Позже

      Джисон поступил с первого раза; и не куда-то там, а в старейший музыкальный университет страны. Набор открывается каждые два года, а группы на пять направлений никогда не превышают пятнадцати человек — таким стоит гордиться. Для Хана это сквозной этап, но не менее важный.       Вместе с Джисоном поступал Ли Минхо. Хан запомнил его с подготовительных курсов: молчаливый парень, вечно сидящий на задних рядах. А ещё красивый, даже слишком. Для Джисона, метящего в айдолы, такая внешность — причина для зависти. С красивым личиком, подходящим под строгий критерий «идеально», любое агентство говорит «да» без раздумий. Даже если за отведённый для стажёрства срок навыки в танцах или музыке остаются скудными, на это с лёгкостью закрывают глаза.       Хуже всего другое: Минхо не просто красавчик, но и талантливый вокалист, имеющий за спиной несколько музыкальных инструментов. Только вот казалось, что Ли до музыки нет и дела. Один из преподавателей разразился негодованием во время занятий, а Минхо собрал вещи и вышел. Роковая ошибка — подумал Джисон, но выдохнул свободней, потому что минус один человек — плюс одно место для поступления.       На следующее занятие Ли всё же пришёл.       Хан сначала завидовал, потом злился и только под конец смирился. Хотел даже попробовать подружиться: заговорить о чем-то незначительном и пересесть поближе. Каждый урок глядел блестящими от восхищения глазами, но не подходил. Не время, позже.       Вступительные Ли провалил. Тот самый преподаватель, который читал нотации ещё на подготовительных, не дал и шанса. Когда вечером вывешивали списки поступивших, Джисон знал, что фамилию Минхо не увидит. Собственное зачисление почему-то стало казаться неправильным.       Хан мялся около двери кабинета — подглядывал за старшим. Ли глядел куда-то вперёд, сквозь чёрные буквы и рамки — без сожаления прощался с упущенными возможностями. Поэтому Джисон сожалел за двоих: Минхо способней каждого, кто сейчас стоит в коридоре. Язык чешется от утешающей похвалы, рвущейся, но выхода не находящей. Казалось, что Ли не тот, кто примет чужое сочувствие.       Толпа в коридоре галдит и шумит, делится на две неравномерные части. Прямо на глазах формируется новая дружба, за ненадобностью отпадает образовавшаяся во время подготовительных курсов. Джисон знает каждого, поэтому прощаться немного грустно.       Три вокальные группы сдружились прямо в коридоре. Хан слушает звонкие голоса, а мыслями в другом месте. На мужской вокал всегда набирали строго одну группу в пятнадцать человек, а на женский в этом году получилось целых две. Честным это не кажется, может быть оттого, что Минхо остался где-то за бортом.       Новоиспечённые первокурсники собрались встретить новый этап жизни как следует, Джисон хвостиком за всеми, но от тяжести в груди не избавился. Даже наоборот — только хуже сделал. Алкоголь ударил в голову неправильно: вместо вознесения до облаков утащил вниз, как следует приложив головой о шершавый асфальт. Со дна приветливо размахивала руками вина. Хотелось найти Ли и извиняться до тех пор, пока стоящая в горле горечь не исчезнет.       Спустя две недели, когда начались первые занятия, Джисон пришёл одним из последних. Придумывал в голове правдоподобное объяснение и забыл каждую букву алфавита, когда открыл дверь в кабинет.       Минхо сидел на своём излюбленном месте. С отсутствующим видом смотрел вперёд, будто это не он завалил вступительные.       Хан проскальзывает поближе к старосте, шёпотом выспрашивает подробности, а когда видит списки учащихся, выдыхает с улыбкой, которую тут же приходится прятать. Видимо, кто-то очень желает видеть Минхо в стенах учебного заведения.       Джисон сначала радуется: неприятная горечь отступает, а мозг бьётся в радостной агонии. Чуть позже становится боязно уже за Ли. Все остальные радости не разделяют: перешёптываются и недовольно хмурятся. Столько лет в группе не больше пятнадцати человек, а тут исключение, ещё и ради того, кто не проявляет к музыке интереса.       