— Ну как? — Леон интересуется со сквозным безразличием, потроша связку звонких ключей. На Эвер, осматривающую квартиру с осторожностью Мистера Пиквика, не смотрит совсем.
Боится залюбоваться абсолютом её кроткой покорности;
боится коснуться отчаянья, осевшего пылью на донышке глазниц;
боится признать, что во всём повинна его несчастная голова. — Всё устраивает?
— Если я скажу «нет»… — Эвер едва заметно скалится, бросая на Леона свирепый взгляд. Она не Кеннеди, и
она смотрит. Отсекает на глаз линию челюсти, кусает в ямочку подбородка, облизывает висок, чтобы вдоволь напоить себя кровью. Оголенная шея не будет сопротивляться. —… что-нибудь изменится?
Леон стискивает зубы, сжимая тонкую резьбу ключей, и мрачно выдыхает через ноздри запертый внутри воздух. Мисс Мур не умела вовремя останавливаться, и в этом, очевидно, и была её главная проблема.
Как и его.
—
Нет.
Голос, словно человеческая образина, угрожающе похрустывает. На комнату одно бьющееся сердце —
и оно не его. Увы. Леон уныло вздыхает, расслабляясь. Он перегнул палку. Снова. Пусть и не желал.
Ключи снова звякают, стукнувшись друг от друга. Кеннеди отделяет пару необходимых — от входной и парадной двери — и, пересекая гостиную в пару размашистых шагов, оставляет их на столе.
Оглядывается. Квартира в самом деле похожа на склеп или, ещё лучше, на усыпальницу: интерьерные сухоцветы на сквозняке колышутся, колючие и острые; под потолком тихо клацают лопасти вентилятора, покрывшиеся слоем столетней пыли —
живая хозяйка хотела
оживить полусонные метры.
— Можешь выкинуть этот хлам, — Леон тихо цокает, задерживая взгляд на мёртвом пустоцвете из вазочки.
— У тебя всё сводится к «сломать» и «выбросить»? — Эвер поворачивает голову к колоску, мелькнувшему золотом. Вид засушенных букетиков внутри отзывается чем-то странным, но очень знакомым. Воспоминание из детства, впрочем, не пробивается ни через секунду, ни через десять. — Пусть стоит. Меня не беспокоит.
— Ладно, если нравится дышать пылью, ничего не имею против, — Кеннеди фыркает и поднимает ладони, сдаваясь. Ему бы сказать что-то ещё, утешить и проявить хоть каплю сострадания, приняв к сведению бедственное положение мисс Мур, но…
посмотри в её глаза. В них не отражается он. Как вампир из мифов, бестелесный и потусторонний, он послан ей как ещё одно испытание. Не иначе. — Я говорил это ранее и повторюсь снова. Мне жаль…
Смерть Дерека не входила в мои планы. Веришь?
— Этого не должно было случиться, — Леон продолжает, набрав в грудь немного затхлого воздуха. В голове всплывает образ мертвеца и его вспухшее, посиневшее от удушья лицо. — Убийца будет найден. Я найду.
И принесу тебе его голову, если попросишь.
Эвер сглатывает, напрягаясь в плечах. В грудине давит, пока ноги коченеют, врастая в квадратики нагревшейся плитки.
— Даже если это будет твоя голова? — в ней растёт нечто злое и мстительное. Принцип талиона, давно заросший мхом и средой законности, заискрился внезапно. Леон пробуждал в ней худшее,
и это пугало.
А он просто
улыбается. Легко и незлобно. Уголки губ приятно растягиваются, как если бы они говорили о чём-то
хорошем. Леон чеканит чинный шаг, убирая руки за спину; по-хищному склоняет голову набок. Эвер ощутимо дрожит, и воздух вокруг неё идёт запоздалой рябью помех.
—
Из-за таких, как ты, люди перестают верить в добро, — хриплый голос Кеннеди отзывается победно, будто мисс Мур только что, сама того не ведая, подтвердила его очередную злую теорию о мироздании. — Твои слова, Эвер. Видишь, не такие уж мы и разные.
Щёки нестерпимо жжёт от восковых слёз. Эвер по-детски раскачивается на пятках, тряхнув головой. Спешно вытирает ресницы рукавом кардигана. Вздыхает и всхлипывает. Злость на Леона проходит быстро, сменяясь опустошением и безысходностью. В пустом сосуде так символично дребезжит напичканный в него мусор.
