Чуя Накахара. Сломанный предательством и жизнью, безвольное перерождение какого-никакого бога разрушений. Цепная собака Огая Мори, её отца. Член портовой мафии, которого она лучше бы никогда не встречала.
Её родственная душа, чьё имя черными красками выведено на коже, если не на костях, из-за того, что верховная канцелярия решила, что лучше быть соулмейтом божества, чем одиночкой. Впрочем, смотря на Дазая, девушка была уверенна в обратном.
***
В четырнадцать лет умерла её мать, скончавшись от рака желудка. Через месяц за ней приехали на черной тонированной машине, вывели из класса дешевой средней школы и отдали под опеку отца, о котором раньше Микаса ничего не слышала.
Мори не спрашивает, он ставит перед фактами, скидывая головную боль в виде Исудзу, так и не взявшей его фамилии из соображений безопасности, на шестерку.
Ода-сэмпай кажется нормальным, похоже единственным, кто относится к ней как к младшей сестре, а не дочери босса, пусть и знает правду. Он хороший учитель, с нуля объясняет, как можно выжить в мафии, а ещё дотошно-заботливый старший брат. Впрочем, ей это нравится.
Сакуноске оттягивает, держит её подальше от всех остальных, пока однажды приревновавший паренёк, что замотан в бинты, не решает узнать, что за странное увлечение появилось у его друга. Вернее сказать — проверить лично, как проходят тренировки дочери босса.
Он жесток, отвратителен и не на шутку полон ненависти к ней, только вот за всем этим напускным шармом, Микаса видит потерянного, израненного и боящегося потерять друга ребёнка, поэтому позволяет вонзить нож в ребро, совершенно спокойно поддаваясь, и обнимает его.
Дазай называет её дурой, презрительно кривиться, но его руки дрожат. Девушка по голосу понимает, что он шокирован, так как не многие сумасшедшие шли на такое до неё, и тихо просит прощения, потому что не хотела, чтобы он чувствовал себя одиноким.
Говорит, что понимает — какого это не знать, что ты такое. Говорит, что если он хочет, то может быть вместе с ними, и теряет сознание, когда слышит яростный крик ничего не понимающего Оды.
Отец у неё, честно скажем, странный. Сначала холодный, как лёд, о который порезаться можно. Не желает знать, что происходит или хоть как-то показывать своё присутствие. Однако за руку держит, когда русоволосая в сознание приходит, почти с комичными слезами на глазах.
Микаса уже в сотый раз думает, что попала в дурдом, только хмуря брови и тяжело вздыхая. Позже появляется сэмпай со свежими шрамами заклеенными пластырями и полным набором всевозможных разновидностей вины, мягко обнимая и обещая, что больше такого не повторится.
Она верит. Врёт, что они с бинтованным не поделили какую-то глупость, уверенная, что только так им будет легче принять эту ситуацию. Исудзу четырнадцать, но только мало кто знает, что ей уже тридцать шесть, если считать опыт предыдущей жизни.
Шатен не приходит — лежит в соседней палате, потому что отец доступным языком объясняет, что будет с теми, кто посмел навредить его дочери — следующей главе Портовой мафии — окончательно признавая её существование.
Однако Дазай бьёт по стене на азбуке Морзе, что ему не жаль, снова называет дурой и предлагает выпить, на что Микаса отвечает лаконичным смехом и кричит, что проставляться будет он, получая короткое: «да».
В этой жизни она решает расслабиться, плыть по течению и делать только то, что требуется, ни больше, ни меньше. Глобально, ей абсолютно точно плевать, что произойдёт, молча готовясь к тому, чтобы стать преемницей, и обучаясь, как проклятая у самого молодого босса мафии в истории.
Дни становятся относительно спокойными, если, живя в мафии, вообще можно употреблять подобные выражения. Она с легкостью завладевает сердцами людей в организации, обрастая кругом доверенных лиц и уважением, изучает границы своей способности созидателя, оказывается, может воспроизводить всё, что когда-либо видела, и изредка проводит время в барах с дорогой текилой, которую пытается отобрать Сакуноске.
А потом появляется он. Проклятый ребёнок, которого приводит Дазай, подобрав где-то на улице. Девушка особо не интересуется, пока не слышит имя, которое скрыто под белой кожаной лентой-браслетом.
