1.
Его глаза выглядели как чистый лёд. Радужки светло-светло голубые, местами почти белые, с редкими вкраплениями синего — арктический пейзаж, запечатлённый на вечность. Глубина зрачка тёмная, но не чёрная, всегда широкая и болезненно-мутная, но знающая. Словно слепота — просто ширма, а на самом деле эти невероятно холодные, завораживающие глаза в обрамлении густых чёрных ресниц видели насквозь. Видели больше, чем кто-либо. — Шастун, ты пялишься на меня? Антон ухмыльнулся, но не отстранился. Он нервно облизал губы и уверенно сделал шаг вперёд, запирая Арсения между собой и стеной. — А с чего ты взял, что это именно я? Сень, признайся, ты же притворяешься? Попов недовольно скривился, отворачивая голову в сторону. Он терпеть не мог, когда к нему обращались таким образом. Ещё больше ему не нравилось, когда его припирали к стенке, начиная новый круг ада, состоящий из тупых шуточек и подколок. Но Сеней его называли все, а к стенке припирать позволял себе только Шастун. Тому, кстати, критически не нравилось, когда ему не смотрели в глаза, и плевать он хотел на то, что собеседник ничего не видел. Арсений знал это, поэтому намеренно каждый день приходил в тёмных очках, пользуясь правами слепых и не снимая их в помещении, а в редкие моменты, когда очки оставались дома, отворачивался, кожей ощущая, как воздух вибрирует от раздражения Антона. Вот и сейчас Шастун едва сдерживал импульсивное желание силой повернуть надменно-прекрасное лицо к себе. Заставить смотреть, не позволять лишать его красоты слепого взгляда. В коридоре было много людей, Арс слышал, как они переговаривались. Никто не вмешивался и не пытался остановить Антона — знали, что он не причинит вред. Тем более инвалиду. Поймав себя на этой мысли, Арсений в очередной раз скривился, за считанные секунды сжимаясь, будто стараясь стать меньше, незаметнее. Попытался выскользнуть из ловушки, но Антон поймал его за руку, возвращая на место. — Что тебе от меня нужно? — едва ли не выплюнул раздражённый Арсений. Сил на жалость к самому себе не осталось, и он выпустил шипы, переходя в наступление. Щеки Попова коснулся горячий воздух — Шастун восхищённо выдохнул, расплываясь в широчайшей улыбке, наблюдая, как мутные зрачки сузились, наполняя взгляд темнотой синевы. — Сюш, ну чего ты сразу злишься? Я просто дежурный сегодня, знаешь? — сделал наконец шаг назад, выпуская Арсения, но всё ещё слегка придерживая его за запястье, — Вот, слежу за тобой, чтобы ты не поранился нигде. Это моя обязанность — немощным помогать. — Мне твоя помощь не нужна, — резко вырывая руку из несильной хватки, выплюнул Арсений. Коротко стрельнув колючим взглядом, двинулся дальше по коридору, игнорируя слышащиеся со всех сторон громкие смешки, — Если хочешь поиграть в рыцаря, найди себе хрупкую девчушку из числа тех, что за тобой толпами бегают. А я твоё благородство на себе испытывать не желаю. Мне моя жизнь ещё дорога. Не опровергая свои слова, Арс в последнее мгновение ловко увернулся от дверного косяка, лишь слегка сбавляя ход. Пальцами касаясь стены, он уверенно продолжил идти вперёд, и толпы школьников расходились перед ним, хихикая, но не смея тронуть или как-то обидеть. Антон пристально смотрел ему вслед до тех пор, пока Арс не скрылся за дверьми кабинета. Счастливая улыбка всё это время не сходила с лица Шастуна, и даже насмешливые подначивания друзей не могли её стереть. Антон не был жестоким парнем. Да, он был достаточно популярным (душой компании, как любят говорить), но никогда никого не обижал и частенько на разборки приходил исключительно ради того, чтобы не допустить драку и развести неразумных школьников в стороны. А потом к ним в класс в конце последней четверти перевёлся Арсений. Вокруг Арсения ходили на цыпочках все: сердобольные учителя, влюблённые одноклассницы, благородный родительский комитет. Ему привезли новейшие учебники, его посадили на первую парту и рядом усадили самую покладистую и сладкоголосую отличницу. Его фотографировали на сайт школы, про него снимали ролики в региональные новости, с ним фоткались для новых постов в соцсетях. Как будто Арсений был не инвалидом, а диковинным цветком, который боялись трогать, но которым не стеснялись любоваться. Арсений почти ничего не видел, учился на четвёрки и вёл себя так тихо, что Антон первое время думал, что он ещё и глухонемой. Арсений не вызывал никаких вопросов, молча выполняя задания, не привлекал внимание, прячась в своих огромных чёрных толстовках и на больших переменах предпочитая спать, а в ответ на бесчисленные комплименты даже не улыбался. Несчастный и прекрасный, мечта каждой девочки с синдромом спасателя. Его появление всколыхнуло их небольшое школьное сообщество, но этот бурлящий поток сплетен вскоре успокоился. Антон бы тоже успокоился, если бы не одно но. Арсений был не настоящим. Антон чувствовал это. Он вообще ложь терпеть не мог, а от Арсения сквозило застарелой ненавистью и притворством. Попов ничего не рассказывал о себе, от приглашений в гости вежливо отказывался и никогда не смотрел в глаза. Любое классное мероприятие пропускал, с одноклассниками общался только по мере необходимости и никогда не смотрел в глаза. Однажды Антону надоело наблюдать издалека, и он с азартом ищейки вцепился в новенького, пытаясь выудить хоть что-то, заставить проявить хоть какую-нибудь настоящую эмоцию. Он ходил за Арсением по пятам, ругался, шутил, щёлкал пальцами перед лицом, пугал из-за угла — делал всё, чтобы вывести искусственный цветочек из себя. И у него вышло. Вскипев, Арсений уставился на него своим арктически-белым взглядом, будто мёртвой хваткой вцепившись в самую душу, и, обдавая холодом ненависти, прошипел так тихо, что только нависший над ним Антон это и услышал: — Как же ты меня заебал, Шастун. В тот день Арсений выбежал из класса прямо посреди урока, больше не произнося ни слова. И сколько бы одноклассники и вернувшийся с планёрки учитель не говорили Антону, что он поступил ужасно и ему стоило прекратить доставать бедного Сеню, тот ликовал. Арсений тогда впервые проявил то, что сидело глубоко внутри него и было важной частью его личности, но по какой-то причине яростно подавлялось. Все видели ненависть и слёзы в его глазах, а Антон видел облегчение. Арсений расцветал во время их споров, с каждым днём позволяя себе всё более язвительные выражения, и кто бы что не говорил, но Шастун точно знал — Арсений обожал проявлять свою сучность. Это было видно по блеску в его глазах во время их столкновений, по лёгкой ухмылке на его губах, что появлялась только после особо метких колкостей, по ровной осанке и развязному языку тела. Для них это стало некой игрой: Антон приставал к Арсению, доводя его до ручки, а Арсений долго терпел, а потом срывался, выплёскивая на него весь негатив, скопившийся за последнее время. И как бы часто Антона не ругали за такое поведение, вызывая к директору и психологу, он не видел смысла в том, чтобы останавливаться. Он знал: если Арсению надоест, тот найдёт слова для того, чтобы доходчиво донести это до него. А пока игра нравилась им обоим, было кощунством её прекращать. Так вот в тот знаменательный день, когда Антон впервые услышал от Арсения грубое слово, произошло ещё одно открытие, навсегда изменившее их жизни. Навязчивые нравоучения взволнованных учителей и раздражённых одноклассниц вынудили Шастуна уйти с уроков. Для него это не было проблемой — родители давно забили на его успеваемость, да