Лети, лети, лепесток

      Поначалу, когда Матвея пугают дикими сложностями и уговаривают или оставить спорт, или сделать операцию, он только пренебрежительно думает: пф, да что в этом сложного, сущая ерунда ведь. Собственные ощущения пока говорят ему строго об обратном. Первые течки проходят даже не мягко, а очень мягко, и перетерпеть их легче лёгкого, можно даже не уходить на это время со льда, а просто уменьшать нагрузку. И запахи альф щекочут ноздри вяло, лишь самую малость кружат голову феромонами. Это очень легко в себе подавить, ничего общего с неконтролируемыми животными порывами, как описывают другие омеги, это не имеет. Ну так и в чём должны быть сложности и неописуемые проблемы?       Его стращают и уверяют: это, мол, всё ненадолго, это минутные радости. До первого альфы, который будет с ним более-менее биологически совместим. А дальше — дальше в дело включатся гормоны, завершат омежье созревание организма, и все проблемы течки немедленно обрушатся лавиной, и собственная крыша неумолимо поедет набок, осыпаясь, как в ледоход, и животные инстинкты будут подминать и сокрушать, лишая возможности управлять самим собой, и тело перекорёжит так, что на прежние физические возможности оно уже не выйдет. Но это всё звучит как что-то очень далёкое и даже больше похожее на страшилку, чем на реальные перспективы. Матвей разрешает себе не обращать внимания.       Несмотря на то, что на тренировках он не даёт ни единого повода усомниться в его старании и силе воли — чем старше он становится, тем сильнее нервничает тренер, словно опасается, что Матвей вот-вот превратится в недееспособную тыкву с двенадцатым ударом часов. Матвей ещё успевает собрать по юниорам всё золото внутренних стартов, до которого только получается дотянуться, а потом тренер просто говорит ему: всё.       — По взрослым не получится, — непреклонно заявляет она. — Будь ты любого другого пола, мы бы продолжили работу, а так — нет.       — Но пока же всё получается! — возражает было Матвей. — Я справлюсь! Дайте мне шанс!       Всё, что он получает в ответ — это горькая усмешка.       — Думаешь, ты первый омега, с которым я работаю? Которого пытаюсь вывести во взрослые? — чуть печально спрашивает тренер. — Хочешь кататься дальше — ложись на операцию, убирай все эти омежьи довески. Иначе ты откатаешь по взрослым в лучшем случае один сезон, может быть, успеешь примелькаться перед судьями и начать получать оценки поприличнее, если повезёт. А потом тебя размажет и раздавит гормонами, и никаких четверных ты уже не соберёшь, и после первого же взрослого сезона твоя карьера закончится. Вот и все варианты, которые у тебя есть.       Никаких операций Матвей делать не собирается: это всё равно что добровольно лишиться пола, превратиться в андрогина, навечно обречённого на штамповку прыжков и ни на какие вменяемые человеческие отношения не годного. Что-то нежное, уязвимое внутри пугливо трепещет при этой мысли — наверное, та самая омежья суть, которую ему предлагают вырезать. Ничего вырезать Матвей не хочет.       Это же откровенная неправда, что у него есть только два крайних варианта и ничего посередине. Третий, промежуточный путь есть. Просто на него будет в разы сложнее забраться и ещё сложнее удержаться на нём.       Все говорят, что окончательное омежье созревание — это всё равно что пубертат у девочек. Что после него тело беспощадно перестраивается, и прыгать как прежде уже не прыгается, и четверные теряются почти без шансов на восстановление. Что в мужском одиночном без четверных делать нечего. Всё это как будто прописные истины, из которых должен легко и естественно вытекать вывод: на таких условиях Матвею ничего не светит. Но бывают исключения и чудеса. Матвей даже знает, где эти чудеса производят.       