Чуя Накахара.
Здесь-то и закончились спокойные деньки Микасы. Теперь её ждала только головная боль в виде «Двойного черного», окончательный переход под начало бинтованного, который почему-то решил, что они теперь лучшие друзья, а он липучка, что ей необходима, и родственная душа, которая невзлюбила её сразу.
Сомнений в том, что рыжеволосый точно её соулмейт, не возникло. Было достаточного одного взгляда фиолетовых глаза на парня, чтобы буквы на запястье горели так, словно раскалённые угли высыпали на руку. Не говоря уже об иррациональной радости, что возникает рядом с ним, и желании быть, как можно ближе.
Исудзу решает, что лучше промолчать, не стоит рассказывать о связи, если он сам не спросит, а по белоснежным запястьям она уверенна — не спросит. Только в историю паренька углубляется, со слов Дазая узнает, что он Арахабаки, и понимает — никогда не спросит.
У перерождений божеств не бывает родственных душ, сами по себе они полноценны, не нуждаются ни в ком, чтобы разделить это существование. Одно это знание оседает колющей болью внутри, заставляя привычно сцепить зубы и запить текилой.
Впрочем, всё тот же Осаму подмечает, что они с Накахарой работают вместе слишком хорошо, слаженно, будто бы всегда были напарниками, а позже задает интересующий вопрос в присутствии сэмпая. Девушка только хмыкает, снимая в баре браслет, и позволяя взглянуть на надпись.
Она яркая, слегка кривая, но написана изысканно. Выведена чужим почерком, который был совершенной противоположностью её собственного — витиеватого, но строгого.
Они долго молчат, прекрасно зная, что к ней Чуя относится даже хуже, чем к той же «Скумбрии», а потом Ода закатывает любимую черную рубашку, показывая поблекшую надпись на левой руке и рассказывает, что она всегда была такой с тех пор, как восемь стукнуло, что обозначало одно — мертва.
Микаса брови сводит вместе, слегка прикусывая губу и уточняя:
— И как оно ощущается?
— Немного пусто, но особо не беспокоит, — запивая слова бренди, отвечает мужчина.
— Мне ваших страданий не понять, вышло как-то так что руку оторвало и пришлось новую пришить, имени так и не видел, — в привычной манере произносит Дазай, привлекая внимание и распутывая свои бинты.
Девушка только фыркает на дурацкую историю, а рыжеволосый тянет удивленное «о», ожидая увидеть круговой шрам со слов друга.
Для большинства людей запястья — что-то сакральное и запретное, то, что не каждому покажешь.
Впрочем, его запястья чисты, как снег в средине апреле, если не считать рубцов-шрамов от бесконечных попыток суицида, что заставляют Исудзу губы поджать и посмотреть на него так, что он без слов понимает — ещё раз, и она лично прибьёт медленно, болезненно.
— Похоже, так или иначе, но мы отвергнутые, — растягивая усмешку, она салютует, — за нас!
В эту ночь к ним подоспевает Анго, и они напиваются так, что утром глаза открыть больно, не то, что шевелиться. Зато пополняется запас веселых и глупых историй, а ещё все осознают одну простую истину — они ближе, чем когда бы то ни было.
***
Чуя ненавидит в ней всё. Ненавидит тепло, что чувствует, когда находится рядом, ненавидит мило сморщенный нос, когда Дазай выкидывает очередную идиотскую выходку, противную, но заставляющую улыбнуться, ненавидит то, как она смотрит прямо в голубые глаза — нежно и открыто.
Ненавидит, как легко ей удается найти общий язык с каждым, что порой кажется не существует никого, кто бы ни разговорился рядом с ней. Ненавидит способность, которая создает, а не разрушает в отличии от его. Ненавидит то, как сильно её любит госпожа фортуна, а Мори пророчит будущее хорошего босса.
Ненавидит сбившееся дыхание, по которому он точно может сказать — она измотана и прикладывает последние силы в бою. Ненавидит спокойный, слегка веселый и непринуждённый голос. Ненавидит остроумные шутки, которые действительно смешные.