и курить хотелось жутко. В местной курилке стоял кто-то из администрации школы, так что Антон, пробурчав что-то нецензурное и прикрыв голову в целях конспирации капюшоном, пошёл в сторону поросшей травой спортивной площадки. Найти укромное место было сложно (у кого-то была физкультура), но Антон вовремя вспомнил про парники с небольшим садиком у самого забора и бодрой трусцой пробежался в нужную сторону, старательно пытаясь не попасться на глаза учителю. Место возле парника давно не видело газонокосилку, поэтому пробираться сквозь заросли показалось Антону сущей пыткой. Он уже было хотел забить на свою нужду в никотине, когда случайно вышел к старой, покосившейся беседке. Торжествующая улыбка не успела появиться на его лице, тут же сменяясь выражением искреннего шока. В беседке стоял Арсений. Без своей огромной кофты и широченных штанов он оказался очень худым. На ум пришло слово «хрупкий», но Антон тут же отмахнулся от него. Сквозь плотную футболку и мягкие легинсы были видны мощные мышцы, сильные и напряжённые, как струна. Да и весь Арсений был словно струна — натянутым и крепким. Он замер посреди беседки в изящной позе, медленно вытягиваясь вверх до немыслимого предела, а затем так же медленно опускаясь вниз, складываясь так сильно, как Антон никогда представить не мог. Шастун, завороженный происходящим, как можно тише подобрался ближе, опуская портфель прямо на ещё не просохшую после дождя землю и садясь на него. Теперь он, затаив дыхание, смотрел на одноклассника снизу вверх сквозь прутья беседки, едва прикасаясь к деревянной конструкции, боясь издать лишний шум. Чуть позже он не мог не похвалить себя за такое решение — вид был превосходный. Арсений долгие минуты разминался, вытягиваясь в разные стороны, сгибаясь и разгибаясь с лёгкой расслабленной улыбкой на губах и чуть слышными вырывающимися из груди вздохами. Мышцы ладно перекатывались под тёмной одеждой, а совершенное тело извивалось в тягучих движениях, заставляя Антона нервно ёрзать на месте от неожиданного прилива возбуждения. А затем Арсений начал танцевать. Он прыгал на месте, явно стеснённый размерами беседки, крутился, взвивался, исполнял невозможные па и всё то, что обычно Антон мельком мог увидеть разве что по телевизору, когда бабуля включала телеканал «культура». Только по телевизору это никогда не выглядело так совершенно. Движения Арсения были точными, выверенными сотнями ночей тренировок. Он не ошибался, не спотыкался, останавливаясь ровно за секунду до того, как упрётся в перила беседки. С каждой минутой его дыхание сбивалось, а на лице вместе с потом проступала мягкая счастливая улыбка. Антон замер, как только её заметил. Он никогда не мог представить, как бы она выглядела на искусственном лице Арсения, а сейчас, едва её увидев, не мог отвести глаз. Теперь Арсений был настоящим. В то мгновение, когда без сил свалился на шершавый пол беседки, задыхаясь и заливаясь потом, он был настоящим. Искренне счастливым, беспечным. И вместе с тем бесконечно несчастным. Антон не знал его историю, но после того шокирующего дня решил непременно узнать. Конечно, спрашивать самого Арсения он не стал. Это бы раскрыло его секрет, отрезая любую возможность полюбоваться Поповым хотя бы издалека, а Антон был не готов от такого отказаться, пусть и пока слабо понимал, почему. Поэтому долгими вечерами Шастун зависал в интернете, выискивая любую возможную информацию. Это оказалось сложно: у Арсения были удалены все соцсети, а доступ на сайт школы, откуда он перевёлся, был закрыт паролем, который, видимо, выдавался только ученикам и их родителям. В конце концов, Антон смог связаться с одним из бывших одноклассников Попова, отыскав его имя на какой-то афише рядом с именем самого Арсения. Впрочем, знакомство вышло неприятным. Оказалось, что Арсений с пяти лет учился в специальном театральном училище. Специализировался в основном на балете и так хорошо преуспевал, что ему пророчили чуть ли не мировой успех. Он брал все главные роли на всех возможных постановках и выкладывался на все сто. Преподаватели смотрели на него с гордостью, критики кипятком писались, и только характером он совсем не вышел. Антон не знал, почему, но когда бывший одноклассник Арса покрывал его матом, расписывая, каким самодовольным ублюдком тот был, врезать хотелось не Арсу, а собеседнику. Шастун допускал, что в его словах была доля правды (всё же он сам заметил склонность Попова к сучьему поведению), но то, с какой злобой и ненавистью неизвестный расписывал их внутренние всклоки и интриги, наводило на невесёлые мысли о том, что у Арсения, похоже, никогда не было друзей. Были только соперники, претенденты на главную роль, через которых нужно перелезть, чтобы не упасть с пьедестала успеха. А потом Арсений ослеп. Этот эпизод собеседник замял, написав что-то о травме и несчастном случае, но к тому моменту общаться с этим человеком Антону стало совсем неприятно, и он заблокировал его. Нетрудно было представить, что произошло с гением и совершенством, в миг лишившимся возможности делать то, чему учился всю жизнь. И также нетрудно представить, что произошло с его психикой, когда все, кто его боготворил, отвернулись. Так между Антоном и Арсением началась ещё одна игра: Антон делал вид, будто бы не знал историю падения Попова, а тот, в свою очередь, притворялся, что не слышал, как кто-то наблюдает за ним у беседки. Была в этом какая-то особая романтика. В школе Антон грубил, позволяя себе вольности, которые не был способен объяснить, а Арсений скалился и провоцировал, всё чаще несдержанно заглядывая в глаза. И чем чаще Арс смотрел на Антона, хитро и насмешливо, тем сильнее Антону хотелось зажать его где-нибудь, где их уже никто не увидит, и сказать что-то такое, что заставит его рассмеяться. Или покраснеть. Он не мог определиться. А после школы они оба оказывались в беседке: Арсений танцевал так, как никто не мог, а Антон смотрел и ревностно сжимал губы, любуясь счастливой ухмылкой одноклассника, которую, как ни старался, в повседневности увидеть не мог. А потом наступило лето, но уже привычный распорядок дня не изменился. Арсений часто гулял на улице, то и дело натыкаясь на компанию Антона, взвинчивая последнего всё более изощрёнными насмешками, а вечером прилежно появлялся в том же саду у школы. И на каждом шагу, в летних сумерках и прохладе утра, бережной тенью его сопровождал Антон. Так прошла не одна неделя, прежде чем Шастун понял, что его жгучее желание заставить Арсения искренне улыбаться никак не вязалось с неприязнью ко лжи. Теперь он знал всю правду и знал причину скрытности нового одноклассника. Мог бы успокоиться, но нет! Продолжал ходить к беседке, действительно восхищаясь и любуясь им. Это уже не было необходимостью (да и никогда ей не было), но заставить себя прекратить Антон не мог, поэтому неохотно признавал — Арсений ему нравился. Последним гвоздём на крышке гроба гетеросексуальности Антона стал крепкий стояк, появившийся в тот невероятно жаркий летний вечер, когда Арсений заявился к беседке на очередную тренировку в ужасно коротких шортах и кроп-топе. До конца танца Шастун так и не дотерпел, позорно сбегая раньше и искренне надеясь, что шагов его тяжёлых кроссовок не было слышно. Но с тех пор романтика их отношений приобрела особый окрас. И не то чтобы Антон боялся признаться в своих чувствах, просто он не знал как. Как он мог рассказать Арсению о том, что втюрился в него, пока сталкерил