Хан твёрдо решил: если начнут издеваться, он будет Минхо защищать.       Издеваться не стали. Молча сторонились, обсуждая за спиной. Джисон в обсуждениях не участвует, слушает глупые сплетни, да злится. В мыслях только одно — ещё немного и заступлюсь. Позже.       Минхо не реагирует, даже если очевидно слышит. Хан уверен, что всё это — маска. Ли точно замечает и наверняка страдает. Подумаешь, взяли, потому что кто-то подсуетился; взяли ведь шестнадцатым, а не на чьё-то место.       Спустя месяц ненависть поутихла. Но вакуум вокруг Минхо так и не рассосался. Ли, кажется, и правда нет до происходящего дела. Он всё так же проводит время с ребятами из групп старше, игнорируя всех остальных.       Тогда Хан впервые решает что-то изменить. Пересаживается поближе — на большее сил не хватает. Минхо окидывает нового соседа незаинтересованным взглядом, ничего не говоря. Для младшего подобный поступок равносилен восхождению на Эверест, если бы Ли это как-то прокомментировал: Джисон мог сгореть со стыда и с дуру отчислиться.       Когда приближаются первые экзамены, молчаливое сожительство разрушает Минхо — просит поделиться конспектами по малочисленным письменным предметам.       — Тебе с таким подчерком надо в медицинский поступать, — звучит не осуждающе, простая констатация факта, но Джисон чувствует себя странно: будто подвёл.       — Если что-то непонятно — просто спроси.       — Вслух будешь читать каждую строчку? Вместо сказки перед сном, потому что я ни черта не понимаю.       Тетрадь приземляется обратно перед хозяином с лёгким хлопком. Звук долетает до ушей будто с задержкой, Джисон собирается с силами во второй раз.       — Могу вслух.       Так и сдружились. Перед общим противником чего только не сделаешь.       Джисон каждый раз выпускает Минхо в квартиру с лёгким трепетом на сердце. Помогает с гуманитарными предметами, а Ли в благодарность иногда таскает с собой еду. В один из вечеров помогает соорудить ужин; пока старший чистит картошку, Хан объясняет правила для сочинения.       — И всё равно не запомню, как ни пытайся.       — Без этого не напишешь, — упорствует Джисон, придумывая всё более изощрённые способы для зубрёжки.       — Значит отчислюсь. — Звучит так же равнодушно, как и всё до этого. — Прошёл на мужской вокал, а по итогу пишу сочинения, которые ещё и на моё оценивание влияют.       Джисон тоже не понимает зачем им сочинения и сотня прочитанных в год книг, но деваться некуда. Что-то подсказывает — во второй раз Минхо никто спасать не станет, выкинут за порог с концами. Ли видимо это не волнует, поэтому Хан переживает за двоих и читать вслух правила не прекращает.       Плохая память — то единственное, что Джисон возносит под значок минуса. Минхо кажется идеальным от пяток до кончика носа. Талантливый вокалист даже картошку чистит идеально, будто родился с ножом в одной руке и клубнем в другой.       Минхо ест молча, смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Хан к этой пустоте привык моментально, вглядывался так долго, что увидел за ней несуществующее. Вылепил из увиденного тайну, от которой Ли становится ещё более желанным. Надуманное легко крошится парочкой вопросов, может быть, поэтому Джисон медлит, не хочет узнавать — позже обязательно поинтересуется.       После еды клонит в сон. Младший засыпает от собственной монотонности, ситуацию спасает Минхо. Перебирает струны на гитаре, последняя явно натянута хуже остальных, для Джисона подобный звук — как пенопластом по стеклу, но всё равно слушает. Ли не играет что-то конкретное, рождает под пальцами разрозненные кусочки мелодий, которые если и соединяются, то криво. Играет — словно с закрытыми глазами выискивает что-то, под такую музыку только сходить с ума. Джисон и сходит; по Минхо.       Младший может сидеть так до скончания веков, слушать, покрываясь пылью, любить. Но наступает вечер, Ли уходит. Когда квартира, без отсутствия старшего, остывает, вместе с ней остывает Джисон. Вдали от Минхо, в темноте одеяла с подушкой, мыслится чуточку легче. В наушниках играет идеально подобранный кем-то плейлист, Хан под него мечтает, глядя в потолок.       