Ненавидит то, что она такая идеальная. Глупо подставляется под пули, пытаясь защитить кого-то, что совсем не похоже на мафиози, и идиотски, по-доброму улыбается каждому, словно ангел, сошедший из рая.
И причина — не он.
Накахара хочет сделать больней, хочет отыграться, потому что должно существовать что-то, что способен вызвать только он. Хочет увидеть слезы в фиолетовых глазах, хочет, чтобы у неё губы дрожали от страданий, и хочет посмотреть, как рушится её мир.
Но хуже всего то, что каждый раз активизируя «порчу», он должен убедиться, что девушка находится на безопасном расстоянии от него. Убедиться, что она в порядке. Убедиться, что её глаза прикованы к нему.
Хочет прибить, покалечить, чтобы она следила только за ним, иначе — умрёт. Хочет вывести её на чистую воду, потому что чувствует, всё, что она делает — ложь. У него интуиция буквально кричит, что русоволосая что-то недоговаривает, но ведёт себя так, будто лучше.
И выводит.
Мори отправляет их на задание вдвоём. Дело срочное, а Дазай находится вообще в другом городе, поэтому времени особо нет на раздумья, если успеет освободиться, то отправят сразу к ним. Ничего не предвещает беды.
Миссия проходит гладко, ровно до того момента, пока Исудзу не решает, что им надо разделиться. Чуя не против, так будет быстрее, да и не стал бы босс подвергать опасности свою дочь. А ещё, признавать не сильно хочется, но нервничает, чувствует себя потерянным мальчишкой, что боится предстать в её глазах монстром хуже, чем шатен.
У него чуть больше получаса уходит, чтобы зачистить верхние этажи предателей, что собрались сместить Портовую мафию из Йокогамы. Микаса должна была закончить раньше по примерным подсчетам, но почему-то задерживается, заставляя его раздраженно выругаться и пнуть один из обломков камней.
Неспеша спускаясь по пустым коридорам вниз, он чувствует, как в груди поселяется странное тянущее чувство чего-то неприятного. Совсем не похожее на то, что он когда-либо испытывал. До ушей доносятся звуки борьбы, тяжелого дыхания и выстрел.
— О, Боже, а ещё медленнее ты не могла?..
Чуя осекается. На языке чувствуется привкус чего-то горького. К горлу подходит тошнота, а зрачки расширяются, когда голубые глаза видят, как быстро оседает знакомый силуэт на колени, окончательно падая на пол.
Его ведёт, мутит настолько сильно, что рыжеволосый не помнит, как убивает оставшихся, позволяя чужой крови украсить лицо и одежду. Он двигает на инстинктах, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся желанию — оказаться как можно ближе.
Аккуратно, со всей нежностью, что ему чужда, парень опускается рядом, дрожащими руками отрывая её от пола. Накахара не верит, видит распустившиеся бордовые цветы на фарфоровой коже и не верит, что сад из роз переносится на его ладони.
— Эй, ты же не можешь так просто сдохнуть? Что я боссу скажу? — нервный смешок срывается с его губ, пока пальцами лихорадочно проверяет слабое биение пульса на шее, — Давай же, блять, наколдуй что-то своей чудесной способностью, чтобы вылечиться, как постоянно это делаешь.
Фиолетовую радужку заполоняет туманная пелена. Она смотрит внимательно, из последних сил, но не видит. Едва руку тянет к предположительному лицу и тихо шепчет имя рыжеволосого, заставляя поймать почти полностью ослабевшие пальцы и прижаться в наивной попытке почувствовать тепло.
У Исудзу губы бледные и искусанные, украшенные яркой струйкой крови в уголках, что трещинами покрывается, когда она улыбается. Руки чертовски холодные и едва слышное дыхание.
У Чуи одна маленькая царапина, что волнует её больше, чем собственные раны, и глаза почему-то плывут. Впрочем, она так и не узнает, что это было, потому что сознание ускользает слишком быстро, оставляя за собой пресловутое: «прости».
В этот момент он ненавидит её настолько сильно, что время отмотать назад хочет, чтобы никогда не чувствовать, как внутри все сжимается, напрягается, будто оголенные провода, а мир с оглушительным звоном разбивается на куски. Потому что в замедленной съёмке видит, как падает хрупкое запястье — украшенное
его почерком — на лужу из собственной крови.