на каждом шагу на протяжении нескольких месяцев? Не будет ли это той самой последней каплей, которая заставит Попова раз и навсегда сказать Антону «отъебись»? Шастун с содроганием думал об этом одинокими ночами и настойчиво отмахивался от любых угрызений совести. Он не мог себе представить счастливую концовку для такой истории отношений, а терять то, что было у них сейчас, не хотел. Так начался новый учебный год, в который они ворвались с новыми подколками и издёвками. Антон стал меньше получать замечаний, а Арсений — внимания. Его красота и несчастный взгляд пусть и продолжали влюблять большую часть окружения, но теперь к нему просто боялись подойти, припоминая его умение метко заткнуть и задеть, и ограничивались лишь любованием издалека и использованием ненавистной формы имени. Даже друзья Антона со временем свыклись с тем, что он каждую свободную секунду своего времени посвящал Попову, всё чаще уже совершенно бесстыдно зажимая того у всех на виду. Происходящее воспринималось всеми как безобидная шутка, а Антон наслаждался вседозволенностью и хитрым блеском слепых глаз. И, конечно, каждый день после уроков продолжал приходить к беседке, наблюдая за прекрасным танцем и задерживая дыхание всякий раз, когда Арсений подходил слишком близко к тому месту, где он сидел. В этот день ничего не изменилось. Антон завороженно следил за движениями одноклассника, мысленно заставляя себя не облизывать взглядом стройную фигуру. Почему-то в последнее время похабные мысли казались совсем неуместными, когда это совершенство в человеческом обличии даже представить не могло, что за ним наблюдают. Шастун чувствовал себя извращенцем, прикусывал язык и щипал себя за запястье, но остановиться не мог. Его тёмный, жадный взгляд цеплялся за тонкие пальцы, светлую ладонь и жилистую кисть, скользил к изящной груди, укрытой от холодов плотной толстовкой, а затем спускался на крепкие бёдра. Упругие и сильные, даже сквозь бесформенную ткань спортивок они привлекали к себе внимание, а быстрые, уверенные движения Арсения заставляли мышцы мощно перекатываться, слаженно и красиво, как изысканный механизм ручной работы. Антон крепко зажмурился, отгоняя от себя красочные картинки, на которых он прижимает тонкую фигуру к себе, вжимает пальцы в желанные бёдра и ласково прикусывает бледную аристократичную шейку. С влажных губ срывается несдержанный стон, мягкие ладошки упираются ему в грудь, а Антон перехватывает их обе одной своей, грубой и широкой, поднимает к сухим губам и горячо целует тонкие пальцы. Руки дрожали от едва сдерживаемого желания, и Шастун, устав от этой сладкой пытки, встал и уже собирался уйти, как Арсений внезапно остановился. Антон замер на месте испуганным зверем, задержав дыхание от напряжения. А когда Попов точно повернулся в его сторону, с недовольством выпуская из лёгких последний тяжёлый и горячий рабочий вздох, земля и вовсе чуть не выскользнула из-под ног Шастуна. Арсений двинулся ровно в его сторону и посмотрел точно на него. Прищурился разочарованно, а затем, остановившись в одном шаге от перил, заговорил: — Знаешь, обычно после выступлений зрители хотя бы хлопают, — слабое подобие самодовольной улыбки появилось на его лице, когда он наклонил голову, кокетливо продолжая, — А ты уже несколько месяцев смотришь на меня и ничего не делаешь. Хоть бы букетик какой принёс. Разве я не заслужил любви своего единственного зрителя? Антон, шокированный и чуть не поседевший, может, и хотел бы что-то ответить, но вовремя прикусил язык. Арсений знал, что за ним наблюдают, но не знал, кто. Озарённый этой мыслью, Шастун подхватил свой портфель и убежал домой так быстро, как на физкультуре уже давно не мог, лишь бы случайно не выдать себя. Оставшись в одиночестве и услышав только шуршание опавшей листвы под чужой обувью, Арсений устало выдохнул и начал собираться домой.2.
Первые пару недель ходить к беседке Антон боялся. Потом не ходил принципиально. Он понимал, что Арсений никак не мог знать, кто именно за ним наблюдал. Это должно было радовать, но в действительности невероятно злило. Неужели эта стройная вертлявая задница была настолько не избирательна, что позволяла себе флиртовать с каждым незнакомцем? То есть на месте Антона мог быть любой другой любитель поглазеть, и Арсения бы это не смутило? Он продолжил бы красоваться пред ним, выгибаясь в этих порнографичных позах? Он пришёл бы в тех ебучих шортиках? Господи, он же действительно специально танцевал тогда в тех ебучих шортиках! Он не знал, кто за ним наблюдал, но ему было всё равно. Он просто испытывал терпение незнакомца, упиваясь его молчаливым обожанием. Антон злился на Арсения с каждым днём всё сильнее. Он нервно пыхтел по ночам, сдрачивая член до дыр, а днём огрызался на одноклассника чаще и жёстче обычного. Он обтирал Поповым стены коридоров, хватал за руки до болезненного вздоха и шипел в красивое лицо гадости, от которых самому становилось неприятно. Чтобы знал, как глазки всяким извращенцам строить. Арсений же, казалось, перемен в поведении Антона не замечал и никакой урок из происходящего извлекать не собирался. В ответ на такие выпадки только язвил прицельнее, ковыряя все самые болезненные темы, и дерзко отводил взгляд. Не смотрел на Антона, даже когда тот изводился желчью, выплёвывая всё самое мерзкое и злобное. Даже когда их лица были так близко, что он мог почувствовать чужое дыхание на своей щеке. И Антон злился. Сильно. Но только до тех пор, пока не понял, что ревновал к самому себе. Безосновательно то есть. И пока он варился в этой непонятной и глупой эмоции, Арс продолжал тренироваться. Только без надзора Шастуна, а значит — потенциально под угрозой быть замеченным другим любителем поглазеть на искусство. Реальным извращенцем. — Дурак, дурак, дурак, дурак. Дурак! Дурак! — корил себя Антон, сбивая костяшки о стену у курилки, — Какой я дурак… На улице моросил холодный осенний дождик, и было темно, как ночью. Сегодня был особенно неприятный день. Арсений, словно неожиданно вспомнив о том, что действительно сильно нервировало Антона, на протяжении всех перемен усиленно его игнорировал. Не то что в глаза не смотрел, даже в лице не менялся, сколько бы Антон его не зажимал. Словно Антона и его тупых загонов на пустом месте просто не существовало. Антон выкурил уже три сигареты, но тупая боль и слепая ярость никак не хотели покидать его разум. Он в очередной раз убедился в том, что в повседневной жизни добиться расположения Арсения ему было не суждено. Не мог он зацепить его внимание, не мог добиться даже самой слабой искренней улыбки. Как бы ни старался. Похоже, он просто ему не нравился. А вот сталкер-незнакомец нравился. Зацепившись за эту мысль, Антон нахмурился и, щелчком пальцев отбросив от себя сигарету, уверенно двинулся в сторону заросшего сада. Шёл быстро, не давая себе время на размышления, не позволяя отказаться и трусливо сбежать домой. Арсению нравился неизвестный наблюдатель? Тогда Антон сделает всё, чтобы наблюдатель тоже не оставил свои чувства при себе. Чтобы Арсений получил то обожание и ту любовь, которые заслуживал. Может быть, у них даже сложатся неплохие отношения. Со свиданиями и совместными ночёвками. Антон был рад такой перспективе, пусть это и значило, что ему придётся навечно замолчать. Только когда Шастун приблизился к беседке, он почувствовал, как сильно и быстро забилось его сердце. Кожа покрылась мурашками, и дело было совсем не в холодных