Жизнь кажется до смешного простой и понятной.       Влюбился.       Быстро и стремительно. Может быть, ещё на подготовительных курсах; может быть, когда увидел списки на зачисление; а может совсем недавно, в моменте зубрёжки очередного правила — уже и не разберёшься.       Осознание, что о старшем ничего неизвестно, дел не меняет. Минхо — это Минхо, что ещё нужно. Каждый день и каждый вдох свелись к нему одному. Без него не живётся, без него не думается.       Феликс — лучший друг — слушает каждое слово, а потом переворачивает сказанное вверх дном, наслаждаясь тем, как Джисон сам от услышанного вертится. В один из дней Ли всё же рискует прервать тираду:       — Зря ты Минхо в свою жизнь впустил.       — Почему? — Джисону кажется наоборот — это его впустили, позволяют иногда болтаться рядом.       — Тебе от этого только хуже. Надо сначала признаться, а потом всё остальное.       — Не знай он меня — не посмотрел бы, — бубнит Джисон.       — Фигня, — уверено заявляет Феликс, — тебя вот незнание не остановило.       Хан логику в словах друга не видит, даже если очень пытается. Таким людям, как Минхо, нет нужды что-то о себе рассказывать, чтобы заинтересовать, им достаточно всего лишь существовать. Джисон не такой, вот и делает что может.       — Мы с ним даже не друзья, так, знакомые.       — Тогда признайся, ничего не потеряешь.       Джисон размышляет над словами долго: упорно взвешивает плюсы и минусы.       Признаваться страшно. От одной только мысли, как Минхо ухмыляется и отказывает едкой до слёз фразой, желудок болезненно разматывает по позвоночнику. Или ещё хуже — скажет, что любит кого-то, тогда точно конец. А может быть, Ли уже заметил чужие чувства и теперь наслаждается ими — взращивает в себе уверенность, приятно ведь, когда кто-то тебя любит.       Прямо сейчас страдания по Минхо кажутся пластиковыми, а вот если откажет — другое дело. Любить, когда тебя отвергли — то же самое, как любить с осознанием, что у этих чувств нет ни единого шанса — по печальному благородно. А ещё жалко.       Джисон тасует картинки в руках так и эдак, но разложить их в счастливый финал не получается. Решено — лучше не признаваться: проглотить сердце вместе с чувствами, пусть навечно сохранятся в желудке, зато целые.       Сердце, жившее своей жизнью, от такого обращения бунтует. Лезет из горла воплями, из глаз слезами. Выдуманный отказ ранит так же сильно, как настоящий. Разница лишь в том, что от фантазии сердце не разбивалось, сжималось в ожидании удара; а ведь разбитое можно выкинуть.       Рядом с Минхо тяжело становится физически. Лучше признаться. Не сейчас, позже.       До зимних экзаменов Джисон дотягивает со скрипом. Написал сочинение хуже всех, зато Ли оказался в тройке лучших. Хан чувствует себя героем, будто отбил старшего у судьбы ещё ненадолго.       В каникулы вся семья Джисона собирается к родственникам в глушь. И если сначала Хан завывает волком, то теперь не пугает даже отсутствие интернета. Лишь бы уехать, убежать от себя и посидеть в тишине.       Домик оказывается кособоким: из-за просевшей земли покосился фундамент, но внутри уютно пахнет елью. Лакированные доски чуть поскрипывают под ногами, а стёкла дребезжат, когда ветер кидается в них снегом. Джисон чувствует с домом странное единение, собственная душа тоже покосилась, может быть, от этого.       Хан вдыхает по утрам морозный воздух, ждёт, когда боль внутри угомонится, а она в тишине становится только громче. Всё вокруг будто тоже страдает: соседская собака лает тоскливо; редкие электрички, пролетающие вдаль, пытаются убежать от себя; снег под ногами скрипит как кожа после слёз.       В один из вечеров оба семейства отправляются жарить мясо на морозе, пить горячий чай и кататься по горке с кочками. На одной из кочек Джисон подлетел так сильно, что земля на секунду кажется как из космоса, приземление получается неприятным. В сердце что-то лопается, а в голове звенит; звон странный: в два такта.       