Ненавидит то, что неизбежно теряет каждого, кто принадлежит ему, позволяя ярости заполонить разум.
Чуя воплощение Арахабаки — повелителя разрушений. Его руки, скрытые черными перчатками, чисты. Не принадлежат никому, потому что от начала своего существования и до самого конца:
п-о-л-н-о-ц-е-н-е-н.
Только вот, проблема в том, что боги не могут существовать без своих почитателей. Так и Накахара осознает, что не сможет жить без заклеймённой, проклятой его любовью и благословением, девушки.
Он знает, что никогда не сможет подарить ей то, что ожидают от своих соулмейтов. Знает, но всё равно не может позволить ей умереть, потому что богам нужны те, кто верит.
Перед тем, как дать поглотить себя «смутной печали», что вырвалась из-под контроля, он слышит собственный крик, больше похожий на животный, и видит, как несколько капель соленой воды падают прямиком на безмятежное лицо с нежной улыбкой, а тонкая вена на шее не бьётся.
Крышу срывает окончательно.
***
Чуя ненавидит её, но отойти от больничной койки не может, пока не очнется. Кислород с переменным успехом поступает в легкие, и его жизнь превращается в монотонную серую пелену перед глазами, фокусируясь на одном единственном источнике света.
Руки по-прежнему чисты, но есть нечто иное — тянущее чувство в груди, что приобретает очертания связи. Слабой, ещё только зарождающейся, но связи родственных душ. Той, которой у него быть не может.
Он ненавидит быть зависимым, тем более от человека, что скрывает правду и не вызывает в нём ничего кроме раздражения с неопределенностью. И если его это злит, то Арахабаки решает признать в ней единственного, кто может им управлять.
Огай весь светится, когда в ипостаси бога вместо беспорядочного разрушения, рыжеволосый приносит Микасу на руках, подпуская только врачей и, как преданный сторожевой пёс, опасно блестит глазами, скалясь, стоит подойти кому-то постороннему.
Правда представление длиться недолго — Дазай возвращается сразу же, как узнает о состоянии своей подчиненной, вырубая почти дошедшего до предела парня.
На удивление, они впервые не ссорятся рядом друг с другом, находясь в закрытом пространстве больничной палаты, а молча игнорируют, сидя по разные стороны от девушки.
Она просыпается спустя две недели, выглядит хилой и слабой, что от одного взгляда тошно становится, заставляя только шляпу на глаза натянуть и через плечо кинуть короткое: «в следующий раз брошу».
Микаса ничего не понимает, кивает и проваливается в новый сон под оживленный голос Дазая, который истории рассказывает, держит за руку и нежно пальцами водит по коже. От последнего у Накахары зубы сводит, а внутри появляется желание оторвать гребаную конечность, да так, чтобы каждый знал, что трогать его вещи нельзя.
Никому и никогда.
***
Им по восемнадцать.
У него так и нет имени на запястьях, но есть чертова связь родственных душ, что с каждым днем становиться только крепче, и если захотеть, то он на другом конце города сможет сказать, какие эмоции испытывает девушка.
Чуя не хочет. Его тошнит от гаммы ощущений, что происходят внутри, заставляя давиться сигаретами и хорошим вином в компании красивых девушек — внешне совершенных противоположностей Исудзу — после работы.
Она влюблена, но не в него. Ему не больно, попросту смешно.
Впрочем, одной даже увлекается. Водит всегда с собой, игнорируя тянущую боль и ревность русоволосой, ловя какой-то сладкий экстаз от противоречий внутри. Старается не упустить ни единой из нитей этой проклятой невзаимной связи, словно наркоман, подсевший на иглу.
Провоцирует, заходит дальше положенного, ведь понимает — когда он трахает другую, она знает об измене, а после обязательно приходит с чужими яркими метками и дешевым шлейфом сладких духов. Красуется.
Ждёт, что она скажет хоть что-то, попросит остановиться и начнёт умолять о мимолетной ласке, но вместо этого только вздыхает, продолжая улыбаться и говорит: «У тебя нет родственной души, Чуя. Так что всё в порядке».
Его имя из её уст - самое прекрасное, что когда-либо сочиняли.