каплях дождя, всё ещё поливающего угасающую осенью землю. Волнение затопило сознание, заставляя Антона забыть те мучительные несколько шагов, что он преодолел, наконец усаживаясь на своё законное место. Без рюкзака, прямо на мокрую траву. Арсений был совершенен. Антон не мог представить, как, но с каждым разом он был всё прекраснее. Движения чётче, прыжки выше, дыхание легче. Улыбка ярче. Он был и луной, и солнцем — светилом, наполнившим своей неземной красотой этот жалкий промокший до нитки мир. Антон не знал, что был способен на такие сопливые сравнения, он вообще-то считал себя нормальным пацаном. Но, похоже, долгая разлука с таким Арсением, сделала с ним что-то ужасное. Желание увеличилось в разы, заливая жаром каждую мысль. И это было даже не похотливое желание облапать и трахнуть. Это была жадная, густая и навязчивая необходимость присвоить себе. Обнять, забрать, спрятать. Ощутить бархат кожи, вдохнуть аромат волос, коснуться влаги губ. Сделать своим во всех возможных смыслах, отгородить от жестокого мира, не способного постичь и сохранить эту красоту. Только теперь Антон, вновь, но с новой силой загипнотизированный танцем Арсения, понял, насколько отчаянно он был зависим от этих встреч. Столкнулся со слепым ледяным взглядом и задохнулся от осознания, что пропустил так непростительно много дней. Слишком много. Сейчас он и представить не мог, чтобы пропустить ещё столько же. Теперь это было выше его сил. В небе громыхнула первая осенняя гроза, и Арсений остановился. Музыку он сегодня не включал, но Антон, помнящий все его композиции наизусть, знал, что танец ещё не был закончен. От этого сердце снова сорвалось на торопливый галоп, и ком встал поперёк горла. А затем Попов развернулся, снова каким-то немыслимым способом находя взглядом своего наблюдателя. Сощурился, недовольно протягивая: — И где мой букет? Антон промолчал, но взволнованно подполз на коленях ближе, окончательно пачкая светлые джинсы и наблюдая за Арсением снизу вверх сквозь прорези перил. Тот вздохнул устало, садясь на грязные доски. — А ты придирчивый зритель, — цокнул, надменно вздёргивая взгляд, — Но, знаешь, я так много для тебя личных концертов дал, что давно пора было хотя бы коробку конфет притащить. Я же многого не прошу, правда? Он шутливо кривился, изображая оскорблённую невинность, но Антон не мог думать ни о чём, кроме его дрожащих от волнения пальцев. Арсений мог хитрить и скрывать свои чувства с невероятным мастерством, даром что актёр, но его руки... Он не знал, куда их деть, сжимал пальцы, нервно перебирая ими складки на футболке, расцарапывал кожные валики возле ногтя. Словно бы не замечал этого, игнорируя боль, но выступающие капли крови привычным движением смахивал, пачкая одежду. Антон раньше уже видел брызги красного на рукавах его маек и рубашек, но никогда не думал о том, откуда они там взялись. Мало ли, где и чем слепой мог испачкаться? Теперь же измазанные кровью, дрожащие от волнения пальцы стали мысленной целью. Антон уверенно проигнорировал полное неловкости и недовольства молчание Арсения, протянул руки сквозь прорези в перилах и мягко подхватил его тёплые ладони. Тот дёрнулся или от неожиданности, или от влажного холода чужой кожи, а затем замер, кажется, даже не дыша. Словно тоже завороженный, внимательно прислушался к тяжёлому дыханию наблюдателя, позволяя нежно обхватить подрагивающие пальцы крепче и медленно подтянуть куда-то за пределы беседки. Антон расплылся в довольной улыбке, когда поднёс израненные руки к своему лицу и оставил на них осторожный поцелуй. На каждом пальце, на каждой царапинке и ранке. Так бережно и сладко, что у самого звёзды в глазах засияли, а уж Арсений… Антон самодовольно хмыкнул. Арсений покраснел, замирая с каким-то совершенно нетипичным для него смущённо-шокированным выражением лица. Такой трогательный и ранимый, будто вот-вот готовый расплакаться от переизбытка эмоций. Просто от того, что кто-то нежно поцеловал его бедные пальчики. Ох, Антон не был готов думать о том, как Арсений будет выглядеть, когда он разложит его на своей кровати, оставляя сотни горячих поцелуев по всему телу. Когда он покроет эту алебастровую кожу россыпью засосов и оставит самые болезненные укусы на бёдрах. На внутренней стороне, где их не увидит никто, кроме самого Антона, и где кожа такая чувствительная, что Арсений будет недовольно сопеть при каждом движении, ощущая фантомную боль. Мимолётные фантазии придали Антону смелости. Он хитро ухмыльнулся, окидывая неприлично красного Арсения жадным взглядом. Резко потянув его за руки, вынудил потерять равновесие и уткнуться лбом в дерево перекладин. Послышался негромкий стук, Арсений болезненно зашипел, хмурясь и явно готовясь высказать всё нецензурное, что было на уме, но Антон был быстрее. Он прижался холодными губами к его щеке, царапая щетиной и обдавая сбитым жгучим дыханием. Поцеловал смачно, с громким чмоком, после чего мягко прихватил нежную кожу зубами и тут же отстранился. Стоит ли говорить о том, какая до омерзения самодовольная улыбка появилась на его лице, когда Арсений на негнущихся ногах вылетел из беседки, ярко отсвечивая в сумерках пасмурного дня горящими смущением ушами? Антон справедливо считал этот день своей личной победой. Весь последующий месяц Арсений был тихим. Не печально-тихим, как бывало обычно, когда его хотелось схватить за плечи и долго-долго встряхивать, чтобы он стал хотя бы немного похож на живого человека. Нет, теперь он был робким, застенчивым. Стоило схватить его за руку, как он испуганно замирал, быстро-быстро хлопая ресницами и пялясь своими ледяными глазами в самую душу. Такой растерянный и сладкий, что у Антона просто рука не поднималась сказать ему что-то неприятное. Поэтому Шастун, на радость учителям и одноклассникам, целыми днями сидел тихо, облизывая Арсения взглядом и загадочно ухмыляясь. (Что было в этот момент у него в голове, никто спросить не решался.) Жизнь наладилась. Антон больше не пропускал ни дня у беседки. Смелел, с каждым разом подбираясь всё ближе, шумно выдыхая в моменты, когда Арсений исполнял особенно выразительные па. Арсений смущался, нередко сбивался, кидая недовольные взгляды на излишне громкого наблюдателя. И щёки у него горели, и руки дрожали, и голос срывался, каждый раз выдавая что-то язвительное, оскорблённое. Антон ухмылялся, ловил Арсения в момент, когда он выбуркивал самую недовольную и лживую фразу, и целовал. Куда придётся: в щёку, в ухо, в плечо. Перила беседки сильно мешали, но иногда ему удавалось схватить его особенно удобно и чмокнуть прямо во вздёрнутую кнопку носа. Арсений отфыркивался, вырывался из чужой хватки, но больше не убегал. И улыбался. По-настоящему, искренне улыбался. — Раз уж такой смелый, то мог бы давно сидеть тут, под крышей, — однажды порывисто сказал он, перегнувшись через деревянные перекладины и шмыгая носом. На улице снова моросил дождь, и Антон не скупился на горячие поцелуи в расцарапанные запястья, пусть у самого губы уже давно дрожали от холода, — Уверен, у тебя там очень удобная зона для обзора моей задницы, но тут хотя бы сухо. Антон хмыкнул. Он не мог не согласиться. Расстаться со своим местом было бы неприятно, но земля в этом месте успела за долгие месяцы промяться под весом половозрелого парня, а образовавшаяся яма быстро заполнилась холодной дождевой водой. Сидеть приходилось или рядом, или на корточках, что было не совсем удобно. Но Антон не