Слова складываются в строки,
Они вскрывают тебя, обнажая душу,
И тишина опутывает,
Выслеживает.
Я вдыхаю тебя,
Вижу с закрытыми глазами.
Ты влилась в мои вены,
И я чувствую тебя внутри .
Stateless — Bloodstream
Я пишу о ней не потому, что могу забыть. Я пишу, чтобы, даже если мне отшибёт память, я помнил о ней. Я бы записал всё, все мельчайшие детали, но каждое вынутое слово режет меня изнутри. И я должен писать.
Она — тонкий запах аммиака, точёный, с нотами персикового цвета ниже, ближе к ключицам, и с мягким ароматом яблочной кислинки на пальцах. Этими пальцами она точно и скоро восстанавливала самые серьёзные повреждения Команды Ро. Она сохраняла хладнокровие даже в борьбе со смертельными ранами, её опыта хватило бы на целую мировую войну. Чёрная вишня с горьким шоколадом — это цвет её волос, резкий и решительный. Она выбрала его сама. Я же никогда не видел её прежнего облика, а она так и не призналась, каким он был. Я не знаю её настоящего имени, но я помню её глаза. Они напоминают мне бирюзовую волну песчаных пляжей, пустынных и прохладных по утру. Мелкая россыпь песка шуршит от размеренного прикосновения малахитовой воды — так плывёт её взгляд: по крышам домов, улицам, лицам, он желает охватить всё, но не останавливается ни на чём. Когда она смотрела на меня, мне часто казалось, будто на самом деле её глаза устремлены ещё глубже вдаль, и мне хотелось обернуться, будто так я наконец смог бы увидеть то же, что и она. Тогда, может быть, я разгадал бы все её тайны. Я так и не смог прикоснуться ни к одной из них. Вместо тайн были её губы. Они — её полная противоположность, хрупкие и лёгкие, как цветок бледно-розовой орхидеи. То, с какой нежностью она касалась меня губами было совсем на неё не похоже. Мы целовались возмутительно редко. Но каждый поцелуй напоминал мне о том, как всё началось. Мы не так уж часто разговаривали, ей больше нравилось молчать и смотреть. Сейчас я почти уверен, что это и стало причиной нашего сближения. Я часто чувствовал на себе её взгляд. Даже когда лица были скрыты масками, я знал, что она смотрит на меня. И в этих странно преданных глазах я встречал всегда одно и то же выражение немого вопроса, будто я должен был знать что-то или сделать что-то, о чём помнит она, но не знаю я. Иногда мне казалось, что так и есть, что она видит во мне нечто такое, что не увидеть другим, да и мне самому. Поначалу это смущало, а потом я привык. Мы проводили вместе много времени, рядом с ней мне было удивительно спокойно. Хотя иногда она задавала странные вопросы и делала странные вещи. Например, она странно поглядывала на Итачи. Тогда в её глазах появлялась совершенно иная гамма эмоций: осторожность сменялась любопытством, любопытство переходило в жалость, жалость уступала место печали. Наблюдая за ней в такие моменты, я временами различал в её взгляде огонёк намерения и решимости, но он тут же затухал, либо это она топила его усилием собственной воли. Кроме меня она была единственной, кто хорошо относился к нему. После трагедии в клане Учиха Ко получил жёсткий удар в лицо, когда имел неосторожность высказать своё мнение об Итачи при ней. Его маска разбилась вдребезги, а сам он оказался в госпитале. Конечно я был на её стороне, но как капитан Команды Ро должен был назначить для неё наказание. Неделя изнурительных тренировок под руководством капитана со спаррингами — стандартное наказание для членов отряда. Для некоторых это становилось пыткой, но с ней всё было иначе. Она двигалась быстро и неожиданно, словно знала, какой шаг будет следующим. Она мастерски противостояла гендзюцу, я не мог её скопировать, она пользовалась чистейшим тайцзюцу и не допускала промахов. Почти. Ведь в итоге я всегда одерживал верх. Кроме одного раза. В одну из этих тренировок моё тело прижало её к мокрой прохладной земле, покрытой лужами, в которых тут и там рябили круги от капель свежего июньского дождя. Её щёки покраснели, глаза округлились, я поспешил отстраниться, и, воспользовавшись моим замешательством, она вырвала руку из моей хватки и выбросила её вперед. Я увернулся, но пальцы уже зацепились за ткань маски, и я тут же почувствовал, как мое тело насильно рванулось в сторону, я не удержался на скользкой глине. Теперь я лежал под ней, её кулак крепко держал ткань, тонкое предплечье стальным прутом придавило мою шею. Она часто и глубоко дышала, я наблюдал, как в её глазах азарт сменяется смущением, а смущение — интересом. Я ощутил, как ослабла её хватка, но, словно под гипнозом, был не в силах оторвать глаз от её лица. Через мгновение моя ладонь уже лежала на её щеке, я притянул её к себе и осторожно коснулся губами. Когда я впервые