К тому моменту, когда Хан с окоченевшими от холода конечностями, возвращается домой, мелодия пропадает словно не существовала. Возвращается лишь утром. Кто-то ходит по первому этажу и скрипит полом: вспоминается Минхо. Найдя в сумке потрёпанный блокнот, Джисон накидывает в аккуратные квадраты аккорды, получается красиво.       Дом отапливается большой печкой, а вместо розжига страницы потрёпанных книг. Никто не помнит откуда они тут появились и сколько им лет, поэтому Хан копается в книжных полках с особым пристрастием.       Среди безликих обложек мелькает что-то ярко-красное. Выуженная книжонка разваливается похлеще фундамента. «Ничто» значится на обложке белыми буквами. Вот и Джисон тоже внутри ничто, только визуально сохранился получше.       Соседская собака оказывается лопоухой и очень доброй. Ест с рук колбасу и сыр, облизывает щёки с ушами при каждой встрече. Но что важней — у соседей оказывается гитара, Джисон наконец может опробовать придуманную им мелодию. Гитара старая, к такой нужны металлические струны, а стоят нейлоновые, поэтому звук рождается плоский. Но сама мелодия кажется выстраданной до идеала. Струны грустно дребезжат о любви, Джисон дребезжит сердцем в ответ.       Взрослые играют в карты, пьют чай со сладким печеньем, а Хан всё время играет. Репертуар получается умирающий, но ничего весёлого в голову не приходит. Окружающие, кажется, не против.       — Очень умиротворяюще, — заявляет мама Джисона.       Умиротворяюще это про колыбельные или однотонное перебирание струн, но возражать глупо. Каждый слышит лишь то, что чувствует.       Февраль начинается с солнца; возвращаться в город не хочется, на учёбу тем более. Выданной передышки не хватило.       Уже позже к придуманной мелодии Джисон подбирает слова. Озвученные вполголоса строчки кажутся побитой собакой. Предложить бы спеть их Минхо, у старшего искусно получается вкладывать чувства в каждую букву, держа на лице непроницаемую пустоту.       Феликс в первый день встречи исходит на эмоции: разглядывает в небольшое зеркальце потемневшие веснушки, рассказывает про полёт на самолёте в десять часов и что провести самый холодный месяц зимы на пляже — то же самое, как в рай попасть. Потом долго выспрашивает Джисона, дуется на односложные ответы и почти обижается; приходится достать козырь — написанную мелодию.       Ли слушает с приоткрытым ртом, выбивает ритм на коленке, а когда Хан включает дорожку со словами: зыркает на друга исподлобья, но про Минхо не говорит.       При виде Ли сердце вновь просыпается, поёт так громко, что должен слышать каждый в радиусе пятидесяти метров. Феликс вот явно слышит, поэтому недовольно вздыхает.       Хану хочется поделиться мелодией, услышать одобрение и предложить Минхо исполнить несколько строчек, но чужое молчание забивает в крышку гроба новые гвозди. Почему-то поделиться кажется чем-то неправильным. Ли ведь не спрашивал, значит ему неинтересно — зачем тогда лезть.       Чувства просятся наружу, сводят с ума, мешают ясно мыслить и спать. Соседская собака приходит во снах, завывает под окном. Джисон ищет её в каждом углу, но так ни разу и не находит.       В марте от снега остаются только фотографии.       В апреле солнечные лучи нагревают спину через окна кабинетов. Джисон изменений не чувствует. Может быть, потому что чувства выжгли внутри дыру. По сравнению с их температурой, весенние лучи — как пером по коже.       Вечерами Хан сидит в тишине, корпит над текстом или новой мелодией. Душевная боль — топливо, бумага молча принимает каждую строчку, а на сердце от подобного становится легче.       Потрёпанную красную книжку Джисон взял с собой. Жёлтые страницы вываливаются от любого прикосновения, а буквы без усилия не разобрать. Единственное, что удаётся понять — это сборник несвязанных между собой историй. Каждая глава называется каким-то чувством, а истории вроде как — поучительные. Хан со своей жизнью тоже вписывается в такую книжонку, остаётся только добавить побольше драмы.       