жаловался. Каждый вечер стирал штаны, отмывал ботинки и не жаловался. В конце концов, угол обзора с этого места действительно превосходный, да и было в этом что-то психологическое. Барьер. Будто пока Антон был за пределами беседки, ему не позволялось делать что-то, что можно только внутри. А разрешить себе самому зайти он не мог, потому что знал, что будет приставать. Возможно, этим и мешать. — Послушай, я серьёзно, — Арсений мягко перехватил его руки, вырывая из плена навязчивых мыслей и чутко поглаживая влажную кожу своими нежными пальцами. Посмотрел будто бы в глаза, но прошил взглядом насквозь, гипнотизируя, заставляя послушаться, — Я не хочу, чтобы ты заболел. Не сиди больше в той луже. И та забота, что скользнула в его голосе, сразила Антона. В груди что-то перевернулось, он с трудом поднялся на затёкшие ноги, потянулся вперёд и благодарно поцеловал Арсения в бровь. Колени ныли от боли, в кроссовках хлюпала вода, но Антон улыбался, словно сумасшедший. Арсений разрешил ему войти. Барьеры были сброшены. Все последующие недели Антон приходил и садился у порога. Под козырьком беседки, но не на скамейке, прибитой по периметру. Привычно устраивался на своём портфеле на полу и смотрел снизу вверх, выпуская несдержанные вздохи каждый раз, когда Арсений оказывался слишком близко. Арс никогда не спотыкался об Антона, мгновенно встраивая его в мысленную карту местности, но каждый раз, когда уставший и измученный тренировкой садился рядом, не упускал возможности поворчать. Сказать, что, похоже, наблюдателю просто нравится сидеть на коленях, что он вырос в хлеву и что ему, видимо, близки кто-то из семейства кабаньих. Антон не обижался, ему нравилось наблюдать за тем, как загорались интересом льдинки в любимых глазах, стоило ему несдержанно хмыкнуть в ответ на очередное оскорбление. В конце концов, шоколадки Антон тоже носил регулярно, поэтому долго Арсений не ворчал. Как оказалось, это было его тайной слабостью — Попов не упускал ни единой предложенной конфеты. Особенно любил те, что были с кокосовой стружкой, а горький шоколад даже со сладкой нугой внутри не переносил. Спасибо никогда не говорил, резко выхватывая скромный подарок из холодных ладоней, и долго возился с обёрткой, потеряв к дарителю всякий интерес. Антону и не нужны были слова, для него настоящей благодарностью было то, как сладко Арсений причмокивал и постанывал, вдумчиво перекатывая вкус на языке, чуть ли не урча от удовольствия. Ради этого стоило обойти все магазины в округе, чтобы найти дефицитные шоколадки с кокосовой стружкой. Правда, ещё пару недель спустя Шастун понял, что сладости не были самой первой необходимостью после интенсивной тренировки, поэтому начал носить воду. И вот после этого остановить ворчание Арса было невозможно. — Она ещё и газированная? — возмутился Попов, бросая на собеседника убийственный взгляд, — Ты изверг! Ещё бы «Ессентуки» какие-нибудь принёс! — Антон хмыкнул, больно прищипывая его нежный бок за излишнюю вредность, но Арсения это только сильнее раззадорило: — Я же не так много прошу, правда? Каждый день для тебя стараюсь, изворачиваюсь, демонстрирую всё, что только можно и нельзя. И ради чего? Ради того, чтобы ты мне даже сраную конфету не разрешил съесть? Да кто ты вообще такой, чтобы мой рацион контролировать?! Я свободный человек! Хочу и буду есть конфеты! И с каждым словом краснел всё сильнее, осознавая, насколько стервозно и инфантильно звучал. И глупая улыбка расцветала на его лице, когда рядом раздавался приглушенный смех. И сердце останавливалось, когда сильные руки оборачивались вокруг него, заключая в тёплый и уютный кокон объятий. Объятия, кстати, тоже очень быстро стали чем-то обыденным и привычным. Антон даже не смог бы вспомнить, когда и как обнял Арсения в первый раз — после преодоления барьера границы дозволенного просто пропали, и осторожные касания кончиками пальцев к щеке в мгновение ока превратились в крепкие обжимания, сидя на полу беседки. Антон не позволял себе лишнего, только стискивал в руках тонкое тело, прижимаясь носом к виску и с наслаждением вдыхая тонкий аромат недешёвого шампуня и одеколона. Не лапал, не забирался ладонями под одежду, пусть и хотелось иногда до дрожи. Делал только то, что от него требовал Арсений. А Арсений всегда реагировал на касания ярко. Он был безумно голоден до физического контакта, поэтому был отзывчив и жаден. Неизменно краснел отчаянно, но отстраниться раньше времени не разрешал, крепко вцепляясь в плечи. Смиренно замолкал, оказываясь в окружении тепла тела, забывая обо всех наигранных обидах и покладисто пряча лицо в складках капюшона на уютном плече. Время от времени он чуть ли не засыпал так, удовлетворённый и разморённый близостью, и Антон всегда с трудом мог его разбудить. Не потому что Арсений крепко спал, а потому что выпустить его, такого ранимого и мягкого, из своих рук было выше его сил. Их странные, очень неправильные отношения, полные искренних эмоций и одновременно построенные на лжи и притворстве, развивались медленно, но верно. Чувства росли, и сдержать любовь становилось всё сложнее. Арсений всё чаще молчал подолгу задумчиво, удобно располагая тяжелую от переживаний голову на плече Антона и улыбаясь самыми кончиками губ. А Антон молчал из последних сил. С каждым днём объятия становились крепче, поцелуи в шею слаще, дыхание тяжелее. И разговоры честнее. — Иногда я очень скучаю по сцене, — однажды признался Арсений, запрокинув голову и прижимаясь скулой к колючей челюсти своего наблюдателя, — Танец и здесь, и там одинаковый. Но на сцене это ощущается, как свободное падение, а здесь… Как прыжок со ступеньки на ступеньку. Антон задумчиво хмыкнул. Он предполагал, что Арсений тяжело переживал свою «отставку», но глубокая печаль в его голосе стала неожиданностью. Слышать такое было больно, и Антон мягко прошёлся холодными пальцами по его щеке, отвлекая. Затем ладонь нежно соскользнула на шею, очерчивая острый дёрнувшийся кадык, обнимая, прижимаясь всей поверхностью к покрывшейся мурашками коже. Арсений едва слышно простонал, ластясь под касания, хитро прошептал: — И комплименты. Я так скучаю по восторженным комплиментам зрителей. Антон внезапно прыснул со смеху, на что Арсений нахмурился недовольно. Заминка была недолгой. Перекинув через бёдра Шастуна ногу, Арс уселся на него верхом, прижимаясь грудью к груди и шепча теперь горячо в самые губы: — Просто представь. Толпа ревёт, вскакивая с мест. Сотни взглядов облизывают с ног до головы, — хищно ухмыляясь, двинул тазом, словно стараясь сесть удобнее, но неизбежно вызывая несдержанный гортанный стон и усиливающуюся хватку на боках. Антон внимательно следил за тем, как двигались искусительные губы. Примерялся, наклоняясь всё ниже и ниже, сдерживаясь из последних сил, — И букеты падают на сцену со всех сторон, овации кипят без остановки. В голове туман, мышцы болят от напряжения, но ты подходишь к краю снова и снова. Кланяешься, ловишь каждый миг своей славы, — в последнее мгновение не дав Антону себя поцеловать, Арсений с гаденькой ухмылочкой отстранился, резво слезая с его колен и небрежно заканчивая: — Сложно по такому не скучать, правда? Антон хотел схватить его за руку и вернуть на место. Усадить к себе на колени, но теперь не терять время зря — сразу впиться в желанные губы крепким поцелуем, сжимая упругие бёдра, прижимая вниз, удерживая и не позволяя сбежать. Окружить собой, впитать в себя его запах. Сделать