***
— Смотри, как могу! — он повисает на шероховатой ветке вверх ногами, подметая причудливо вьющимися волосами рыхлую и сухую почву, пахнущую пылью и весной. — Ты что, обезьяна? Тебя с такими трюками даже в цирк не возьмут, — дуется Комаэда, которого только что назвали бревном из-за негибкого неуклюжего тела. Приходится отыгрываться, как получается! — Ах ты… — Ома дважды чуть не свернул себе шею, вскарабкавшись на ветку. Мальчик подползает ближе к Нагито, хищнически скребёт древесину коротко состриженными ногтями. — Не жди пощады! Комаэда нервно пятится и вопросительно мигает глазами. Кокичи подбирается ближе и с удивлением отмечает необычную окраску очей Нагито. Радужка будто скрыта за слоем пыли. Придётся недурно попыхтеть, чтобы добраться до истинной глубины цвета. Они почти соприкасаются носами, Ома гордо ухмыляется, а Комаэда вдруг пугается печально хрустнувшего под ним сучка́ (не су́чка!) и с визгом соскальзывает вниз. Брызги осколков, оставленные кем-то на земле, впились Нагито в ногу, один особо крупный кусок стекла глубоко вонзился в колено. Комаэда заплакал, стыдливо прикрывая лицо. Даже маленькие мальчики не любят, когда кто-то видит их слёзы. Особенно, когда твои слёзы видит тот, кто, казалось, способен составить конкуренцию самому Сатане. — Нагито, мать твою! — неожиданно без насмешки доносится откуда-то сверху, после чего Кокичи почти профессионально спрыгивает на траву рядом с ним. Комаэда вытирает лицо согнутой в локте рукой, блестит на Ому покрасневшими глазами. Рану больно щиплет. Инстинкт подзуживает выдернуть осколок к чертям, но Нагито знает — нельзя. Кокичи молчит. Долго стоит, не смея даже дышать, только слушает одинокие всхлипы Нагито и с опаской поглядывает на тонкие прерывистые кровавые дорожки. — Зато, — он кладёт руку на плечо Комаэды, — ты теперь никогда не забудешь обо мне. — и показывает одними глазами на тот самый крупный осколок, болезненно выпирающий из кожи. — Не будь дураком! — сердито шмыгнув носом отмахивается Нагито. — Я и есть дурак. Оме было десять, ему против воли по уши укоротили волосы, которые с каждым годом всё больше напоминали шипы. Ему нравились видеоигры и сладкая газировка. А Комаэде уже исполнилось одиннадцать, и он начал осознавать, что Кокичи обогнал его по силе, но не по росту. Хоть какое-то утешение. А ещё ему нравились красивые вещи. И люди. — У меня тоже есть шрам на коленке. С ним я ещё круче, чем без него! — Ома демонстрирует рваный рубец у себя на коже и тычет в него пальцем, привлекая внимание. — Думаешь, у меня останется шрам? — как-то невесело и с опаской спрашивает мальчик. — Останется. Нагито подтянул к себе колени и уткнулся в них лбом. Тонкие пряди слабо впитали в себя ещё не загустевшую кровь. — За аптечкой надо… — Так иди, чего ты сидишь. — Кокичи как ни в чём не бывало сдул прядь со лба, откинув голову на своё плечо. — Смеёшься? Бегу и падаю, — нахмурился Комаэда. — Сам бы попробовал без помощи встать, я бы на тебя посмотрел. — А я и встал! Тогда, когда получил тот шрам, — возмутился он, распахнув глаза и сведя короткие выразительные брови к переносице. — А как ты его получил? — спросил Нагито. — Подрался, — коротко похвастался Ома. — Лжец, — отворачивается Комаэда и почти слышит, как внутри Кокичи что-то разбилось. Не хочется так поступать с другом, всё-таки Нагито порядочный молодой человек! А потому он разворачивает голову обратно. К нему. Ома терзает искусанную губу и молчит, тут же одёрнув себя, стоило приятелю повернуть на него взгляд. — Ну ладно, раскусил! А Шуичи поверил. Клёво я его надул, а? — Кокичи не стал рассказывать, как он на самом деле сначала выбесил крупную уличную собаку, а потом удирал от свирепо лязгающей ему вслед жёлтой нечищенной пасти. Это и не собака уже была. Она вся обратилась рычащим и слюнявым бешеным комком. Ома запомнил только чёрные глаза и грязные клыки, впившиеся ему в колено тем на зависть солнечным вечером. Та хвостатая по сей день жила в их районе, будучи на самом деле настоящей хорошей спутницей. Она не хотела нападать на мальчика, но когда он стукнул её палкой в нос — это стало последней каплей! Знаете, собакам не бывает стыдно. Кокичи считал, что не бывает. Но она стыдилась. Осеклась в тот миг, когда почувствовала на языке вкус крови, и виновато засеменила прочь, низко помахивая хвостом.— Плохая, плохая собака! — верещал тогда мальчик, отчаянно ковыляя домой.