Жизнь видимо подслушивает, поэтому этим же вечером подкидывает к порогу Минхо.       Джисон открывает, не глядя в глазок, а когда встречается взглядом с Ли — давится от неожиданности. Минхо кажется неестественной копией: губы растянуты в улыбке, отчего уголки глаз немного приподымаются вверх, вместо привычной пустоты в зрачках отражается серьёзность. Обычно прямые волосы чуть завиваются и лезут в глаза. А простая футболка с потрескавшимся рисунком и спортивные штаны сбивают с толку ещё больше.       — У тебя есть какие-нибудь ноты или аккорды? — наконец оживает Минхо.       — Нет, — бормочет Джисон, — а тебе зачем?       Ли переступает с ноги на ногу, но на вопрос не отвечает.       — А собственного сочинения что-нибудь есть?       — Ну…       — Покажешь? Хочу что-нибудь написать, но только не с нуля, а попробовать переделать.       Джисон вцепляется в дверную ручку с такой силой, что белеют костяшки. Держится, как утопающий за соломинку, но противостоять Минхо бесполезно.       — Прямо сейчас? — Ли кивает, в глазах снова мелькает упорство.       Пока Минхо возится с обувью, Хан трясущимися от волнения руками включает ноутбук. Прямо сейчас, когда старший просил поделиться хоть чем-то, всё созданное кажется бледной тенью.       Ли опускается перед мерцающим экраном с нетерпением. Поглядывает на гитару, нервно теребя край футболки. Когда сердце немного утихает, Джисон чует запах алкоголя, спрашивает, чуть поморщившись:       — Ты прямо из дома пришёл что ли?       Минхо только отмахивается, бубнит что-то про храбрость, принимаясь стучать пальцами по клавиатуре.       Джисон сидит сбоку, пялится не скрывая, подмечает малейшие изменения. Минхо с мраморной внешностью, безмолвно уверил всех вокруг, что и нутро у него такое же. Наблюдать обратное до щекотки в желудке странно. Хочется зарыться руками в собственные внутренности, вытащить причину наружу. До сегодняшнего дня Хан никогда даже не слышал, как Минхо смеётся.       — У тебя тут целая папка.       — Выбирай что хочешь, — на выдохе бормочет Джисон.       Неспособность давать проектам названия впервые играет на руку. Повезло, если какие-то дорожки сохранили в себе буквы, обычно Штейнберг называл файлы как звёзды в небе — набор цифр и символов.       Минхо прилипает к экрану носом, снова бормочет что-то, Джисон от подобной картинки едва сдерживает смех. Такой Ли нравится ему в несколько раз больше, такому можно даже признаться, не боясь услышать обидный отказ.       Перебор гитарных струн заполняет комнату, Хан нервно проглатывает дребезжащее сердце.       Та самая песня, написанная в зимние каникулы и доработанная за долгие вечера. Низкий тембр Феликса наслаивается сверху спустя десять секунд от начала, вводит в ступор. Смысл пропетых им строчек доходит не сразу. Минхо изумлённо моргает.       Джисон гордится проделанной работой, написанным текстом особенно; говорить о разбитом сердце гораздо проще если оно твоё.       Старший замер как кот, вслушивается. С каждой секундой складка между бровей становится всё глубже. Ли даже не подозревает, что каждая нота и буква появились на этот свет из-за него. А если узнает, наверняка покрутит у виска пальцем.       Гитара в конце затихает ещё до того, как Феликс доводит ноту до конца, завораживает и добивает.       — Почему сам не спел? — шепчет Минхо.       Джисон только пожимает плечами.       Сказать вслух — значит признаться самому себе в существующих чувствах, может быть позже, когда будет не так страшно; такое разве объяснишь.       — Не понравилось?       — В твоём тембре вышло бы лучше.       То, что это не шутка, до Джисона доходит с задержкой. Минхо сидит так близко, можно рассмотреть на дне зрачков собственное отражение. Снова серьёзный, собранный.       — Обещай перепеть.       — Обещаю. — Ни секунды раздумий.       Минхо только чуть улыбается, проводит по столу пальцами, обдумывая своё. Тишина мягкой ватой обволакивает сознание. С Ли легко получается теряться, время перестаёт значить хоть что-то, достаточно всего лишь находиться рядом.       — Опять хмуришься, — бормочет Минхо. Касается указательным пальцем лба, ведёт к переносице. — Тебе не идёт.       Пространства между почти не остаётся. Наклонись немного вперёд и сможешь поймать чужой вдох губами. Если до этой минуты время рядом с Минхо замедлялось, то после такого ему следовало по-настоящему перестать существовать; и времени и Джисону.       Поцелуй выходит скомканным. От неожиданности младший забывается и не ответив, отстраняется. Подлокотник дивана до боли упирается в правый бок, избавиться от наваждения совсем не помогает. Минхо смотрит внимательно, с наслаждением смакует панику Джисона, вновь сокращает появившееся расстояние.       Младшего никто не учил целоваться, отвечает, как умел. Ли, кажется, ничего не смущает. Как тот, кто положил начало войне, он смело её развивает: проталкивается языком в рот, сжимает пальцами бёдра — находится ближе, чем кто-либо ещё. В конце концов ведь именно этого хотел Джисон.       Зарождающиеся на подкорке вопросы убивает уверенный в своих силах Минхо: подхватив Хана под задницу, толкает на диван. От прикосновения с холодной обивкой по шее ползут мурашки. Ли не даёт передохнуть, взблёскивает всё той же уверенностью на дне зрачков, вновь утягивая в поцелуй.       Джисон одновременно здесь: отвечает на прикосновения, успевает отметить мягкость волос Минхо, игнорирует горечь поцелуя от недавно выпитого старшим алкоголя. И при этом где-то во вне: умудряется разложить себя по полкам, сердце никуда не помещается, разве что только Ли прямо в руки.       Быть рядом с Минхо хорошо. Правильно.       Старший прижимается ближе, проходится поцелуями по шее. Находит чувствительное место, где бьётся пульс, всасывает посильнее — наверняка останется след, и Феликс начнёт издеваться, но прямо сейчас подобное не волнует.       Минхо не задерживается на одном участке тела. Забирается под футболку, оглаживает тонкую талию, проходится по рёбрам. Джисон путается сам в себе окончательно: даёт волю желаниям. Скользит по жилистым предплечьям, тянет футболку старшего через голову, замечает на смуглой коже белую полоску — шрам.       — Красивый, — срывается с языка ещё до того, как Хан успевает отследить возникшую мысль в голове. У Минхо растрёпаны волосы, покрасневшие губы и слегка сбитое дыхание.       Старший не торопится, может быть, добивается смерти от поцелуев, кто его знает. Шею чуть покалывает — на ней расцветают первые красноватые узоры. Ли добирается до ключиц. Очерчивает языком так медленно, насколько хватает собственного терпения, у Джисона срывает последние тормоза. Слишком приятно, о чём свидетельствует приглушённый ладонью стон. Минхо дьяволом ухмыляется.       На секунду Хан позволяет тишине прибить себя обратно к дивану. Потолок плывёт причудливым узором, живот скручивает нервным спазмом. Джисон, правда, прямо сейчас стонет в руках того, по кому настолько сходит с ума, что написал несколько треков?       Минхо нависает сверху, глядит слегка обеспокоенно, от бесноватой улыбки не осталось следа.       — Всё нормально?       Джисон находит силы лишь для кивка. Любуется сменяющими друг друга эмоциями, наслаждается тем, как Ли близко, кто ещё знает когда удастся оказаться в подобной ситуации.       Минхо отстраняется, сползает по обивке дивана чуть вниз, тянет младшего на себя. В таком положении смущение накатывает куда больше: сидеть на бёдрах Ли — что-то странное. Минхо приобнимает, вырисовывает узоры, ждёт, когда вернётся утраченное настроение. Хан вновь поддаётся: расслабленно выдыхает, оставляет первый лёгкий поцелуй на шее Ли.       Зелёный свет.       Старший кончиками пальцев касается, проводит по потемневшим засосам, кожа в этих местах слишком чувствительная и Джисон чуть вздрагивает.       — Тише-тише, — шепчет Минхо.       Ещё несколько секунд назад неплохо соображающий мозг, вновь тает, отказываясь выполнять хоть какие-то функции. Ли стягивает футболку Джисона, откидывая в угол дивана, вновь возвращает действие в ту же плоскость. Хан лишь послушно выпускает Минхо из объятий, разводит колени в стороны, позволяя стянуть с себя домашние шорты.       