наконец своим. Оставить так много жарких отпечатков губ на коже, чтобы у Арсения не было никаких сомнений в том, как сильно Антон его обожает. Кажется, Арсений даже ждал чего-то такого, предвкушающе закусывая губу, но Антон внезапно замер, сражённый новой идеей. Мысль, навязчивая и сверкающая своим совершенством, промелькнула яркой звездой над головой, и Шастун схватил её за хвост, вскакивая на ноги от неожиданности. Арсений сконфуженно заозирался по сторонам, почувствовав спиной холод и услышав стук чужих ботинок по ступенькам. Наблюдателя больше не было рядом, и на короткое мгновение Арсений почувствовал себя невероятно уязвимым и одиноким. — Эй! — возмущённо вскрикнул он, приходя в себя и тоже поднимаясь на ноги, — Ты обалдел бросать меня, не попрощавшись?! — не успев довести обиду до пика, Арсений отдалённо услышал приближающееся шуршание усохшей травы, а затем почувствовал торопливый поцелуй в щёку. Против воли остыл, закатывая глаза и расплываясь в мягкой улыбке, — Козёл. Если бы Арсений знал, что задумал его наблюдатель, то крикнул бы вслед что-то более грубое. Вряд ли это бы остановило Антона, но так Попов был хотя бы морально готов к сюрпризу. Антон тонул в заботах весь последующий день. Бегал по этажам, созванивался и переговаривался с друзьями, искал что-то в интернете и шептался с девочками. На Арсения внимание не обращал и даже не пытался к нему пристать, словно забыл или потерял интерес. Попов, если и был взволнован этим, внешне никак этого не проявлял. Молчал напряжённо и каждую перемену сидел на месте, оставаясь равнодушным ко всем окружающим. Сложно понять, делал он это специально, чтобы привлечь к себе внимание Шастуна, или это было его обычное состояние, если Антона рядом не было. Вокруг царил непрекращающийся хаос. Антон смело нырял в это варево, пытаясь закончить задуманное вовремя, и меланхоличный Арсений на фоне всего этого безумия казался тихой гаванью. Его хотелось обнять. Расшевелить, да, но не как обычно. Не раззадорить и разозлить, а прижать к себе и нашептать в шею всякие язвительности вперемешку с комплиментами. Антон успокаивал себя тем, что после осуществления плана у Арсения не останется причин для того, чтобы скрываться за маской печали и смирения. Антон хотел, чтобы Арс раскрылся во всей красе, и он знал, что делал всё правильно, пусть и понимал, что, возможно, это будет стоить ему тихих вечеров в беседке наедине с Поповым. К концу дня Антон так устал, что к месту встречи чуть ли не выполз. Арсений уже разминался, постоянно отвлекаясь на какие-то лишние шумы. Он хмурился, пытаясь осмотреться по сторонам, но уверенно продолжал разогревать мышцы, добиваясь необходимой пластичности. Шастун не знал, как можно было заметить то, что происходило вокруг, но, похоже, у слепых действительно усиливались все оставшиеся чувства. В том числе и шестое. Антон громко протопал по лестнице, усаживаясь на своё место — знал, что, услышав его, Арсений расслабится. Теперь Попову было всё равно на подозрительный шум за пределами беседки, все его чувства сконцентрировались на таинственном наблюдателе, и на лицо сама собой наползла мягкая улыбка. Остальное стало просто неважно. Арсений начал танцевать. Мягко, нежно. Почему-то именно сегодня его танец был особенно чувственным. Он не делал чего-то сложного, не задыхался от усталости и молчал, не выпуская тихие, надсадные стоны с каждым прыжком. Он перебирал руками воздух, скользя по ветру и словно наполняясь силой стихии. Тянулся вверх, отрываясь в прыжке от земли так быстро и просто, что казалось, будто ещё секунда — и он полетит. Он был пластичен. Лёгок. Уверен. Профессионален. Совершенен. Антон не сводил с него глаз. Провожал каждое движение влюблённым взглядом, поощряюще вздыхая и хмыкая. Знал, что его присутствие было важной составляющей спокойствия Арсения, и поэтому не оставался статичен и безмолвен. Антону было всё равно на всё и всех. Конкретно в этот момент всё равно. Он открыто выражал своё восхищение, улыбался глупо и широко и не сводил с тонкой фигуры жадного взгляда зелёных глаз. Потому что когда рядом был Арсений, улыбающийся и сверкающий счастьем, остальной мир словно исчезал. Оставался только Антон с его бесконечной любовью и Арсений, желающий эту любовь впитать. Только когда танец был окончен, а толпа вокруг беседки взорвалась аплодисментами, Антон очнулся, осознавая себя в реальности. В той реальности, где Арсений замер каменным изваянием, улыбка медленно сползла с его лица, и он разом сжался на глазах, испуганно озираясь по сторонам. Беседку окружали люди. Одноклассники и одноклассницы, некоторые учителя, знакомые, друзья. Все, кому было не всё равно. Все, кто до этих пор только любовались Арсением издалека, никогда не решаясь подойти ближе и узнать лучше. Они стояли с цветами в руках, коробками конфет и мягкими игрушками. Их было не так много, но все они искренне восхищались Арсением, с новой и новой силой выражая свою зрительскую любовь, наполняя пространство громким обожанием. На пол беседки градом посыпались подарки, и только в этот момент Попов окончательно отмер. Осознание медленно нашло своё место в его голове, отражаясь на бледном лице какой-то застарелой болью и нарастающей паникой. Антон замер на полусогнутых ногах, не решаясь встать, но и не способный больше сидеть на месте. До последнего момента он искренне верил в то, что сделал всё правильно. Показал всем, насколько прекрасным был Арсений, вернул ему внимание и любовь зрителей — это должно было сработать! Это должно было вывести его из вечного транса печали и самоненависти. Это должно было помочь. Но вот Арсений развернулся к нему, мгновенно находя среди лишнего шума, прожёг полным ненависти взглядом и выбежал из беседки, скрываясь где-то в зарослях сада. А вместе с ним будто все краски исчезли и звуки потухли. У Антона сердце болезненно замерло и кожа покрылась холодным потом. Неужели он как-то обидел Арсения? Стоило сначала его предупредить? Спросить разрешение? А может, Попов просто не так всё понял, решив, что наблюдатель поиздевался над ним? И теперь сидел где-то один, ранимый и несчастный. Плакал, не понимая, где он оказался и как вернуться домой. Шастун порывисто сорвался с места, оставляя сконфуженно замолчавшую толпу друзей позади. Он недолго побродил по саду, чутко выискивая Арсения в бесконечных зарослях не то по запаху, не то по неосязаемой ниточке, что тянулась от сердца к сердцу. Тот сидел под какой-то усохшей берёзой, зябко сжимая оголённые предплечья и бурча что-то себе под нос. Конечно, он сорвался слишком резко и импульсивно, чтобы схватить свои вещи, и теперь мёрз в тренировочной футболке, но возвращаться назад не собирался принципиально. Антон невольно улыбнулся. Всё же Арсений оставался собой даже в критических ситуациях. Шастун не пытался подойти тихо, но когда его огромная куртка опустилась на дрожащие плечи, а портфель на колени, Попов вздрогнул, поджимая губы. Он упрямо не смотрел на него до тех пор, пока Антон не сел рядом. Тогда Арс вздохнул недовольно, повернулся вполоборота и задумчиво нахмурился. Его руки снова пришли в беспокойное движение, расцарапывая кожу и раздирая старые раны. Антон было потянулся к нему, привычно собираясь перехватить горячие ладошки, но Арсений взвился возмущением: — Не трогай меня! Нет! И пока Антон вспоминал все известные ему дыхательный упражнения, пытаясь привести в норму болезненное трепыхание сердца, Арс выразительно