дотронулся до неё, мне на ум сразу пришёл очищенный миндаль — её кожа того же оттенка и такая же гладкая, без единого намёка на шрамы, царапины. Кожа первоклассного ирьёнина. Трогать её, что вести пальцами по шёлковой вуали. Я любил касаться нежно, но у неё были некоторые пристрастия. Наша постель временами превращалась в поле боя. Она становилась агрессивной, дерзкой, желала доминировать, но при этом требовала, чтобы я не позволял ей этого, чтобы в конечном счёте я всегда оставался победителем. А она никогда не давалась без боя. За последние полгода я тратился на простыни больше, чем на что-либо: укусы, порезы, удары оставляли следы. Мы заканчивали, сплошь покрытые кровоточащими ссадинами. А после она всегда становилась совершенно чуткой и проходила по всем ранам нежными пальцами с бирюзовой чакрой на кончиках. Это была моя любимая часть. Она стоила всей выдержанной боли. Её больше нет. И боль теперь стала невыносимой. Она исчезла 12 дней назад. Оставила мне письмо, я перепишу слово в слово: Мне нужно уходить. Я очень хочу остаться, но я не могу. Однажды ты поймешь, в чём дело. Или ты просто забудешь меня. И так будет даже лучше. Мне так много хочется тебе сказать, рассказать правду. Принести все свои тайны тебе в раскрытых ладонях. Но я боюсь, что они навредят тебе. Я уже допустила ошибку, позволив нам сблизиться. Не могу отделаться от мыслей о том, чего это будет нам стоить. А может, так и должно было произойти и нам с тобой всё это было предначертано? Прошу, не ищи меня. Уже сегодня я буду слишком далеко отсюда. Это просто смешно… но, я ОБЕЩАЮ, что через 15 лет, если ты, конечно, захочешь меня видеть, ты сможешь сделать это. Через 15 лет, вечером, приходи на наше место. Я буду там. Прости Я перечитал эти строки тысячу раз, пытаясь понять, какое послание она оставила за ними. В некоторых местах чернила уже размазались, теперь трудно разбирать слова. Но это не важно. Слова отпечатались на внутренних сторонах век, и я вижу их, когда закрываю глаза. Слова превратились в шёпот ветра, и я слышу их, когда портится погода. Тишина стала словом. И я слышу её. Подношу затёртый листок к губам и даже спустя время все ещё чувствую аромат её кожи. Но это не более, чем воспоминание: бумага уже давно пропиталась потом и пылью с моих пальцев. Она просила не искать, но знала, что я не послушаю. Я бросился на улицу той же ночью, однако она всё предусмотрела — ливень не оставил ни единого шанса взять её след. Я пытаюсь снова и снова. Почти две недели, пока в клочке бумаги и на моей одежде ещё можно различить её запах, восемь носов без отдыха бродят по улицам Конохи и за её пределами, выискивая любую зацепку. Ничего. Недавно Акино принёс мне ленту розового цвета. Он сказал, что её запах и запах на ткани отличаются, однако он уверен, что между ними существует некоторая связь. Я это проверю. Она сидела на лавочке спиной ко мне, я смотрел на её розовую макушку, сжимал в руках розовую ленту. И чувствовал невнятную тревогу, желание не смотреть, не проверять, оставить всё как есть. Внезапно она обернулась. Глаза, такие большие и яркие изумрудики на маленьком бледном лице, прошили меня насквозь, я сделал нетвёрдый шаг назад и тут же проклял себя за внушаемость. Они невыносимо напоминали её, были до ужаса похожими. И этому ужасу я поддался. Девочка что-то произнесла, но в этот момент мои ноги уже через силу развернули застывшее тело, и, когда оцепенение отпустило меня, я остановился и обернулся, но позади уже никого не было. Я много думаю, эти мысли скручивают меня в тугой канат. Один плюс один я никак не хочу складывать и, очевидно, увожу себя от ответа. Но ответ всё маячит перед глазами: там, в парке, я смотрел в её глаза. Это абсурд. Я схожу с ума, наверное. Я всё проверил. Она могла бы быть её дочерью, но все сведения указывают лишь на то, что эта семилетняя девочка — единственная и родная дочь Мебуки и Кизаши Харуно — Сакура Харуно. Что их связывает? Встретить её через пятнадцать лет. Я чувствую, что в этой цифре кроется разгадка её тайны. Почему именно пятнадцать? Ей было двадцать два. Сакуре Харуно семь лет. Пятнадцать плюс семь будет двадцать два. Через пятнадцать лет Сакуре Харуно исполнится двадцать два. Зачем я посчитал это? Это простая случайность. Наверное. Я искал информацию по дзюцу перемещения во времени, но ни на шаг не приблизился к ответу. Ответ прост: перемещение во времени, по крайней мере на такой долгий срок, невозможно. А если и возможно, то только с использованием силы риннегана. Либо в будущем будет доступна такая техника. Возможно, эта мысль не так уж глупа. Я в тупике. С одной стороны, многое указывает на то, что я