— Кто ты такой? — вопрос слетает с бледных, обескровленных губ. Риторический. — Кто ты?
Леон удивлённо вскидывает бровь, заметно тушуясь. Какого ответа она ждала? Какой ответ он мог преподнести ей на блюдце поверх его собственной, молчаливо обещанной головы?
— Ты видела моё удостоверение. Агент Кеннеди, — и он ведь даже не лжёт. Такой честный, что самому становится тошно. Агент всегда и везде; подразделения сменяют друг друга под стать задачам и целям, продиктованным государством; звание (и призвание) остаётся. — Сомневаешься в подлинности?
—
Сомневаюсь в тебе, — Эвер смотрит ему в глаза, будто стреляя. Патрон холостой и броню задевает едва ли. Леон ожидал. Леон был готов. На скульптурном лице не дрогнул ни один мускул. — Нормальные люди так себя не ведут, не разговаривают так, не думают и уж точно не…
Голос истерично вздрагивает, обрываясь в конце. Девушка опускает голову не в силах продолжить. Рот сшит, зашит, перешит. Перекроен. Слова в нём застревают и болезненно бьются о зубы.
— Они не обещают принести человеческую голову. Пусть и не всерьёз, — вот. Она сказала. Молодец, Леон почти умиляется, не сдерживая снисходительной усмешки.
— Кто сказал, что я не серьёзен? — голубые глаза в тусклом свете опасно бликуют. Леон двигается к ней плавно и медленно, оставляя между ними безопасное расстояние. — Я не из сочувствующих, мисс Мур. И я точно не из прощающих.
Эвер не замечает, как Леон воплощается перед ней. Близко. Протяни к нему руку и останешься без неё. Внезапная злость, странная ярость — угрозой разит за версту, как трупным зловонием.
— У меня бывали
очень тяжёлые задания, Эвер, — тревога, просочившаяся сквозь крепко сжатую челюсть, пробирает обоих. Кеннеди улыбается со скорбью, но глаза его, голубые и стылые, не отзываются на эмоции. —
Убийство, похищение. Это как выйти прогуляться по парку с мороженным.
Просто живи и радуйся своему неведению.
Ты не видела настоящего зла.
Кислотная слюна перекатываются во рту. Леон, переживший вспышку, виновато отступает, пряча взгляд в пушистом ковре, раскинутом под ногами. Эвер смотрит, разглядывая, будто не узнаёт. Удивительно, как всё изменилось — воздух, атмосфера, он.
Метаморфоза касается и её, поэтому, наверное, она осмеливается заглянуть в разбросанный по комнате кошмар. Светлую макушку Леона орошает раскрошенным заревом — несколько неестественно белых прядей похожи на разрытые лунные реки. Первая седина коснулась волос и въелась в них намертво, сожрав пигмент, как дешёвый отбеливатель.
Леон, застрявший в ловушке из света, заставляет ослепнуть. Вывихнутые чувства бросаются врассыпную. Что пережил Леон, ей, увы, невдомёк. То, что пережила она, ему известно во всех мельчайших и скабрезных подробностях. Они никогда не были на равных. Не коллеги, не друзья, не близкие по духу люди.
Никто.
Крупица вины плавно выворачивает наизнанку. Набрасываться на Леона, не разобравшись, винить его в смерти брата, разделяя мир на тщедушное «до» и ущербное «после». Эвер не была готова столкнуться со своим сердоболием в лобовую. Ей нужна была жертва и козёл отпущения; если свалить своё горе на другого, неотвратимость происходящего ляжет под ноги подушкой из облаков.
А Леон в действительности был виновен. В том, что появился здесь и сейчас; в том, что разбередил старую рану, а сам не дрогнул ни на секунду.
Безжалостный и
бессердечный, он сулил гибель всем, кто встречался ему на пути.
Такие люди, подобные Леону Кеннеди, пришли в мир, чтобы разрушить его. Так она думала, верила в свой постулат с твердолобой уверенностью и боялась взглянуть правде в глаза. А правды, в общем-то, не было — Леон похоронил её вместе
с пушистым енотом, укрытым пластом из пепла и боли. Маленький друг, как магический фамильяр, сбережёт сердце и душу вместо него.
Молчание затягивается вместе с удушливой жарой. Кеннеди открывает окно, оставляя за спиной притихшую Эвер, и ломает хрустящую пачку в кармане. Предупреждение хозяйки, скромное «Не прокурите белые стены», посылается к чёрту.