Профессора Мишина даже во всём мире признают как одного из исключительных знатоков прыжковой техники. Наверное, логично, что именно у него в штабе тренируется Лиза Туктамышева, которая прошла и пубертат, и омежье созревание, и до сих пор уверенно штампует триксели, заставляя считаться с ней юных и агрессивных соперниц. Там же до сих пор борется за высокие места Миша Коляда — он срывной, очень нестабильный и просто воплощает собой омежью уязвимость, но тем не менее, он регулярно цепляет медали. В общем, Матвей твёрдо знает, куда ему надо напрашиваться на просмотр, где его могут всё-таки протащить через все сложности и довести до вменяемой взрослой карьеры. Остаётся лишь напроситься.       Хотя нет, напроситься — это всего полдела, если не треть, это Матвею относительно легко удаётся. Через просмотр надо ещё продраться. Конечно, медицинская карта Матвея здесь играет против него, накладывает повышенные требования, вынуждает доказывать, что он стоит тех лютых усилий, которые придётся в него ввалить ради того, чтобы он смог остаться в спорте. Ничего более действенного, чем бесхитростный труд, честный и ломовой, спортивное сообщество, кажется, ещё не придумало. Поэтому на просмотре Матвей лезет из кожи вон: показывает сперва всё то, что умеет хорошо, потом, с мыслями, что терять нечего, позади горят мосты, нужно использовать этот шанс или больше не будет никаких, демонстрирует и то, что умеет так себе, и даже переходит на прыжки, которые пока не докручивает и не выезжает — вдруг в том, как он шлифует лёд, на мгновение мелькнёт космический потенциал, который его сейчас спасёт. Профессор наблюдает пристально, иногда хмурится, иногда еле заметно кивает, а под конец, ни словом не намекая на то, каким будет вердикт, отправляет Матвея к врачу — омегологу, работающему при штабе. Это, похоже, какая-то отработанная, устоявшаяся внутри штаба схема, но совершенно непривычная для Матвея. У него впервые так подробно интересуется его омежьей жизнью, и теперь ему неловко говорить о том, что он привык считать сугубо личным: рассказывать, как часто на него накатывают течки и насколько они мягкие, описывать в деталях, что именно он ощущает во время течки и на что для него похожи запахи альф, и отвечать на ряд других, практически интимных вопросов. Без «практически» даже. Боже, всё равно что в трусы залезли и сеанс фистинга устроили, по-врачебному деликатного, но всё же. Матвей нервничает и потому начинает бесцеремонничать, интересуясь у врача: — Отклонения? Патологии? Безобразные мутации?       — Ничего подобного, — сухо отвечает врач, слегка умотанный и не настроенный шутить. Он распечатывает что-то, что Матвей полагает диагнозом, и отдаёт вместе с медицинской картой, лаконично наставляя: — Передашь тренеру. Всё, свободен.       Матвей охотно убирается прочь. Ему уже остро хочется узнать, годен он для борьбы за четверные или не годен, поэтому задерживаться не в его интересах. Распечатку с диагнозом Профессор внимательно просматривает, снова едва заметно кивает пару раз и наконец переводит на Матвея суровый взгляд. Матвей в ответ таращится на него жадно и даже невежливо и в шаге от того, чтобы начать спрашивать: ну? что? ну что там? не томите!       — Придётся здорово поработать, — сумрачно говорит Профессор; не понять, предупреждает ли, пугает ли. — Тебе нужно быть готовым к тому, что в какой-то момент у тебя полетят почти все прыжки и придётся учить их практически заново. Что могут быть провальные соревнования и даже целые сезоны, которые придётся просто перетерпеть. Что скидок на пол тебе никто не сделает и за все ошибки журналисты тебя пропесочат как немощного.       Матвей глупо хихикает над словом «пропесочат» — откуда только Профессор его выкопал, да ещё использовал в такой момент, разом надломив серьёзность ситуации, — и, торопливо проглотив этот дурацкий смешок, с пониманием кивает: — Это всё как порой с Мишей происходит, да? На ровном месте — штопором вниз, ноль четверных и всеобщее порицание? Всё равно, лучше так, чем никак. Я хочу продолжать соревноваться, я правда хочу. Не похоже, чтобы у меня были другие варианты, так что… я готов. Скулить и жаловаться не буду, — заявляет он.       — Тебя никто за язык не тянул, — замечает Профессор. Матвея тянуть и не надо: он в эти мгновения искренне готов расписаться в чём угодно, лишь бы зацепиться за вожделенную возможность остаться в спорте всерьёз. Но больше никаких обещаний или, тем более, клятв на крови от него не требуют. И переход удаётся оформить легко: тренер за него не держится, отпускает спокойно, даже желает вслед удачи, хоть и смотрит с откровенным сомнением.       Конечно, в новом штабе Матвей не планирует виснуть на новых товарищах мёртвым грузом, поэтому старается от поучений вежливо отбрыкиваться — а поучения есть, и в избытке. Но такие, не неприятные, очень дружеские. Миша и Лиза легко принимают его под свою опеку, в свой дружеский круг, часто таскают его за собой. Матвей не может отделаться от странного тянущего ощущения, будто его пытаются от чего-то уберечь. Он внимательно слушает, но пока в словах Лизы и Миши не проскальзывает ничего конкретно ужасного. Так только, всё больше отдалённые намёки.       — Пока первая жёсткая течка не прошла, старайся по улицам один не шастать. Проси кого-нибудь проводить или подвезти. Чтобы было кому тебя за шиворот поймать, когда феромоны альфы тебе по всему организму проедутся, — учит Лиза, а Миша как-то очень многозначительно кривит угол рта. — После этого цикл стабилизируется, его можно будет отслеживать по календарю и нормально к нему готовиться, но с первым разом всегда лотерея. Можно, конечно, вытянуть выигрышный билет — но можно и чёрную метку. Так что лучше судьбу не испытывать.       Про «чёрную метку» ни Лиза, ни Миша в подробности не вдаются, только расплывчато говорят, что обсуждать лучше после первой жёсткой течки, потому что тогда станет понятнее и слова будут весомее, не будут казаться пустым трёпом, а пока лучше готовиться к тому, что грядёт в первую очередь. Матвей полагает, что прислушаться к мнению старших будет разумным. Он держится рядом на тренировках, всем существом впитывает замечания Профессора — тот как будто уже заранее начинает понемногу перестраивать технику, не дожидаясь срыва, поэтому работы много, — а по вечерам навязывается уходить с тренировок вместе с Мишей. С Мишей как-то легче, чем с Лизой: он обычно немногословный, всегда относится к Матвею ровно и не лезет ни с лишними нравоучениями. И никогда не отказывает подкинуть Матвея до дома, это, конечно, тоже важно.       Поначалу всё идёт размеренно, даже спокойно. Матвей привыкает к новому режиму тренировок, с удовлетворением отмечает, что альфы, тренирующиеся у Профессора или работающие в штабе, своими феромонами его никак не тревожат, теснее знакомится с ребятами в группе и как будто не чувствует приближения проблем — откуда бы им взяться, когда, кажется, вокруг всё устроено так ловко и надёжно. Правда, его предупреждают, что скоро к тренировкам после травмы должен присоединиться ещё один фигурист; предупреждают в первую очередь Миша и Лиза, отдельно акцентируя внимание на том, что предстоит знакомство ещё с одним альфой. Матвей дисциплинированно кивает и особенно не тревожится: у него же всё до сих пор шло так гладко! С чего бы на этот раз должно быть по-другому?       Вот за самонадеянность ему, видно, и прилетает.       На этот раз всё действительно оказывается по-другому. И, явившись на очередную тренировку, Матвей ощущает перемены практически с порога, ещё даже не успев разглядеть альфу на катке, уже чувствует запах. От которого в первые мгновения мир смещается с оси — а спустя несколько секунд становится ясно, что, напротив, это раньше мир был смещён, завален совсем не в том направлении, как горизонт на кадрах начинающего фотографа, и только теперь приходит в норму и обретает верный смысл.       Матвей думает: ох. Думает: ах. Связные мысли катастрофически рассыпаются у него в голове, остаётся только что-то на невыносимо раскалённом. Альфа пахнет напористым жасмином и животной мускусной амброй, нежным чаем и тонким пудровым хлопком, его запах как будто обещает всё, о чём только можно мечтать. У Матвея размякают колени; он словно весь закипает изнутри и оплавляется, как свечной воск, в нём обнажается самая омежья суть, нежная и уязвимая, и эта глупая суть возмутительно готова сдаться альфе прямо здесь и сейчас.       