И уходит, каждый раз уходит, так как его не обмануть — чувствует, как плющом расцветает мука от предательства, и снова радуется, потому что он единственный, кто всегда будет дарить эти ощущения.
Он уверен: неважно что произойдет — она всегда будет его прощать, ведь…
Её страдания — его удовольствие.
Исудзу думает, что чертовски сильно ненавидит распределителя родственных душ, и хочет отдать своё место кому-нибудь другому, чтобы спокойнее жить без этих представлений и глупых игр в кошки-мышки.
Почему-то в небесной канцелярии решили, что нет ничего лучше, чем подарить связь тем, кто не является вашей родственной душой. Вернее, ладно она его чувствует, ведь имя запястье украшает, но так, чтобы и он с легкостью мог понять…
— Нравятся? — ловя пристальный взгляд фиолетовых глаз на бардовых метках, с жесткой ухмылкой интересуется он, — Может быть, если у меня будет хорошее настроение, то я позволю и тебе их оставить.
Стоит признать, Чуя слишком юн и горяч, действует импульсивно, совсем не отдает отчет, как подобные поступки влияют на отношение к нему, а она терпит, предъявить ничего не может, потому что ничьей родственной душой не является.
— Тебе подходит, — пожимает плечами русоволосая, — но, пожалуй, откажусь от подобной доброты, брезгую заразу подцепить. Тебе тоже стоит быть поаккуратнее со связями, такой дешевый парфюм говорит о плохом качестве.
Похоже, не на такой ответ рассчитывал Накахара, чьи руки в кулаки сжимаются, а глаза быстро смотрят в сторону, уходя от прямого контакта. Микаса не сильно хочет его понимать — устала слишком, да и надежду на нормальные взаимоотношения давно потеряла.
Раньше бы поверила, что можно жить мирно, а теперь… Пусть делает что хочет, главное, чтобы мозги особо сильно не засорял. Всё же связь родственных душ имеет неприятный эффект в виде неразборчивых ощущений.
Она справляется. Хорошо и почти не прикладывая усилий, потому что рядом есть те, кто любит просто из-за того, что Микаса — это Микаса, а не потому, что метка на руках говорит об идеальном сходстве.
Она дочь Огая Мори, будущая глава Портовой мафии. Никогда не склонит головы, даже перед своим соулмейтом, чтобы молить о снисхождении к израненной душе. Исудзу не нуждается в его липовой симпатии, которую надо заслужить, потешая чужое эго.
Пока привычный мир не даёт трещину, начиная ломаться.
Ода умирает у них на руках, потому что не смогли отговорить, спасти, остановить. Дазай покидает мафию, ничего не сказав, растворяется в мире, словно никогда и не существовал, оставляя маленький подарок в виде дорогих часов, а Анго оказывается предателем.
Всё становится неважным, пустым, и в отчаянной попытке схватиться за что-то родное, до боли знакомое, девушка плюёт на свои правила, в слезах пытаясь отыскать единственного, кто мог бы помочь. Того, чьё имя согревает кожу.
Ей даже знать не нужно, где именно находится парень — связь направляет, почти дорогу показывает яркими стрелками. Сердце бьется так сильно, что ребра может сломать, а в душе поселяется слабая надежда, что он не оттолкнёт.
В каком-то странном тумане она добирается до одного принадлежащего мафии стрип-клуба, на дрожащих ногах спускаясь по ступеням вниз, и мечтает почувствовать тепло родственной души. Девушка не ждёт сострадания, просто хочет побыть немного рядом, чтобы отпустило, чтобы стало легче.
Чуя занят — проводит своё время в компании очередных красавиц, но ухмылки скрыть не может, когда видит потерянную Исудзу в дверях. Рука в черной перчатке хлопает по дивану рядом, жестом разрешая сесть. Он чувствует всё, знает о глупом желании и просит развеселить его новых друзей.
Хватает за запястье, сдирает браслет и показывает всем, что является её соулмейтом. Шутит о том, как же это несправедливо, что его руки чисты, а потом смеется. Громко, победно и жестоко.
Его губы горячие. Проходят по собственному почерку, оставляя щемящее чувство пустоты внутри. Он шепчет, что если она хочет, то может удовлетворить его желания прямо перед всеми, грубо хватая за талию и притягивая к себе.