На небе мечутся первые вашингтонские звёзды. В пылу свежей ссоры никто из них не заметил, как городом закусили сумерки.
Зажигалка облизывает лицо Леона ржавым, беснующимся градиентом; голубые глаза по-вампирски горят — жажда крови, уже утолённая, не просыпается вновь. Он безопасен, как плюшевый мишка.
— Дерек не любит Арлингтонское кладбище.
Сигарета, умостившаяся между губ, едва ли не падает. Тихое признание Эвер клубится в ушах, заставляя опешить. Замереть. Остолбенеть. И в конце — обернуться. Мисс Мур не сдвинулась ни на сантиметр; только повернула голову и глядела в сердцевину засохшего пустоцвета.
— Не… любит? — Леон сглатывает. Эвер в ответ неопределённо ведёт плечом, равнодушно моргая. Ему приходится вздохнуть и потушить сигарету прямиком в пачку. Пепел крошится сквозь продрогшие пальцы. — Хорошо, как скажешь.
Снисходительное понимание в голосе болезненно вьётся. Кеннеди подступает к ней с видом благоговейной собранности и доброты. Мисс Мур, обглоданная горем до белых косточек, всё ещё не могла оторваться от созерцания.
Эту хрень нужно выбросить. Было в ней что-то… странное, и эта странность не шла ей на пользу.
— Ты устала, Эвер, — Леон осторожно касается ладонью её хрупкого, заострённого плеча. — Ложись спать, ладно? Эти дни выдались непростыми во всех смыслах. Утром всё будет…
другим.
Мисс Мур вяло моргает, но не спорит. Веки склеиваются, в башке качается и стучит. Мысли о Дереке не проходят. Старший брат умер в Афганистане, а это — часть её беспробудного сна.
Психологическая ловушка. Подмена реальности. Леон знал это состояние, пусть и не плавал в нём сам. Но видел. Некоторым братьям по оружию было проще застрять в прошлом, делая вид, что ничего не случилось. А потом, разочаровавшись, споткнувшись о собственные барьеры, они просто… стрелялись. Сами. И навсегда оставались во временной петле.
— Давай, пойдём, — Леон осторожно толкает девушку в спину, заставляя сделать шаг. Как рулевой, поворачивает её корпус влево, заводя в спальню. Здесь, по счастью, не оказалось ни одного сухостоя, и без клубящейся в воздухе пыли дышалось значительно легче. — Отдохни. Поговорим обо всём завтра.
Неуклюжая мягкость Леона трогает за душу. Эвер рассматривает плавные линии его лица, точно картину. На мгновение кажется, что агонии, лижущей её пятки, никогда не было. Не было
родной смерти, ужаса, плохих снов. Счётчик обнулился, и время потекло заново. Леон Скотт Кеннеди только пришёл в их отдел, и их знакомство сразу же не заладилось. Он, весь из себя серьёзный, невзлюбил её с первых минут. Она же напоролась на его безразличие, как на вилы, и решила сохранить почётную дистанцию, хранившую её в безопасности.
Дальше — худшее. И оно —
пока ещё — не наступило. Тёплая рука касается лба, смахивая взмокшие волосы. Это как смотреть на мир сквозь искажённые линзы —
непривычно. Леон не добрый; Леон не нежный; Леон — другой, и этим всё сказано.
Он смотрит на Эвер, давящуюся протяжными всхлипами. Она задыхается. Чернильные круги под глазами, взращенные недосыпом и стрессом, становятся ярче и страшнее. Леон то ли смущается, то ли злится — не на неё; на себя.
Становится не по себе. Кеннеди осторожно подсаживается ближе, слегка ёрзая, и сжимает кисть здоровой руки. Тепло сочится по коже, вена к вене, пальцы — проводники. Эвер, до этого крепко зажмурившаяся, разлепляет веки.
— Что теперь будет? — мисс Мур дребезжит в постели, стеклянная и прозрачная. Морщина на лбу пролегает трещиной. — Что ещё случится? Со мной, с Марком… со всеми нами?
Леон сжимает губы в тонкую ниточку, жмурится, морщится. Пальцы стискивают белую простынь, оставляя бесцветные рвы. Ему бы сказать: «
Хорошо. Всё будет хорошо». Плохое имеет свойство заканчиваться.