Его ловят в четыре руки и выталкивают в коридор. И там трепыхающийся Матвей, какая-то часть которого отчаянно не понимает, почему он до сих пор не рядом с альфой, не у его ног, запоздало осознаёт, кто в него вцепился, и даже, наверное, соображает, куда его тянут.       — Нет, — говорит ему Миша, жёстко, как будто словами бьёт наотмашь по лицу. — Забудь.       — Бегом к врачу, — командует Лиза. И звучит в эти мгновения так повелительно, что сложно поверить, что она — не грозная альфа. Но она всего лишь омега, и потому её слова не имеют сокрушительной власти, им легко сопротивляться. Матвей мнётся на месте и оглядывается на дверь.       — Но там же… — растерянно тянет он, тщетно пытаясь выразить в словах терзающие изнутри ощущения. Но его и так, без слов, отлично понимают.       — Не про твою честь, — отрезает Лиза. — К врачу, живо! Ну! — Но, несмотря на окрик, Матвей не двигается с места и просто не может добровольно уйти, когда в памяти засел восхитительный запах, наполняющий кровь жаром, а мышцы — сладкой слабостью, когда хлопок обвивается вокруг шеи нежным хлыстом, а жасмин тянет за собой, как на привязи. Он здесь ради этого.       Миша вздыхает и бесцеремонно хватает его за шиворот.       — Я прослежу, — говорит он. — Скажешь Профессору, ладно? — И он силой тащит размякшего Матвея прочь по коридору. Слышно, как у них за спиной хлопает дверь: Лиза возвращается на каток. Туда, где альфа. Она может предложить ему себя; возможно даже, она уже это сделала. Матвея корчит от животной, бессильной ревности. Он пытается высвободиться, тоже вернуться, вмешаться — но Миша держит цепко.       — Да. Тяжело, — соглашается он. — Надо потерпеть. Сейчас врач тебя осмотрит, выпишет ингибиторы, и станет легче. Терпи. Я понимаю, что ты не хочешь. Но надо. — Он уговаривает почти ласково, как неразумного ребёнка, но ни на миг не даёт слабины, не позволяет Матвею вырваться, и под конец всё-таки заталкивает его в кабинет врача.       В каком-то смысле Миша не соврал: становится легче. После того, как Матвей по указке врача заглатывает горсть разноцветных ингибиторов, его отчасти отпускает. Желание перестаёт быть таким жарким и всеобъемлющим, его уже получается более-менее контролировать — но оно и не думает угасать окончательно. Продолжает тлеть внутри, готовое снова перерасти в пожар, и всё никак не уймётся. Очевидно, что в таком состоянии обратно на каток Матвея никто не пускает. Врач отправляет его домой и велит после течки вернуться сдавать анализы, а Миша вызывается проводить до дома.       — Я подвезу, — говорит он так спокойно и флегматично, что понятно: для него течки — уже давным-давно абсолютная обыденность. — Иначе в таком состоянии тебя попросту трахнут в первом же углу потемнее.       — Но разве не в этом смысл? Чтобы меня по-быстрому трахнули? — уточняет Матвей уже в машине. Обычное спокойствие, которое он раньше всегда ощущал рядом с Мишей — это омега, от него нечего ждать опасности, он такой же, как я, — сменяется обжигающей неудовлетворённостью — это омега, он ничем мне не поможет, не сумеет наполнить — и даже порой перетекает в ревность, почти такую же, как та, что уколола на катке по отношению к Лизе, только теперь безадресную, вызванную не присутствием конкретного альфы, а просто самой возможностью того, что альфы могут предпочесть Мишу.       Господи, кошмар какой. Как вообще можно существовать таким неразумным сгустком эмоций, когда нет ингибиторов и течка разгоняется в полную силу?       — Когда-то на заре цивилизации, когда требовалось плодиться и размножаться любой ценой — может, смысл в том и был, — соглашается Миша. — Но сейчас-то мир уже совсем другой. Сейчас смысл в том, чтобы ты контролировал, кто и что в тебя засовывает. Иначе можно вляпаться в неприятности по самое горло и до конца жизни.       — Звучит страшно, — бормочет Матвей и теснее сводит колени. От того, что рядом только Миша, ему не легче: жар продолжает неуёмно тлеть внутри, даже не думая угасать, точит и тянет, угрожая перерасти в боль. И дополнительные живописания того, как ему в случае чего будет худо, совершенно не обнадёживают и не помогают. — А как же все эти фишечки с биологической совместимостью?       — Всего лишь физиология, нацеленная на эффективное воспроизводство. На здоровых детишек, если по-простому. Ни от чего не защищает, — разочаровывает его Миша. — Даже наоборот, может помешать тебе вовремя включить мозги и сделать ноги от какого-нибудь мудака, который не принесёт тебе ничего, кроме проблем.       Перспектива превратиться в неразумный сгусток эмоций тут же начинает выглядеть ещё более пугающей.       — Знать бы ещё, как и что именно контролировать, — вздыхает Матвей. Потом он предполагает, что в группе Профессора, наверное, всё-таки мудаков не водится, и отваживается спросить: — А тот альфа на катке…       — Ничего не получится, — отрезает Миша. И добавляет уже мягче: — Поверь, я бы сам только обрадовался, если бы можно было по-быстрому пристроить тебя в хорошие руки и не переживать о том, где и как ты можешь попасть в беду. Но увы. Глеб не ищет омегу; более того, он вообще на омег не реагирует. Патология какая-то, — подытоживает он. И грустно усмехается: — Нашу группу за глаза называют «реабилитационной палатой», неужели ты не слышал? Палата и есть.       — Это очень жаль, — шёпотом говорит Матвей и закрывает глаза, пытаясь абстрагироваться от клубящегося в животе тугого жара. Но мысли, как назло, снова и снова стягиваются к горячим ощущениям, непривычным и назойливым, и отвлечься не выходит, хоть плачь. — И… как же мне теперь быть?       — Разберёмся, — уверенно обещает Миша, останавливая машину у неприметного магазина. — Для начала — посиди здесь. Не вздумай никому открывать или, упаси Боже, из машины вылезать. Я скоро.       Если верить часам на приборной панели, Миша действительно возвращается скоро, через пять-шесть минут. Но Матвею кажется, что времени проходит гораздо больше, и всё это время он сидит, согнувшись пополам, и утыкается лбом в колени, и тихо терпит, а в памяти у него мечутся жасмин и амбра, чай и хлопок, и незатихающим эхом под сводом черепа кружит зацикленное: жаль, жаль, жаль. Жаль, что с этим конкретным альфой ничего не выйдет, потому что омега внутри Матвея в восторге от сложного запаха, насыщенного и яркого, и, кажется, ничего другого уже искать и знать не желает. Глупый клубок инстинктов.       У вернувшегося Миши на лице тревога — которая, впрочем, быстро выцветает.       — Ты бы ещё под сиденье спрятался. Напугал меня. Тебя с улицы практически не видно, — говорит он чуть нервно. И кидает едва успевшему выпрямиться Матвею на колени какой-то пакет: — Держи. Это тебе.       — Что это? — вяло спрашивает Матвей. Суёт было нос в пакет, но тут же смущённо вскидывается: там что-то, подозрительно похожее на интимные игрушки, и это определённо не то, к чему Матвея готовила жизнь. — Зачем мне?..       — Может пригодиться, если ты проводишь течку в одиночестве, — невозмутимо сообщает Миша, снова трогая машину с места. — Конечно, альфу это всё не заменит, но сделает процесс чуть менее невыносимым. Можешь, например, уже на этот раз воспользоваться. Эту течку тебе придётся пересидеть дома, потому что в твоём состоянии альфу даже на один раз искать уже поздно. Никого адекватного не найдёшь. Только если чудо.       — Умеешь обнадёжить, — вздыхает Матвей. И вертит в руках пакет, не зная, куда его приткнуть и как к нему подступиться. — Самотыки, значит. Класс. Так себе и представлял прекрасное светлое будущее. И что, прямо обязательно это всё в себя пихать?       — Нет. Дело твоё, тем более, что и задница тоже твоя, — пожимает плечами Миша. — Просто на своём опыте говорю, что с ними чуть легче. Ну, в крайнем случае — будут просто у тебя лежать. Не молоко, не скиснут.       Логично звучит, чёрт побери.       