У Джисона вся шея в засосах разного размера, с правой стороны покраснения спускаются на ключицы, превращаются в едва заметные розовые пятна. Минхо с особым пристрастием оставляет следы на теле, не догадываясь, что давно оставил след на сердце.       Лёгкими поцелуями Ли спускается от ключиц к соскам, вбирает в рот и посасывает до тех пор, пока Хан не издаёт ещё один стон. Дальше только ниже, тазовые косточки визуально выделяются, Минхо до дрожи в коленках хочет оставить и на них несколько следов. Щёки касается головка уже вставшего члена, и Джисон испугано вздрагивает. Жмурится, стоит старшему взять головку в кулак, начиная нетерпеливо надрачивать.       Три пальца левой руки Ли показательно долго облизывает, с намёком касается ануса младшего. Хан вновь вздрагивает, выдыхает, пытаясь расслабиться. Первый палец входит без каких-либо проблем, со вторым уже не так просто: Джисон жалобно хнычет, отодвигается чуть назад, пытаясь сбежать от неприятного жжения. Минхо выпускает угловатый язык и обхватывает губами головку члена, очерчивает языком. Джисон стонет ещё раз, но теперь в звуке больше удовольствия чем боли. У Хана под пальцами скрипит обивка дивана, но старший не выпускает член изо рта до тех пор, пока все три пальца не начинают свободней входить в тугую задницу.       — Джисон? — с уже привычной усмешкой зовёт Минхо.       Младший смотрит с плохо скрываемой нежностью, едва находит силы на кивок. Тело чуть потряхивает, собственный живот испачкан в слюне и предэкуляте. Попытки приподняться на локтях и переместиться поближе терпят крах. Джисону, совсем (не)много, нужна передышка.       Минхо пауз брать не собирается. Несмотря на то, что стояк болезненно упирается в шов спортивных штанов, Ли терпит до последнего. Смотрит из-под опущенных ресниц с вызовом, закидывает ногу Джисона к себе на плечо, впивается губами чуть выше колена — очередной засос. Пока Хан едва слышно поскуливает в перерывах между слабыми стонами, старший продолжает разрабатывать пальцами вход. Останавливается только когда младший сам начинает активно двигать тазом, насаживаясь на пальцы.       — Будет больно, — предупреждает Минхо.       — Плевать, — отвечает Джисон. Горло раздирает от сухости, вязкая слюна во рту делу помогает мало.       Даже если будет больно, сейчас — совсем неважно.       Ли тянется за поцелуем, и Хан охотно отвечает. Для сцены секса выходит слишком ласково — влюблённо.       Избавившись от штанов и белья, Минхо обильно сплёвывает в ладонь — использует слюну вместо смазки. Приставляя член ко входу, старший медленно проталкивается внутрь. Джисон шумно выдыхает, глотает болезненный стон, изо всех сил стараясь не зажиматься, боясь причинить боль Минхо и себе. Ли старается быть аккуратней, проталкивается до упора и замирает — даёт время привыкнуть.       У Хана в уголках глаз первые искорки слёз и чуть влажные нижние ресницы. Прежде чем начать двигаться, старший снова утягивает Джисона в поцелуй. Младший тоже хочет сделать хоть что-нибудь. Игнорируя боль, прогибается в пояснице, чуть двигает бёдрами. Минхо хватает на два толчка и после он уже сам движется на встречу.       Мягкие и неуверенные толчки не длятся дольше пары минут. Джисон окончательно расслабляется, отдаёт себя на растерзание Минхо, а тот только и рад. Вбивается с каждым разом сильней, набирает идеальный темп, стоны давно звучат в полную силу. Хан выгибается, оставляет поцелуи на тех местах, куда удаётся дотянуться.       — Красивый, — на выдохе шепчет Ли, возвращает эстафету.       У Джисона на лбу проступила испарина отчего короткая чёлка волнами идёт в разные стороны. В глазах туман наслаждения, а губы раскраснелись. Кто бы знал, что Минхо тоже любит целоваться.       