Но… тогда ему придётся солгать, а Леон за неприглядную правду. Розовые очки, на его скромной памяти, ещё никого не спасли. Поэтому:
— Будем ждать, — он угрюмо вздыхает, губы печально тянутся, превращаясь в улыбку. — Тогда и узнаем.
Слёзы застилают глаза. Луна, ущербная, как их жизни, становится совсем тусклой. Света на спальню едва ли хватает, поэтому Леон поджигает её острый, усечённый край зажигалкой, и считает секунды.
— Я так и не увиделась с ним перед смертью, — Эвер заключает
не своим голосом. Слишком тихим, слишком безжизненным. Она прикрывает глаза, вяло ворочая голову на подушке —
Перед второй смертью.
Холод врастает в позвоночник. Похоронная процессия ещё не началась, но её аура уже здесь. И это паршиво. Это больно. Кулак сжимается, как замок, лишь бы не зарычать во всю голосину: Леон не хочет ранить мисс Мур сильнее, чем уже сделал — сберечь бы то малое, что от неё осталось.
А осталось немного: горстка пепла, немного от тела и покойная голова. Такую дожечь бы на кончике зажигалки и бережно уложить в погребальную урну.
Но он не мог.
— Оно и к лучшему, поверь, — Кеннеди отвечает беззлобно, роняя на грудь пустую башку. В углу спальни, кажется, воплощается Дерек, и Леон его видит. Огромного, злого, цепного; покрытого шрамами, заскорузлыми и только что нанесёнными; с глазами, горящими злобой; с лопнувшими губами, с остановившимся сердцем.
Эвер была бы разочарована. Уходил-то он совсем другим. Знакомым, родным, добрым.
Пёсья голова и волчьи зубы — увы — то, что от него осталось. Чудовища дремлют годами и пробуждаются в самый неподходящий момент. Леон, своего рода, тоже монструозное творение.
— Мне остаться с тобой, пока ты не заснёшь? — Кеннеди невесомо ворочает её стылую руку. — Я могу.
— Не надо, — Эвер неестественно резко отдёргивает ладонь, неловко садится в постели, прижимаясь спиной к жёсткой, деревянной спинке. — Я буду в порядке.
Леон медлит, одолеваемый сомнениями, но всё же кивает. Мисс Мур, привыкшая и свыкшаяся, не была похожа на человека, который ляжет в ванну из крови или залезет в петлю.
Она умела жить. Она умела заворачиваться в настоящее, как в кокон, и отращивать в нём новые крылья —
это отличало её от Леона, давно утерянного в Раккун-сити.
— Хорошо, — он наконец-то встаёт, оглядываясь напоследок. — Звони, если что. Я буду на связи.
Леон уходит, захлопывая за собой дверь. С минуту стоит, как щенок, и едва ли соображает. Очевидное бьёт по затылку, и он —
даже он — не был к нему готов.
***
Прошедшая неделя окунает Эвер в кошмар. Несколько раз она сознательно ударилась лбом о кафель, чтобы смириться.
Дерек мёртв. Дерек жив. Дерек мёртв. Хаотичные мысли бьют в голову и наотмашь, как азбука Морзе. Какой сигнал единственно правильный?
Сперва, когда Леон швырнул правду в лицо, не заботясь о её чувствах — так, чтобы больнее — ей хотелось верить, что это всего лишь уловка. Попытка прижать под ноготь, заставить открыться; только скрывать было нечего. Неоправданная жестокость Кеннеди, вызванная его подозрениями, не принесла своих результатов. Он выпотрошил её, как и хотел, но и сам остался ни с чем.
В те дни, думая о брате, как о живом, Эвер окрылило. Неверие сменилось робкой надеждой из детства — кем бы он ни был, как бы не описывал его Леон, Дерек то единственное, что у неё осталось от детства.
А потом…
Эвер сглатывает, отрывая взгляд от запотевшего зеркала.
Её силуэта тоже не было, будто кто-то забрал с собой. Леон или Дерек? Дерек или Леон?
Как и обещал, Кеннеди, внезапно смилостивившийся, занялся организацией похорон лично и из собственного кармана. Для него не проблема, говорил он, отнекиваясь всякий раз, стило мисс Мур поинтересоваться расходами; для него — это попытка искупить часть своей вины.
Обессиленная, Эвер не нашла в себе сил противиться и спорить, давая ему полный карт-бланш. Пусть делает, что хочет, молчаливо решила она, и больше не вмешивалась. Всё, что от неё требовалась, появиться на могиле брата в назначенный день, всплакнуть, попрощаться и больше не возвращаться.