Матвей вообще не хочет во все эти подробности вдаваться — но не похоже, чтобы их можно было избежать. Миша провожает его до самой двери квартиры, помогает ему, размякшему от жара, вскарабкаться вверх по лестнице и обещает, что они с Лизой обязательно всё расскажут и во всём помогут разобраться. Оставшись наедине с собой, Матвей первым делом забирается под холодный душ, надеясь смыть с себя жар течки — напрасно. Единственное, что он, похоже, делает, так это накручивает счёт за воду и ловит под душем ядрёную простуду. Течка всё так же невыносимо накаляет его изнутри, и Матвей ей уступает. Выбравшись из душа и даже не вытеревшись толком, в комнате он обрушивается на кровать и вгоняет в себя два пальца.       Его тело унизительно распяленное во время течки, неприлично жадное, готовое принять в себя болт любого размера. Два пальца входят легко и совсем не приносят облегчения. Словно у него там какое-то ведро. Матвей глубже зарывается лицом в подушку и всхлипывает, добавляя третий палец; смазка мерзко хлюпает в нём и густо стекает по бёдрам, но легче так и не становится. Бесхитростная попытка обмануть собственное тело проваливается, и внутри нарастает требовательная тянущая боль. Она грызёт так неумолимо, что Матвею уже не до гордости: ему лишь хочется сделать что-нибудь, чтобы течка перестала быть такой мучительной. Он всё-таки ползёт за пакетом, который ему оставил Миша, и помимо разного рода игрушек обнаруживает там ещё и две ароматические капсулы. Нет никаких догадок, зачем они нужны; Матвей открывает обе — и едва не захлёбывается. Чёрт. Амбра. И жасмин. Сперва Матвею кажется, что это похоже на издевательство; потом он открывает для себя, что так и правда легче, что имитация запаха приглянувшегося альфы — продуманный ход. Что запах, напоминающий о вожделенном альфе, помогает ненадолго обмануть себя, помогает кончить и получить краткую передышку перед тем, как всё начнётся по новой. Но эти уловки не в силах полноценно избавить от боли и заменить собой настоящего живого альфу и его реальный горячий член. Течка тянется полтора дня; Матвей запоминает их как самые унизительные в своей жизни, пока он, почти уткнувшись носом в зажатые в кулаке ароматические капсулы, что есть сил насаживается на резиновый дилдак, пытаясь имитировать то, что на самом деле должно происходить с ним во время течки. Это тяжело и больно, и его нутро мучительно пульсирует, и организм словно наказывает его за то, что он пытается юлить вместо того, чтобы найти подходящего альфу и заняться делом. Когда всё наконец заканчивается, Матвей какое-то время просто лежит на насквозь мокрой, отвратительно хлюпающей простыне, посреди устроенного им месива, пытаясь собраться с силами. Потом он идёт в душ, устраивает капитальную стирку, чтобы привести в порядок кровать, всю сочащуюся смазкой и спермой, затем, умирая от лютой жажды и волчьего голода, выхлёбывает почти целую бутылку воды и сгрызает найденный в холодильнике кусок докторской колбасы и только после этого начинает понемногу приходить в себя. На следующий день у Матвея внутри всё саднит, его корчит болезненными спазмами, и вытекает много крови — значительно больше, чем он привык. Матвей полагает, что это нормально, потому что и течка в этот раз была куда жёстче, но на всякий случай всё-таки пишет Мише и Лизе, чтобы свериться. Миша сухо подтверждает, что «льётся прилично, но к вечеру проходит», Лиза чуть более цветасто и многословно рассказывает то же самое; Матвей закидывается обезболивающими и пишет Профессору, что уже вот-вот будет готов возвращаться к тренировкам.       Возвращение на тренировки проходит тяжело. Первым делом Матвея отправляют к врачу — там в него тычут иголками и берут анализы, чтобы подобрать ему подходящие ингибиторы. На льду же дела идут откровенно паршиво: собственное тело ощущается рыхлым, размякшим, и от крутки остаются одни слёзы, с такой прыжков особо не получится. Удивительно, как его так разобрало всего за какие-то два дня, так, что теперь приходится самого себя кропотливо восстанавливать, и это угрожает затянуться. Ну и, конечно, ему не становится легче от того, что по катку тянется шлейф насыщенного запаха, всё ещё очень соблазнительного даже вне течки. И запах сгущается, окутывает Матвея подобно плотному шарфу, когда альфа вдруг подкатывает к нему сам.       — С первого раза у нас не получилось нормально поздороваться, — говорит альфа. И осторожно гнёт углы губ: похоже, он в курсе, что это из-за него Матвея нахлобучило первой в жизни жёсткой течкой. — Я Глеб. Приятно познакомиться.       Матвей жалеет о каждом вдохе, который делает рядом с ним. Глеб пахнет как совершенство, и с каждым вдохом заполняет лёгкие всё сильнее, проникает в грудную клетку, как яд. Но беда даже не в этом, а в том, что глаза Глеба остаются ясными, трезвыми, не мутнеют ни на мгновение. Он действительно никак не реагирует на Матвея, словно перед ним не омега, от которого ещё веет недавней течкой, а пустое место, бесполое создание. Это задевает; Матвей изо всех сил пытается не обидеться — ему же сказано, у Глеба не всё ладно со здоровьем, из-за этого становиться в обиженную позу попросту глупо, — и заявляет: — Что значит «не получилось»? Да ты так поздоровался, что эффектнее не придумаешь. Я теперь вовек не забуду, как ты красиво ворвался в мою грешную жизнь.       У Глеба пятнами вспыхивают скулы.       — Я не хотел, — говорит он тихо и чётко. И так настойчиво давит голосом, словно пытаясь властно продиктовать, что у Матвея сладко потягивает внутри: ох, альфа, ты же только хуже делаешь. И запах кружит голову сильнее, так, что ещё немного, и это станет недопустимо, но вместе с тем по Глебу всё так же отчётливо видно: никакие омежьи нежности его не интересуют, и из-за всего этого Матвея некрасиво срывает.       — Ну да. Яснее ясного, что меня ты не хотел, — кивает Матвей, больше нарываясь, чем соглашаясь. — Не интересую, да? Конечно, куда мне со свиным… пятаком, — фыркает он, почти давясь этой фразой, потому что внутри него омега вдруг начинает переживать до трясучки: да уж, тот ещё пятак, нос у тебя огромный, какого альфу ты рассчитываешь закадрить с таким шнобелем. — Ну, тогда и не буду тебе глаза мозолить. Тренируйся, пожалуйста. Я не мешаю.       — Да постой ты! — просит его Глеб, у которого уже всё лицо идёт пятнами ещё хуже прежнего. Но Матвей торопливо скользит от него прочь — благо, каток большой, на нём есть где разойтись. С самим Глебом, но никак не с его запахом, который продолжает разноситься надо льдом. Матвей малодушно трётся рядом с Мишей, рассчитывая на то, что рядом со старшим омегой Глеб не осмелится продолжать выяснять отношения. Ну, и ещё на то, что Миша с высоты своего опыта сумеет что-нибудь подсказать.       — Это пиздец какой-то, — шёпотом жалуется Матвей и с надеждой косится на Мишу. — Я думал, когда течки нет, должно быть проще. А оно ни фига не проще! Мне всё равно что дышать нечем! Почему так?       — Если бы у тебя была течка, ты был бы занят только тем, как подложить себя под альфу и вообще краёв бы не видел. Вот это был бы пиздец. А пока это ещё не он. Пока тебе просто тяжело, — рассудительно возражает Миша. Но дальше его слова Матвея совершенно не обнадёживают: — Сейчас, к сожалению, ты можешь только терпеть. И искать подходящего альфу — только внимательно искать, чтобы не оказаться на всю жизнь связанным с кем-нибудь, кого ты вынести не можешь как человека. Как только получится найти кого-нибудь адекватного и совместимого, кто сможет тебя запечатать — другие запахи волновать перестанут.       Про запечатывание Матвей в общих чертах знает, это что-то вроде соединения раз и навсегда, только не как бракосочетание, а на животном, физиологическом уровне. С теми же усложнениями, которые накручивает Миша, как будто звучит так, что на поиски могут уйти годы. По совокупности живописания предстоящих проблем его откровенно напрягают. С тревогой Матвей уточняет: — Ладно, а пока я не найду такого альфу — как мне быть во время течек? Если у меня будет так ехать крыша, как ты пугаешь?       — Способ давно известен. Даже не один, — говорит Миша и задумчиво щурится. — Мы с Лизой тебя всему научим.       Вот только почему-то это звучит совсем не обнадёживающе и не радостно.