Чуя ненасытен. Терзает чужой рот, совершенно не заботясь об удовольствие, потому что не умеет по-другому, сглатывая сладко-железный привкус крови, ведь знает, что только так и может поступать.
— Я ненавижу тебя, — отстраняясь шепчет парень, заглядывая в манящие до дрожи глаза, — поэтому не мешай.
Стук собственного сердца заменяет ему любые звуки, а соленые звезды, что падают с пушистых ресниц настолько притягательны, что невозможно удержаться, чтобы не попробовать их на вкус.
— Ты монстр, — сжимая зубы, произносит Микаса, — отвратительное сломанное порождение разрушения.
— Твоя родственная душа, — со смешком поправляет Чуя, довольный своей работой, — и ты не сможешь уйти, потому что нуждаешься во мне.
Хочется больше, хочется довести её до той точки, откуда не возвращаются собой. Хочется сломать. Раз и навсегда, чтобы даже помыслить не смела о том, чтобы думать о других. Плотоядная улыбка появляется на лице парня, когда в голове рождается прекрасная идея. Накахара манит пальцем одну из работниц, даже не глядя.
Они послушны, выполняют всё, что прикажешь, чего не скажешь о Исудзу, а ещё совершенно не похожи на неё.
Чуя действует мягко, нежно, заботливо, так, как никогда бы не сделал с ней. Руки сжимают в объятиях другую, губы дарят наслаждение, а глаза с ненавистью и злорадством смотрят на непрошенного гостя.
Он встает, на руках держит какую-то женщину, даже не запоминая её лица, потому что всё внимание сосредоточенно только на одном — разрывающем в клочья ощущении всепоглощающей боли, едва сдерживаясь чтобы не поморщиться, прячась за кудрявыми волосами
другой.
Вновь целует, и уходит вместе с работницей заведения в соседнюю комнату. А когда заканчивает, рассчитывает посмотреть на исказившееся в очередном приступе страданий лицо, но видит только пустой зал, и с удивлением понимает, что больше не слышит чужих чувств.
Впрочем, ему же и лучше. Наконец-то всё это дерьмо с непонятной связью закончилось. Только вот липкий страх сковывает сердце, заставляя в панике посмотреть на чистую кожу, что каждое утро проверяет, надеясь увидеть ненавистное имя.
***
В этот раз она уходит навсегда.
Чуя в отчаянных попытках, словно бешеный пёс, пытается отыскать своё, но не может. Воет, царапает руками стены и срывается на каждого, уничтожая всё, что когда-то имело для неё ценность.
Будто бы это могло вернуть её, остановить от исчезновения из жизни рыжеволосого…
Он ждёт её возвращения. Ждёт, что кто-то посмотрит на него осуждающе, но с мягкостью, словно на нашкодившего ребёнка, и хорошенько треснет по голове, приводя в чувство.
Его
должны простить...
Должны...
Должны...
Через неделю его ломает.
Температура поднимается до сорока двух, делая невменяемым, показывает сны. Иллюзии, где фиолетовые глаза смотрели на него с любовью и нежностью. Такой же, как смотрели на тех, кто был ей дорог, но никогда на рыжеволосого. Её губы шептали глупые ласковые слова, а он, улыбаясь, сцеловывал каждый звук, утопая в неведомом счастье, мечтая никогда не отпускать.
Потом всё меняется. Он видит реальность, настолько больную, что его выворачивает от отвращения к себе. Чуя голос срывает, пытается докричаться до себя из прошлого, что он должен остановиться, но только ничего нельзя изменить.
Слишком поздно.
Приходя в себя на холодном кафеле в ванной, голубые глаза смотрят на запястье. Накахара смеется, смеется, как сумасшедший. Хрипло, надрывисто и обреченно. Прижимает руку к груди, там где стук сердца почувствовать можно, желая выжечь, поглотить, оставить на себе единственное доказательство её существования.
Он победил. Нашел то, что искал каждый день, только вот…
Его надпись блеклая, почти прозрачная. Перечеркнута одной линией, что обозначает одно — связь родственных душ разорвана. От него отреклись, как он всегда того и желал.
Микаса Исудзу.