И она тоже вдруг ощутила себя плохой собакой. Даже жаль, что заплакать не получилось. — Балбес. — А? — Кокичи оборвал свой зевок. — Мысли вслух, — почесал ухо Нагито.***
— Эй, убери свою жопу подальше. Здесь мы разведём костёр. — Тут сухая трава… — Я люблю рисковать. — А подпалины в волосах ты тоже любишь? — Душнила. Ома опускается на траву и хлопает по земле, приглашая Нагито сесть рядышком. Птицы весело щебечут наверху, а по низу уши расслабляют незатейливо стрекочущие кузнечики. — Тут грязь и жуки… — сопротивляется юноша, с опаской глядя на место, которое предложил ему Кокичи. — Можешь сесть ко мне на коленки, чистоплюй. Комаэда возмущённо глянул на него и как-то агрессивно присел рядом с Омой, едва заметно надув стыдливо рдеющие щёки. Вот придурок! — Ох! На тебе какой-то… — Ома выпучил глаза и попятился, не отводя от Нагито напуганный взор. — Кто? Кто?! — он не менее испуганно вертится и крутит головой. — Шмель? Паук?! Рывок. Хруст веток. Комаэда сообразил, что к чему, только когда юнец заслонил солнце собственным корпусом, нависнув сверху. А ещё дал ему щелбан. — Опять повёлся! — торжествует Кокичи, крепко усаживаясь на Нагито и почти вдавливая его ногами в землю. — Ты нежилец… — цедит Комаэда, уже предвкушая чёрно-зелёные пятна на спине. — Отстираешь, руки не отвалятся. Чистюля мой, — с какой-то особенной вредной нежностью произносит Ома, медленно протягивая руки к чужому лицу. — Эй, эй! Обойдёмся одним щелбаном! — Нагито ощутимо занервничал, ужом извиваясь под Кокичи. — Слезь с меня, тяжеловес… — Вот как? — Ома упирается руками ему в живот — ближе к бокам. — Я легче тебя. — Может и так, но весишь тонну! — сердито сказал Комаэда, затаив дыхание. — Да ладно… — Кокичи растянул губы в злорадной улыбке. — Я тебя засмущал? Ома убирает прилипшие ко лбу пряди с лица Нагито, разглядывает его поближе. — Размечтался! — практически прорычал мальчик. Кокичи так проникся профилем друга, что совсем не ожидал жёсткого пинка коленом. Отпихнув товарища, Комаэда вскочил на ноги и спешно привёл в порядок неловко задравшуюся одежду. Неплохо было бы и дыхание восстановить, но это подождёт. Кураж. Вот, что превыше всего. — Недотрога, — Ома неторопливо встал с земли, встряхнувшись на собачий манер. — А ты ведёшь себя, как идиот. — Ты стесняешься, я же вижу, — тишина. — Почему? Нагито возмущённо хмыкнул и пошёл собирать ветки для костра. Он не возвращался долго. Невежливо долго. Если бы Ома не был Омой, он бы даже начал переживать, но он лениво полулежал на огромном камне, что-то увлечённо перебирая в траве. Даже глаз на Комаэду не поднял, когда тот вернулся. Специально, наверное. Вот же дьявол, и ни капли ему не совестно за свои проделки. Из преисподни на него наверняка уже смотрят и жадно пожирают глазами — уже не терпится окунуть грешную бесовскую макушку в котёл за все его проступки. — Чем занят? — Нагито напустил на себя серьёзный вид и бросил ветки в кольцо из камушков, собранное руками Омы. — Да так, — Кокичи неохотно повернулся к нему и ни с того ни с сего вскинул брови. — Что? — Комаэда подошёл ближе. Может, там есть, на что посмотреть? — У меня в глазах двоится? — Ома с правдоподобно (аж до злобы правдоподобно!) удивлённой гримасой выставил перед собой — и, соответственно, перед Нагито, — самый круглый и пушистый одуванчик, который только можно отыскать в этом лесу. — Очень смешно. — Комаэда сдул цветочную шапку остервенелым порывом воздуха. Прямо в лицо Кокичи. Последний, отчихавшись, с нескрываемым удовольствием захихикал, разморённо растекаясь спиной по камню. Наслаждение от реакции Нагито приятно покалывало бока. — Иди в баню! — огрызнулся Комаэда, изо всех сил пытаясь разозлиться на Ому. По-настоящему. Костяшки уже побелели от чересчур плотно стиснутых в кулаки ладошек, но и это, проклятье, не спасло. — Я вообще молчу, — развёл руками Кокичи, без труда состроив спокойное выражение лица. — Зато очень громко думаешь.***
Ах, юность! Куда же ты ускользаешь? Ты, как ветер, уносишься далеко, без остатка. Вернись! Вернись и напои меня своей благодатью, пригрей меня в овраге и засыпь песком на берегу морском. Дай мне воздух, дай мне свою священную влагу и благослови девственные глаза, позволь пролиться слезам прошлого! Нет в мире такой силы, которая усмирила бы мою неутолимую жажду владеть временем. О непорочная юность… Я склоню перед тобой голову, я буду стелиться под твоими ногами персидским ковром, но всё это ради моего разбитого эгоизма. Я не стану раболепствовать перед тобой, ибо оскверню этим ту свободу, которую ты мне дала, да спалю плоды неумелого и ненужного вожделения, которыми ты так страстно и упоительно меня баловала. В кого ты меня превратила? Чему пыталась научить? И с чего взяла, что знаешь меня? Что вольна вертеть мною, как захочешь, пока я не обмякну в твоих руках, как сломанная марионетка? О, юность, за что ты смыла профиль мой, начерченный мелом по асфальту? Тоска по прошлому въедается в меня, и я ищу тебя, юность, я вижу тёплую иллюстрацию детства в тумане, и тянусь к ней, пока не соскальзываю позорно назад. Жизнь моя была так хороша, истекающая воспоминаниями о нас вдвоём. А где же? Где же теперь искать? Ничего из этого не осталось уже давно. Не прощу, не прощу тебя, юность! За всё, что ты сделала со мной. За то, что ты отняла у меня. За то, что ты оставила меня, хотя обещала этого не делать! Сдалось мне это отвращение, эта горечь, эта мнительность, которую взрослые зовут умением жить. Ты дала мне независимость и богатство. Дала свободу и роскошь. Я на первом месте. На первом, потому что я один. Ты дала мне это напускное превосходство, и никто не спрашивал, нужны ли мне такие подарки. Тоска по прошлому — это мой увлекательный диагноз, моё развлечение и мои невыплаканные тогда, у костра, слёзы. Пожалуйста, пусть всё будет, как раньше! Но как раньше уже не будет. Он другой. И я другой. Мы другие. Но, прошу тебя, пусть другие мы всё же останемся нами. Нами вдвоём, а не по одиночке.***
— Знаешь, — он отпивает глоток сладкого чая, — а я так и не вырос. Парень — светловолосый и статный, зарывается пальцами ног в песок и оглядывает его с головы до пят. — Ну почему же, — смешок, — вырос. Был сто сорок. А сейчас? Сорок один? Комаэду вроде дружески, но болезненно пихают в грудь локтём. — Сто пятьдесят шесть. — О-о, вот видишь, как ты вымахал. Самый высокий карлик, которого я знаю! — А ты — самый сообразительный дебил. Диагностированный. Солёный простор щекочет ноздри. Даже не верится, что тёмное зеркало глубин