Финал добивает обоих. Старший сбивается с ритма неожиданно, начинает двигаться куда быстрей, впивается губами в, итак, испещрённую следами шею. Джисон сильней прижимается к Минхо, когда по позвоночнику будто проходится молния. Ли толкается ещё несколько раз, рычит что-то неразборчивое, кончает прямо внутрь. Джисон чуть морщится, но ничего не говорит: убирает мешающие волосы со лба старшего, оставляет лёгкий поцелуй на лбу. На диване слишком мало места, а тело сковывает усталость и сонливость, поэтому Хан всё же сбегает в ванную.       Звон капель забирает с собой дремоту, но вместо неё приходит осознание сделанного. Теперь обратного пути точно нет, придётся поговорить, может быть лучше начать прямо сейчас. Случившийся секс обсуждать посреди коридора хочется меньше всего.       Когда Джисон выходит из ванной, Минхо след простыл, будто бы и не приходил, а только приснился.       Хан пять минут разглядывает отметины на шее и ключицах, от бегства старшего сердце ломается на два пропорциональных кусочка; к завтрашнему дню засосы расцветут всевозможными оттенками синего и фиолетового, так на занятия идти нельзя. Позже — твердит себе Джисон, они обязательно поговорят.       Утром приходится звонить Феликсу. Ли мчится с другого конца города наперевес с огромной сумкой.       — Стащил у старшей сестры, — гордо заявляет друг.       Сидя перед зеркалом и замазывая следы собственного счастья, Джисон вещает о произошедшем. Рассказывает как есть: честно и без прикрас. При свете солнца случившееся в полумраке перестаёт казаться чем-то романтично-прекрасным. Верное решение только одно — поговорить и сказать всё как есть.       — До летних каникул всего две недели, — неуверенно бормочет Хан, — может быть позже?       Феликс хмурится, орудует пушистой кисточкой, но дураком Джисона не называет. Не позволяет себе отпустить даже глупой штуки, лишь смотрит с сожалением, да вздыхает.       Минхо всю неделю не появляется, а в младшем крепнет собственная вина и неуверенность.       Экзамены пролетают мгновенно, в этот раз никаких сочинений или рассказов об истории музыки, только практика. Каждый приходит в определённое время и, как на вступительных испытаниях, — раёт себя на куски ради дела.       В первый день каникул заявился Феликс.       — У меня есть номер Минхо — звони.       — Нет, — без раздумий выпаливает Джисон.       — Звони я сказал, — продолжал упорствовать Ли.       Навалился на дверь плечом, будто прилип и не отлипнет пока звонок не состоится. От чужого упорства дверной косяк хрустит; похоже на сердце Джисона.       Феликс уходит ни с чём. Потратил силы на ссору и сбежал подальше.       Джисон смотрит на написанный номер около месяца, собирается с силами, ждёт, когда «позже» наступит, а потом тоже сбегает.       Напросился к родственникам в глухомань: собирал грибы в лесу, пил чай с мятой по вечерам, плавился на солнце вместе с соседской собакой и играл на гитаре.       Минхо иногда снится, но думать о нем Хан не позволяет. Вдыхает чистый воздух, представляя, как всё внутри заштопывается большой иголкой. Игла звенит в такт придуманной в этих местах мелодии — двойная сила.       Вся написанная за два месяца музыка сияет радостью и оптимизмом. Джисон старательно вывешивает вокруг себя счастливые картинки, чтобы самому в такую превратиться. Выдуманное счастье стекает по стенам, можно слизывать.       Как и в прошлый раз, выданного перерыва не хватает, чтобы всё прошло надо поставить точку.       В первый учебный день Джисон опоздывает. Сбитый режим с трудом возвращается в нормальное русло: волнение, клубившееся в желудке, уснуть не помогало. Апатия, навалившаяся в начале лета, вернулась вновь.       Все три будильника Хан проспал. На первое занятие появился с опозданием в пятнадцать минут, сел на привычное место. Феликс посмотрел как-то странно: с жалостью и укором, Джисон даже знал почему, он ведь так и не позвонил.       После того, как преподаватель ушёл, Хан пошёл к старосте упрашивать, чтобы ему не ставили пропуск.       Привычные столбцы пестрят именами, Джисон взглядом скользит до самого низа, цифра пятнадцать прибивает желудок к позвоночнику.       — Почему пятнадцать?       — А ты не слышал? — хихикают позади, — Ли Минхо отчислился.