Леон проверял её раз в сутки, набивал холодильник продуктами и исчезал на лестничной клетке. Улучшились ли их отношения или, наоборот, пробили следующее дно, Эвер так и не поняла. Он, определённо, её
избегал. Не смотрел, не трогал, говорил лишь по делу — чётко и холодно, иной раз едва ли разжимая накрепко стиснутые зубы. Их разговоры свелись к банальным вопросом о самочувствии и мироощущении. Ни тему похорон, ни расследования Леон больше не поднимал, словно хотел засадить её в вакуум.
И у него это получалось также играючи, как провоцировать и ломать. Эвер сидела тихо, проводя неделю в заключении съемного жилища. Кеннеди не запрещал выходить за пределы апартаментов, прогуливаться по району или что-либо ещё, но сам же лишил надобности покидать обжитую, знакомую среду обитания.
В клетке из стекла и бетона было всё, что ей требовалось — как котёнку, которому Леон обеспечил приют. Лежанка под люминесцентным солнцем, тарелка с едой, питьевая вода из-под крана — Эвер довольствовалась малым и не просила у Леона большего.
Мисс Мур запоздало моргает, оглядываясь: она всё ещё у зеркала в ванной, влажная и сомлевшая после душа; голова вяло болтается на позвоночнике, тяжёлая и ненужная. Внутри затевался апокалипсис из желудочной кислоты и раскрошенного зуба.
С самого утра на душе было неспокойно. Не так, как привычно: не скорбно, не болезненно — просто
страшно. С утра, только проснувшись, ей хотелось позвонить Леону и посадить его за дверью, точно сторожевого пса. Но чтобы она ему сказала? «
Эй, я встала не с той ноги, и у меня паранойя!» — нет. У Кеннеди было достаточно своих забот и, как бы плохо мисс Мур не относилась к нему сейчас, он всё же взвалил заботу (?) о ней на свои плечи — и ей следовало быть благодарной.
Навязчивые мысли в её состоянии — это норма. Эвер повторяет себе постулат, пока наливает воду в стакан. Рука дрожит в треморе, проливая на столешницу несколько рваных капель. В квартире воцаряется долгая, неестественная тишина. Предчувствие становилось сильнее с каждым маниакальным шагом секундной стрелки.
Девушка оставляет стакан в стороне, испуская тяжёлый вдох, и осматривается по сторонам, будто видит пространство впервые. Телефон на кухонном столе полумёртвый — Эвер не прикасалась к нему со вчерашнего вечера, когда Леон ненавязчиво предупреждал её о своём скором визите. С тех пор — тишина.
Должна ли она позвонить ему первой? Эвер прикусывает губу, размышляя: с одной стороны, ей не хотелось давать ему лишний повод считать, будто она в нём нуждается, не после того, что он натворил и сотворил; с другой — только он, знающий дело изнутри в своих мельчайших подробностях, мог ей помочь.
— Ладно, это просто звонок, — мисс Мур всё же сдаётся. Номер Леона высвечивается в первой позиции, счётчик звонков, входящих и исходящих, округляется до десяти за эту неделю.
Если он не возьмёт трубку, Эвер перестанет пытаться. И всё же, обойдя стороной её тайное желание, Кеннеди отвечает практически сразу.
— Слушаю, — тон сухой и сдержанный.
Потревоженный. Мисс Мур виновато выдыхает в динамик, засекая время. Вероятно, она застала его в самом разгаре рабочего процесса. — У тебя что-то срочное?
— М? Не особо. Просто… когда ты освободишься? — Эвер закатывает глаза, устало прислоняясь к стене.
— Вечером, как обычно. После семи, — мужской голос странно стопорится. Проницательный Леон говорит тихо и вкрадчиво, наверное, улавливая её разношёрстные настроения. Здесь, в общем-то, не нужно быть гением, чтобы понять. Эвер не звонила первой, Эвер не просила о помощи. Будь её воля, она бы забросила его номер в чёрный список, как фотографию Дерека на верхнюю полку. — Ты в порядке?
Нет.
— Да, просто… — Эвер не успевает ответить. Во входную дверь кто-то скребётся. Не звонит, не стучит. Именно скребётся, предупреждая. — Там кто-то пришёл, кажется.
— Кто-то? — Леон по ту сторону напрягается. Слышно, как он отталкивается от стула. Колёсики крутятся, оставляя на полу его кабинета несколько новых царапин. — Подожди, Эвер. Только не говори мне, что… не открывай, ладно? Я приеду, если нужно.