простелилось под ногами так далеко. Настолько далеко, что берега через бинокль не разглядишь. — Я думал, эта неделя никогда не закончится, — с вымученной улыбкой вздыхает Ома. — В каком смысле? У тебя не было ни одной программы. — Нагито с сомнением наклонил голову. — Вот именно. Они стояли так ещё, наверное, целую вечность или даже две, по щиколотку в морской воде. — Нравится отель? — Кокичи снова делает глоток. — Честно? — кивок в ответ. — Тут красиво, но здешним поварам я бы лично руки оторвал. Понимаю, я стал слишком требователен. мне следовало бы оставить свой скептицизм при се- — О, да. Им не сравниться с моей высокой кухней прожарки «здравствуйте, соседи». — присекает его порыв самокритики Ома. — Да ладно тебе, — Нагито хохотнул, — до пожара ещё не доходило. — Вопрос времени, — жмёт плечами Кокичи. — Но я признателен, что ты предпочитаешь западной кухне мои полуфабрикатные изыски. Комаэда, усмехнувшись, долго смотрит на него без слов. — Не ты один остался ребёнком, Кокичи. — Да неужели? — оживился Ома. — Мне даже симпатично, что мы так и остались двумя непоседами. Это воодушевляет. Придаёт надежды. — Нет. — Кокичи перестаёт улыбаться (что бывает редко: приблизительно никогда) и опускает глаза. — Ты ещё тогда был занудой. — Ах так, — Ома и опомниться не успел, как шлёпнулся в холодную (море к началу мая ещё не успело прогреться) воду. — Ох! — только и выдавил Кокичи, выпустив из рук бумажный стаканчик, откуда уже вылились остатки чёрного чая. — Ты – покойник, — и утянул его за ногу следом за собой. Вот они уже плескались оба подальше от берега, энергично шлёпая руками по воде. Нагито, однако, повезло больше — он был одет в футболку и джинсовые шорты по колено, в то время как Ома изнемогал от груза отяжелевшего под водой костюма. Хочется сбросить с себя хотя бы пиджак, да некуда — волны нагло утащат одежду на глубину. — Сдурел?! — Комаэда тихо ахнул, как только начал нащупывать ногами песок и не обнаружил под собой дна. — Я плавать не умею! — Серьёзно? — Кокичи и не думает останавливаться, крепко держа его за запястья и оттаскивая ещё дальше. — До сих пор? — Перестань!.. — сопротивляется Нагито, отпихивая его ногами и стараясь держать голову повыше. — Не отпустишь — утонем оба! Ома, ослеплённый очередным всплеском волн, гневно фыркает и нехотя поворачивает назад. Это не то, что он ожидал услышать, а значит страдания Комаэды лишены всякого смысла. — Фух-х.. фух… — Нагито наконец касается песка и довольно комично перебирается на цыпочках ближе к берегу. Плавно, как балерина. — А ты чего ржёшь? — не оборачиваясь возникает парень, заслышав за спиной до мурашек знакомый хохот. — Ты на гусыню похож, — осклабились в ответ. — А я твой этот.. как его.. гусёнок. — и Кокичи, чуть позднее достав до дна в силу разницы в росте, пародирует его походку парижской модели. Комаэда сдерживает смех, а Ома кожей чувствует, как тот закатил глаза. — Болван ты, а не гусёнок. Нагито прекрасно знает, что это только рассмешит Кокичи сильнее, и позволяет себе улыбнуться, когда последний заливается новым приступом смеха. — Скажи ещё раз… — Что сказать? — по-садистки переспрашивает он. — Ну скажи… — Гусёнок. Комаэда дёргается от шального щипка меж лопаток, ударяя по воде рукой и