взглянул ему прямо в глаза. Остро, холодно, но с такой отчаянной нуждой, что его собственный запрет на касания превращался в настоящую пытку. Не давая себе и шанса дать заднюю и упасть в тёплые объятия наблюдателя, Арсений торопливо запричитал: — Ты идиот, ясно? Ты такой идиот. Невыносимый! — он сжал пальцами всё ещё слегка влажные волосы на висках, неосторожно оставляя полосы кровавых следов на щеках. Его взгляд медленно наполнился тоской и едва заметной влагой. Он словно отпустил что-то невероятно тяжёлое внутри себя, когда прошептал: — Мне не нужна была любовь толпы. Я просто хотел… Хотел, чтобы ты сказал мне что-то приятное, понимаешь? Я намекал тебе на это, придурок! Антон, не сдержавшись, взволнованно схватил его за руку, трепетно прижимая к сухим губам. Сказать хотелось так много, но от одного этого касания Антону на короткое мгновение показалось, что ещё можно всё исправить. Как-то объяснить, как-то вернуться к той точке, когда всё было хорошо. Начать всё заново. Но Арсений только болезненно усмехнулся, отворачиваясь и выдёргивая руку из слабой хватки. Пару мгновений потратил на то, чтобы привести дыхание в норму и заставить себя не жалеть о потерянном контакте, а затем поднялся с места. На Антона не посмотрел, взирая мокрым взглядом к небу и произнося будто бы тоже облакам: — Как же ты меня заебал, Шастун. И ушёл, оставляя Антона наедине со своей паникой.3.
Сколько там стадий принятия серьёзных изменений в жизни? Пять? Антон был уверен, что прошёл их все за считанные секунды. Всё, что происходило дальше, представляло собой бесконечный круговорот повторяющихся вопросов самому себе, на которые ответ найти было сложно. Как Арсений его узнал? Как давно узнал? Почему не сказал? Что чувствовал по этому поводу? Почему позволял этому театру одного актёра продолжаться? Антон изводил себя переживаниями. Не спал ночами, молчал большую часть суток, не ел и на улицу не выходил. Только в пустующую беседку иногда выбирался, чтобы посидеть на полу и удавить себя в сомнениях и ненависти. Он понимал, что долго так продолжаться не могло. И он хотел бы задать все свои вопросы Арсению. Сначала извиниться, конечно, признать, что он идиот и извращенец, а потом спросить всё, что хотел. Может быть, обнять. Или хотя бы просто за руку подержать. Но Арсений в школе больше не появлялся. Учителя говорили, что он заболел, и Шастун в это критически не верил. Он знал, что Арсений не ходил из-за него. Попов наверняка решил, что Антон сталкер и извращенец, который будет его преследовать до конца жизни. Что он опасен в своём неуёмном обожании, и игнорирование сделает всё только хуже, учитывая их ежедневные игры в кошки-мышки. Наверное, часть правды в этом была, но Антон старался об этом не думать. Он вообще мало думал о том, что реально выглядел как больной маньяк-сталкер, когда выкрал из журнала классного руководителя адрес Арсения и в тот же день заявился на его порог. Дверь открыла милая девушка в пижаме. В руках у неё была бутылка с газировкой, а на голове неаккуратный пучок. От неё слегка пахло корицей и алкоголем, и Антон предположил, что, возможно, она была чуть старше него. Она окинула гостя неторопливым взглядом, будто сканируя его и оценивая, а затем сделала глоток воды, поморщилась и выжидающе выгнула бровь, вопросительно хмыкая. Этот жест так сильно напомнил Антону Арсения, что он моментально очнулся от медитативного состояния, осознавая себя.. в полной жопе, если честно. То есть он реально стырил информацию об адресе своего одноклассника и пришёл к нему домой без приглашения, потому что вот уже второй год молчаливо пускал на него слюни, физически приставал и зажимал, периодически (постоянно) сдрачиваясь до безобразия от ярких фантазий о том, как раскладывает его на всех горизонтальных поверхностях. И пришёл он для того, чтобы убедить того в том, что он не извращенец. Мда. Кажется, эта идея была заранее обречена на провал. А девушка всё ждала хоть какого-то звука от него, оставаясь на месте из чистого интереса. Уже не стеснялась гостя откровенно рассматривать, словно примериваясь. Антон покраснел под её знакомо-ледяным взглядом и невнятно пробубнил: — Я одноклассник Арсения. И там… знаете… Вот. Типа домашку принёс. А ещё там доклад у нас был. Будет то есть! — Ты Антон? — она неожиданно оборвала его попытки оправдать своё появление и, не дожидаясь ответа, обернулась, крича вглубь квартиры: — Сень, к тебе твой одноклассник пришёл! Откуда-то из коридора послышался приглушённый выкрик, подозрительно похожий на что- то нецензурное и негостеприимное. Антон вздрогнул, мысленно просчитывая пути отхода, но девушка только ухмыльнулась. Заметив смятение на его лице, резко схватила за руку и затащила в квартиру, захлопывая за ним дверь. Предвидя неловкое блеяние, закрыла ему рот ладошкой и тихо-тихо прошептала, обдавая теперь более заметным перегаром: — Обувь снимай и проходи. Его комната — по коридору последняя дверь справа, но лучше дождись, пока сам выйдет, — и подмигнула, — Я буду в ванной, но не очень долго. Так что не шалите, — а затем опустила руку и, не теряя и секунды на лишние объяснения, громко крикнула: — Арс, поставь чайник! Шастун шокировано замер посреди коридора. Один. Ничего не понимающий и переживающий за свою жизнь. Девушка быстро скрылась за дверьми какой-то комнаты (вероятнее всего, ванной), а вскоре послышался ещё один хлопок двери, и в коридоре появился Арсений. Он был замотан в плед, лохматый и сгорбившийся. Его глаза были красными от постоянного трения, слезились, но не были опухшими, как бывает у людей с аллергией. Он не кашлял, но кривился от каждого вздоха, не сопел, но дышал глубоко и часто. Вообще Арс выглядел неплохо, только передвигался тяжело, словно обычно лёгкое и пластичное тело внезапно налилось свинцом. Антон мысленно стукнул себя по лбу за излишнюю мнительность. Арсений действительно болел, а он припёрся к нему домой, как последний идиот. Довести свои мысли до логического конца Шастун не успел. Арсений замер в метре от него, чутко прищуриваясь и поворачивая голову из стороны в сторону до тех пор, пока не остановился взглядом на словно окаменевшем от напряжения Антоне. Слепые, арктические глаза наполнились болезненной тоской, а голос сорвался на какое-то несчастное сипение, когда он произнёс: — Антон? — Как? — не выдержав, возможно, слишком грубо бросил Шастун. Арсений вздрогнул от его чересчур громкого голоса в тишине квартиры, и он смягчился, продолжая уже не настолько резко, — Как ты меня узнаёшь? Ты же слепой. Ты правда слепой? Тогда откуда ты всегда знаешь, что я рядом? Антон был напряжён и немного даже разозлён. Он совершенно забыл о том, что собирался с порога извиняться и просить о прощении, валяясь в ногах. Стыд щекоткой беспокоил где-то у затылка, но Шастун мало его слушал. Пока Арсений стоял перед ним, хитрый и самодовольный, разум отказывался работать правильно. А тело и подавно. Отчаянно хотелось схватить Арсения за руку, притянуть к себе и заставить отвечать. Словами или стонами — без разницы. Арсения хотелось, здесь и сейчас, и несколько дней разлуки совсем не помогли Антону прийти в чувство. Арсений, так ничего и не ответив, ловко развернулся на месте и ушёл, скрываясь за поворотом коридора. Антон, возмущённый и возбуждённый, кинулся за ним. Догнать и схватить не успел, но замер на пороге кухни, бдительно наблюдая за его неторопливой вознёй, недовольно скрестив руки на груди. Попов