прав, с другой — что мне теперь с этим делать? Думаю, пока стоит присмотреться к Сакуре Харуно. Сегодня я познакомился со своей командой. Проблемный сын сенсея, жаждущий мести младший брат Итачи и та самая Сакура Харуно. Я просил Третьего поставить её в мою команду, чтобы получше узнать. Спустя несколько лет я открываю этот дневник, чтобы написать, что я жестоко ошибся. Эта девчонка просто не может быть ею. У неё определённо есть способности к хорошему контролю над чакрой. Но это всё ещё ни о чём не говорит. Ей исполнилось шестнадцать. Один её удар превратил площадку в руины. Наши глаза встретились, я увидел в них всё тот же азарт, с которым девять лет назад она прижала меня к земле. Ей было двадцать два. Мне было двадцать один. Сейчас мне тридцать. И я всё понял. Её настоящее имя — Сакура Харуно. Цвет её волос — светло-розовый, под стать её имени. И она по уши влюблена в Учиху Саске. Мне трудно поверить, что однажды это изменится. До нашей встречи здесь ещё целых пять лет. И сейчас я ничего не могу сделать. Для неё наше расставание будет длиться лишь несколько часов. Её воспоминания и чувства будут свежи, это всё ещё будет её реальностью. А мне… всё, что произошло между нами, теперь кажется мне размытым сном, неистовым бредом. Если бы не эти записи, я бы подумал, что попал в чьё-то злое гендзюцу. Осталось четыре года. Грядёт война, не сравнимая по масштабам с любыми, когда-либо творившимися в мире шиноби. Я не могу предсказать, на сколько она затянется, но я точно знаю, что она закончится, что Сакура будет жить. Но даже это не умаляет моего страха за её жизнь. Я должен защищать её во что бы то ни стало. Всё закончилось. Она так часто оказывалась на волосок от гибели, но я всегда успевал в последнюю минуту. Неужели всё и правда настолько предопределено? Что было бы, запоздай я хоть на секунду? Теперь, когда я смотрю на Сакуру, я вижу её. Это она, и нет больше различий между нею и Сакурой. Но кто теперь скажет мне, насколько велика пропасть между мной и им? Пропасть длинной в двенадцать лет. Невыносимое чувство. Когда Сакура сказала мне двенадцать лет назад, что однажды я стану Хокаге, я только усмехнулся. Зря. Теперь я смогу вести более глубокое исследование возможности перемещения во времени и постараюсь выяснить, как Сакура попала в прошлое. Осталось три года. Исследования ведутся. Писать подробности здесь слишком рискованно. Осталось два года. Мне не нравится, к чему всё ведёт. Совсем не нравится. Но я не могу больше строить иллюзий. Я чувствую ужас. Сегодня мне принесли досье кандидатов на это задание. Среди них была она. Я даже не буду браться описывать, что я чувствовал, что я чувствую, пока пишу это. Мне пришлось подождать, пока руки перестанут трястись, чтобы продолжить писать. Это был я. И я уже не мог не выбрать её. Когда она вернётся, все разработки нужно уничтожить. Такого больше не должно происходить. Остался год.***
Какаши медленно прошёлся взглядом по последней строчке своего дневника и поднял глаза, прислушиваясь к звукам. Шум холодного ветра и скрип деревьев заполняли пространство, и только облетающие от каждого нового порыва листья тихонько шуршали, падая на землю. Мужчина тяжело вздохнул и закрыл дневник. В его руке блеснула зажигалка. Через мгновение лицо озарилось теплым светом от вспыхнувшей бумаги, ветер поторапливал языки пламени, и за считанные секунды дневник пеплом разлетелся по сумеречной роще. Стряхнув с пальцев остатки пепла, Какаши сунул руки в карманы и окинул взглядом просыпающуюся ночную Коноху. Полжизни назад он стоял здесь вместе с ней, и они подолгу молча вглядывались в тусклые огоньки. Тело пронимала невыносимая дрожь, то ли от ветра, то ли от страха, вылезавшего липким холодным потом на ладонях. Ему бы походить, ноги так и просились сдвинуться с места, разогнать кровь, но он замер, втянув обнажённый, непривычно мёрзнувший подбородок в тёмно-красный шарф, и невидящими глазами уставился вдаль. Он старательно вслушивался в каждый шорох, не обращая внимание на убийственную нарастающую дрожь. Когда в общий шум вкрался новый звук осторожных, почти неслышных шагов, мужчина стиснул зубы, сжал руки в карманах и сделал усилие чтобы не обернуться, или, наоборот, хотел, но так и не смог. Робкий шорох становился всё отчётливее и вдруг замер. Плечо Какаши едва заметно дёрнулось, но сам он остался неподвижен. Нескончаемый ветер на мгновение стих, и до мужчины донёсся тонкий запах аммиака и легкая, нежная сладость персикового цвета. Он с силой втянул носом воздух и запрокинул голову. Из-под прикрытых век по щекам скатились слёзы. И когда новый порыв ветра смахнул их с его лица, он наконец обернулся.