вынуждая Ому закашляться от захлестнувшей нос жидкости. — Га-а-а… — но он не сдаётся, выныривая из воды аккурат за спиной Нагито и хватая его за бока, прямо под рёбра. — Имей совесть.. — кряхтит парень. — больно же… — его протесту поддакивает настырное бормотание чаек далеко в небесах. Давно они с Кокичи так не ребячились. Комаэда дорожил такими моментами больше всего, потому что тогда вспоминалось детство. То, как их с Омой в школьные годы раз за разом пытались рассадить, но, как говорится, не на того напали, непоколебимый Кокичи всегда находил альтернативный выход. Даже тогда Нагито думал о нём. Даже тогда пытался заглянуть за слой обмана, искусно вытканный за годы адаптации к условиям сурового взрослого мира. Комаэда наблюдал за соседом с плохо скрытым восхищением, пропуская мимо ушей совсем не важные, как ему казалось, темы. Какой интерес могут возбудить трапеции и многочлены, когда перед глазами такая головоломка с бесконечно умножающимися гранями? Кокичи был всем и сразу. Он был и вопросом под звёздочкой, и безударной гласной, и тем самым билетом, к которому ты не подготовился, и пропущенной буквой, и непроизносимой согласной, и неизвестной переменной, и, признаться, он был самым загадочным и самым шикарным шифром во всём свете. Но сейчас Комаэда хорошо понял одну истину касательно Кокичи Омы. И истина эта в одном: «никакой истины». Даже не пытайся выпытать у Омы правду, только если не хочешь крепко настроить его против себя. Кокичи нахально лягнул его пяткой и вышел из воды, подставляясь тёплому ветерку и сбрасывая пиджак прямо на песок, к ужасу Нагито. Белая рубашка теперь просвечивала молодое, — но не настолько молодое, как раньше, — тело, плотно прилегая к светлой коже. В таком виде подтянутый рельеф Омы манил сильнее, чем обычно. Не клюнуть на дурман этого парня становилось чем-то непосильным, когда сама стихия подчёркивавала его изящество, его свободу и всемогущество. — Ты красивый. — Не подумав произносит Комаэда, тут же мысленно отвешивая себе пощёчину. Нагито чувствует, как его щёки — чтоб его! — предательски краснеют, и он прячет румяное лицо ладонями, но в этом нет нужды. Кокичи то ли правда не понимает, то ли, зараза такая, слишком хорошо притворяется, что не ведает причин такой реакции, и изучающе всматривается в причудливый шрам на колене Комаэды, напоминающий весёлое детство. — А ты выглядишь ужасно, — улыбается Ома, и солнце подсвечивает его пряди на концах, создавая образ греческого полубога. Нагито знает это. Конечно, он выглядит ужасно. Весь мокрый, с нелепо торчащими мокрыми белыми волосами и позорно красными ушами. — Это хорошо, я люблю уродов, — усмехается Кокичи, подводя черту очередной своей лжи. Комаэде нечего было ему ответить, да и не нужны были здесь никакие слова. Он только наблюдает за солнечным силуэтом перед собой и подрагивает от подкатившей эйфории — всё от осознания того, что это не мираж. Перед ним тот самый Ома Кокичи, который когда-то сказал, что непременно покажет Нагито бескрайнее озеро с солёной водой. И вот они оба стояли меж зноя и сини, мысленно выкрикивая имена друг друга. Комаэда, будучи едва в сознании, счастливо улыбается и осторожно обнимает Ому — самого красивого человека, которого он когда-либо встречал.