знал, что за ним наблюдают. Он уверенно передвигался по маленькой комнатке, подхватывая чайник, кружки с полки, подходя к раковине. Чашки поставил на столешницу, а чайник открыл и уверенно подставил под быструю струю воды. Антон вздрогнул от мысли, что вода перельётся через край и обрызгает Арсения. Он даже подобрался, собираясь в последнюю секунду подскочить и одёрнуть чужую руку с чайником в ней, но это не потребовалось. Арсений знал, когда нужно выключить кран — едва заметно наклонив голову, прислушивался к шуму биения воды о стенки чайника. Как только звук неуловимо изменился, он повернул вентиль и перекрыл поток воды, захлопывая крышку чайника и щёлкая кнопкой включения. Антон замер, сражённый этим зрелищем. Конечно, Арсений всё знал. Это было очевидно. Арсений слышал больше, ощущал лучше и мыслил быстрее. Было глупо думать, будто бы он мог чего-то не знать. Шастун почувствовал себя идиотом, потому что не догадался об этом раньше, и неловкая улыбка появилась на его лице. Наблюдая за хлопочущим на кухне Арсением, Антон и сам не заметил, как успокоился. Расслабился, наполняясь какой-то светлой тоской. Внутри поднялся подавляемый стыд, и Шастун опустил руки, неловко замирая за спиной Попова. Подошёл медленно, нависая над ним тенью и не решаясь коснуться. Арсений тоже остановился, опуская голову и наклоняя её к плечу, словно пытаясь на слух определить, насколько близко был Антон. Тот был готов поспорить, что его сердцебиение можно было услышать даже за пределами кухни, и для этого не нужно иметь какие-то усиленные чувства. Наконец, удовлетворённый результатом Попов ухмыльнулся и откинулся головой на плечо Антона, с громким стоном притираясь щекой к его шее и шумно дыша в ухо. — Ты пахнешь сигаретами с вишней, — заметно хрипя, признался Арс. Глаза закрыл, наваливаясь теперь на Антона всем телом, и, не стесняясь, сладко засопел, наслаждаясь близостью, — Все в школе дуделки эти свои парят, даже учителя. Ты один сигареты куришь. Тем более с вишней, — расплылся в довольной улыбочке, жарко прихватил губами кожу на горле и даже не вздрогнул, когда Антон, не выдержав, крепко стиснул его в своих объятиях, — Сначала было, конечно, странно. Я думал, ты сразу начнёшь надо мной издеваться из-за балета, но в школе ты молчал об этом, а в беседке вообще молчал. И тогда я понял, что тебе это нравится: смотреть на меня, пока я об этом не знаю. Фетиш у тебя такой? — Нет, мне просто нравишься ты, — жарким шёпотом на ухо признался Антон. Самодовольно хмыкнул, бережно целуя покрывшуюся мурашками кожу на тонкой шее, и стиснул вздрогнувшее тело сильнее, забираясь холодными ладонями под плед, — Мне нравится твой блядский характер. Нравится твой надменный голос, твой дорогой запах, твоя нежная кожа, — Арсений крупно задрожал в его руках, не сдерживая нуждающийся скулёж. Антон мягко прихватил зубами его ухо, а затем оставил влажный поцелуй на щеке, продолжая шептать горячо и откровенно, выжимая из парня новые стоны: — Мне нравится сраться с тобой до сорванного крика и видеть, как у тебя глаза загораются дьявольщиной. Я в восторге от яда, которым ты плюёшься в меня каждый раз, когда я напоминаю про твою немощность. Арсений хмыкнул, с трудом разворачиваясь в тесных объятиях и огромным усилием воли заставляя конечности не дрожать. Колени сильно его подводили, близость Антона ощущалась нуждой. Ломкой. Арс собрался с мыслями, вскинул на Шастуна гордый взгляд и лишь слегка хрипловато произнёс: — Ты же пялился на меня втихую почти два года, даже не пытаясь проявлять симпатию где-либо ещё. А теперь говоришь, что влюбился в скверный характер и умение сыпать остротами? То есть я должен поверить, что вот это, — провёл по груди всё ещё дрожащей ладонью, — Не единственное, что тебя привлекло? Антон импульсивно схватил его за руку, прижимаясь горячими губами к изодранным пальцам. Во рту сразу стало кисло от вкуса крови, и Шастун сделал шаг вперёд, вновь прижимаясь телом к телу, уверенно приподнимая к себе лицо Арсения за подбородок, как давно хотелось. Прошептал взволнованно рот в рот, не давая ему время на то, чтобы осознать своё положение: — Я обожаю смотреть на тебя, когда ты танцуешь, потому что ты прекрасен. Красивый пиздец, да, но не только это. И когда ругаешься, и когда танцуешь — ты настоящий. Живой. Меня привлекло именно это. Арсений уставился на Антона стеклянным взглядом, не прошивая насквозь, как обычно, а словно действительно что-то разглядывая. Как будто в кромешной темноте он чувствовал его присутствие, мысленно составляя образ из тысячи тысяч ощущений. Его зрачки расширились, наполняя арктику мутной тьмой, а веки быстро-быстро затрепетали, пытаясь скрыть постыдную влагу слёз. — Как такое может привлекать? — глухо произнёс Арсений. Первая слезинка сорвалась с его ресниц, и он судорожно выдохнул, роняя горячую щеку на крепкое плечо. Едва сдерживал откровенные рыдания, пропуская в голос только дрожащую застарелую печаль, — Мало того, что характер говяный, так ещё и инвалид. Осталось только жиром заплыть и спиться, чтобы вообще ничьё внимание не привлекать. Так будет справедливо. С каждым его словом у Антона внутри что-то трескалось, рассыпаясь взрывоопасным порошком. Шастун сжимал зубы до противного скрипа, отгоняя прочь навязчивое желание грубо встряхнуть Арсения, чтобы привести его в чувство. Нет, Антон не мог себе такое позволить. Не тогда, когда Арс так доверчиво тыкался мокрым носом ему в плечо. Не тогда, когда он был наиболее уязвим, цепляясь окровавленными пальцами за футболку и тихо-тихо всхлипывая. Вместо этого Антон снова поднял вверх его покрасневшее от стыда лицо и принялся последовательно покрывать его нежными поцелуями. Он сцеловал слёзы, бережно проходясь по коже сухими от волнения губами, надолго задержался мягкими поцелуями на висках, блаженно вдыхая запах волос, и, наконец, опустился к искусанным губам. Этот поцелуй был быстрый и смазанный, но такой долгожданный, что Арсений робко вздрогнул, крепче цепляясь за Антона. Он попытался привычно спрятать взгляд, но теперь сделать это было невозможно. Антон был везде. Он обнимал теплом, окружал заботой и наполнял обожанием. Арсений не мог от него сбежать. Да и не хотел. — Никогда так больше не говори, — осторожно проводя кончиками пальцев по дрожащей от волнения губе, прошептал Шастун, — Ты прекрасный. Невероятный. Совершенный. — И слепой, — упрямо пробубнил Арсений, за что его щёку тут же слегка прикусил Антон, — Ай! — Прости, — совершенно не раскаивающееся рассмеялся Шастун, — Но твоя слепота меня правда не пугает. Ты себя видел со стороны? Любому руку по локоть откусишь, и не важно, видишь ты его или нет. Какой же ты инвалид? — А Тоша зрит в корень, — неожиданно раздалось с порога. Антон резко обернулся, захлёбываясь воздухом от неожиданности. Там стояла та девушка в пижаме, уже с полотенцем на голове, но всё ещё с бутылкой газированной воды в руке. Арсений машинально вскинул фак, демонстрируя его ей через плечо Антона, а она только ухмыльнулась знакомо, — Ну а сколько можно из себя жертву строить, Сюш? Пора бы уже вернуться в строй, — Антон неловко помялся на месте, под чужим внимательным взглядом пытаясь незаметно отстраниться от Арсения, но тот только зыркнул на него недовольно, притягивая назад, поближе к себе. Девушка, наблюдая за ними, ухмыльнулась ещё шире, довольно протягивая: — Вот Антон у тебя такой замечательный появился, ты посмотри. Глаза зелёные, волосы вьющиеся. