в процессе случайно режет палец. Это замечает Юкичи, но молчит. Затем они стараются поднять мелкие осколки, осторожно собирая их пальцами. — Я такой неловкий… — мычит Огай, растягивая губы в подобие нервной улыбки. — На счастье, — невозмутимо вторит Юкичи и хватает его за тонкое запястье. Огай поднимает вопросительный взгляд и останавливается. — Ты порезался, — продолжает мужчина, смотря на окровавленный палец. — Еще и неаккуратный, — тихо усмехается Мори, в то время как его уже за руку ведут прочь из кухни в ванную. Там кровь теплой водой смывают, обрабатывают перекисью, затем заляпывают пластырем. «До свадьбы заживет», — думает Юкичи, вспоминая, что ведь они тоже хотели обручиться. Но против закона не пойдешь, сколько бы денег и влияния ты не имел. Да им и в гражданском браке хорошо жилось. И Мори все еще носит обручальное кольцо, хотя столько всего произошло. И это так приятно осознавать. — А где твое кольцо? — уточняет Огай, серьезно и уж больно недоверчиво поглядывая на мужчину. — Я давно ношу его на цепочке, боясь потерять, — он указывает на собственную шею. — Однако странный способ, — фыркнул Мори, отводя взгляд. Вещи не теряются, если за ними следить и ими дорожить. Уж он-то знает. — Хочешь, чтобы я носил его на пальце? — уточняет Юкичи. Все еще держит чужую руку, на этот раз осматривает порезы. Глубокие и недлинные. Будто бы лезвием не резали кожу, а просто вдавливали в плоть. И так много… пару месяцев назад их точно было меньше, Юкичи готов в этом поклясться. — Да ничего я не хочу, — отрезает Огай. Понимая, куда направлен взгляд, он спешит вырвать руку. Но его держат. Юкичи снимает с шеи цепочку, кольцо медленно и трепетно надевает на палец. Непривычно. Он давно его так не носит. Из-за катаны неудобно. «Так лучше?» — вопрошает беззлобно, Мори отворачивается, корчит носик и кивает. Лучше, но можно было не делать это так показушно. Его валят на светлый пушистый ковер в ванной. Юкичи сверху, держит его запястья осторожно, прижимает их над чужой головой. Огай хмурится, дергает руками, в попытках освободиться. — Ну чего тебе? — злится он, а Юкичи улыбается. Он любит каждую эмоцию на чужом лице, будь то злость или презрение, праведный страх или легкий ужас, нежная улыбка или неудержимая радость. Последнее все же предпочтительно. Он любит каждую эмоцию на этом худом изящном лице. — Мы еще не убрали стекло, — напоминает Мори, ногой осторожно пиная Юкичи в живот. Тот как-то беспричинно застыл. — Подождет, — нахально отмахивается, целует его в щеку. И врач лишь сводит брови к переносице, не зная, что делать ему сейчас. Оттолкнуть или прижать к груди? Выбирает просто лежать и бездействовать. Юкичи в то время окропляет поцелуями его бледную шею, ключицы, плечи. Оставляет засос, хотя подобное всегда было под запретом. И хотя Огай носит высокий воротник, лишних следов на своей шее он не терпит. Но эти багровые отметины так идут ему. Подчеркивают аристократичную бледность и красноту усталых пустых глаз. Мори на такое несдержанно вздыхает. — Ты неисправим, — фырчит он, только вот Фукудзава исправляться и не хочет. Вернее, хочет, но не в этом плане. А пока они лежат на теплом мягком ковре. Руки Огая уже никто не держит, зато он сам цепляется за чужие плечи. Фукудзава оставляет уже шестой засос и как-то не планирует останавливаться. Мори его и не останавливает, только неуверенно раздвигает ноги. А стекло подождет.***
— Я дома, — по привычке кричит Мори, хотя и понимает, что дома совсем никого нет. Юкичи еще не пришел, он здесь совсем один. Идет на кухню, собирается поставить курицу в духовку. Останавливается, засматривается в окно. Сегодня такая хорошая погода, солнце такое яркое и теплое. Вот она — настоящая весна. Мори от такого мило улыбается и следит за тем, как воробьи на ветках чирикают. Затем про курицу забывает, просто садится у окна и смотрит долго-долго, пока не стемнеет. Смотрел и ни о чем не думал. Просто смотрел. Люди куда-то бегут, спешат. Наверное, домой. Наверное, им есть, к кому спешить. А Мори не к кому, он предоставлен сам себе и дома его никто не ждет. Но он не знает, с какой радостью встречает его Фукудзава каждый день. Не знает, как много самообладания нужно, чтобы сдержать порыв и не обнять крепко-крепко. А Юкичи очень хочет обнимать его по вечерам. Он просто знает, что Огай устал, оттого не лезет. И лишь по выходным позволяет своей страсти вылиться наружу. Даже старается быть нежным и романтичным, насколько это возможно сейчас, в их возрасте и взаимоотношениях. — Может, прогуляемся сегодня? — хриплый голос откуда-то со спины. Огай оборачивается. Как он мог не услышать приход Фукудзавы? — Нет, нужно приготовить ужин. А потом я взял с собой ведомость, которую планирую заполнить сегодня, — отказывается Огай. Глядит в раковину. Курица давно оттаяла. Сколько же он потерянно сидел, сколько времени прошло? — Оставь, есть дела важнее, — уговаривает его Юкичи. Подходит ближе и на себя переключает все внимание. Берет его за руки, целует запястья. И Огаю кажется, что щеки начинают рдеть от этого нелепого, по-детски нежного действия. И Юкичи ему улыбается так счастливо. Как много лет назад, когда они только-только клялись друг другу в верности. Когда не было всей этой бытовухи. Когда домой приходили, чтобы любить друг друга, наслаждаться друг другом и просто отдыхать вместе, а не запекать курицу и заполнять какие-то бумаги. Улыбается так счастливо, как в момент, когда они любили. Когда не было рыжей стервы, лицо которой Огай в порыве бреда разбил о бортик ванны, когда не было… Мори кусает губу. Рыжая девчонка была лишь поводом для ссоры. На самом деле их отношения разошлись давным-давно. Она просто все это обличила и обострила. Они остыли, стали искать любви на стороне. Или нет? Никто этого ведь так и не нашел. Он улыбается так счастливо и уже с минуту держит его ладони. Ждет ответа, абсолютно любого ответа. — Да, пойдем, — после долгих раздумий отвечает Мори. — И поужинаем в ресторане, — продолжает Юкичи, утягивая его в свои объятия. — Ты наденешь ту белую рубашку? Она так идет тебе, — предлагает Фукудзава. Мори не носит белое, ему не идет. И лишь три белые вещи есть в его гардеробе: перчатки, легкое платье и та самая рубашка. Перчатки он носит повседневно, платье только по праздникам и только перед Юкичи после долгих уговоров, а рубашка… Рубашку он никогда не носит. Повод надеть. — Да, нужно только погладить, — соглашается Мори и сам не замечает, как начинает улыбаться. Пусть незаметно и неуверенно, но улыбаться. — Оставь, я поглажу, — Юкичи уходит, а Мори остается на кухне. Зябко обнимает свои плечи и ловит себя на мысли, что внутри снова что-то клокочет и теплится. И это так приятно. А ком, болезненно давящий и мешающий дышать, постепенно все меньше и меньше ощущается. Он отпускает и этого совсем не страшится.***
Говорят, что даже если склеить разбитую вазу, то она будет уродливой и непригодной к дальнейшему использованию. Вот и они склеили. Но эта сеточка трещин отнюдь не выглядит уродливой. Мори пробегается глазами по своим шрамам. Он помнит каждый, помнит причину их нанесения. Юкичи пробегается по его шрамам пальцами и шепчет сбитое: «Не надо больше». И Мори глядит в его глаза, замечая помимо решительности что-то еще. Что-то холодящее и душещипательное. Застывший крик, мольба, множество недосказанных фраз и проглоченный слов. Ему ведь тоже больно. Он ведь тоже сожалеет, желая все восстановить. — Мы где-то просчитались, — кажется, Мори когда-то это уже говорил. Но говорил с иной интонацией. — Так давай пересчитаем? — предлагает Юкичи, глаза его заметно краснеют. Нет, он не плачет. Просто что-то попало в глаз. Быть может, ресничка. И снова дрожь в руках, и снова чувство окрыленности. Противный ком развязался и опал куда-то вниз, ощущаясь жаром и мурашками по всему телу. А сердце бьется так быстро и шумно. Огай слабо улыбается, и кажется, что в глазах его горит слабый огонек. Это заставляет Юкичи искренне рассмеяться и прижать мужчину к себе ближе. И Мори прижимается, растягивая губы в улыбке сильнее.Зажечь погасшую спичку можно, и фокус этот иногда показывают детям. Вот только они не дети. Вот только у них все получилось.