Эвер убирает телефон, сжимая его в руке, и тихо двигается по коридору. Несколько окриков Леона прорываются сквозь динамик, но остаются без внимания. Она осторожно отодвигает створку дверного глазка, заглядывая в искажённое пространство лестничной площадки.
— Там никого, только… там коробка на коврике. Не знаю точно, отсюда плохо видно.
— Не вздумай брать её в руки, — Кеннеди не просит, практически требует. Беспокойство, просочившееся в его голосе, сменяется грубым приказом главенствующего. — Мы не знаем, что в ней лежит.
— Что, думаешь, бомба? Не убили меня тогда, так добьют сейчас? — девушка слабо огрызается, прижимаясь ухом к двери. — Вроде тихо, не тикает.
— Насмотрелась боевиков? Бомбы вообще не должны тикать, Эвер, — Леон угрюмо рычит, едва ли сдерживая тяжёлый вздох. Бомба там или нет, этот подарочек в любом случае не сулил ничего хорошего. — Сейчас отойди от двери, отключи телефон и жди меня. До тех пор не смей ничего не трогать. Поняла?
— Леон, это просто…
— Ты. Меня. Поняла?
Эвер боязливо сглатывает. Требовательный тон Леона не оставляет возможности спорить.
— Ладно, хорошо. Тебе виднее. Тогда увидимся.
Кеннеди сбрасывает, едва ли дослушав. Эвер послушно отключает телефон и садится на диван в неестественно кукольной позе. Ей нужно продержать себя в неведении не больше часа — Леон уже в пути, и он разберётся.
Но внутри царапается и чешется. Там что-то личное, нечто предназначенное для неё — особенное послание или… предположение о том, что там может быть бомба, кажется абсурдным и притянутым за уши. Если бы кто-то планировал её убить, то сделал бы это тихо. Зачем поджигать тротил в жилом доме, привлекая к себе ненужное внимание?
Поэтому Эвер отбрасывает в сторону строгие предупреждения Леона. Это иррационально, но так — правильно. Кто-то хотел, чтобы она распознала послание первой, и правила в этой игре устанавливали, увы, не они.
Девушка заглядывает в глазок снова, убеждаясь, что снаружи по-прежнему никого нет. Коробка остаётся нетронутой. Всё-таки не показалось. Дрожащие руки наспех разбираются с замком: это как в фильме ужасов, быстро высунуть голову, проверив обстановку, и успеть спрятать её обратно, пока ей не придёт полакомиться проголодавшийся полтергейст.
Коробка в ладонях пугает с первого ощущения: она слишком тяжёлая, с отсыревшим дном и дурно пахнущая.
Да. Эвер не спутала бы это зловоние ни с каким другим — сладкая вонь с примесью слезоточивого формалина.
Запястье кусает пульсирующей болью от желания оставить всё так, как было, не нарушив грязный порядок вещей. Леон разберётся лучше, но она испытывала острую, жизненно необходимую потребность докопаться до сути самой.
Коробка, с виду обычная, перевязана липкой лентой небрежно оторванного — возможно, зубами — скотча. Эвер записывает на подкорку, стараясь не упустить из вида улики. Любая мелочь могла стать решающей.
В конечном счёте, она возвращается в квартиру, триумфально водрузив посылку в самый центр кухонного стола, и ищет полиэтиленовый пакет вместо перчаток. Нож для разделки мяса — лучше бы канцелярский, но сойдёт и так — плавно вскрывает обмотку, словно вену.
Первый вдох затягивается в глотке. Эвер боязливо жмурится перед тем, как открыть створы, и, как ребёнок, считает до трёх. На выдохе распахивает глаза и разлетается в щепки.
Челюсть сводит от ужаса — он такой первобытный, естественный; заставляющий кровь оцепенеть и замёрзнуть. Трупный материал —
нет, Дерек — смотрит точно в неё, беззлобно и тоскливо лелея момент их первой-последней встречи.
Слеза скатывается по щеке и угождает в коробку прямиком на разорванный срез шеи; чернеющие сгустки крови отвечают шипением. Сердце несправедливо больно шинкуется всё тем же ножом для разделки мяса и превращается в свежую порцию фарша. Дерек говорит, не размыкая аккуратно зашитых перед погребением губ, чужими словами:
Не теряйте голову, Э.Г.М.
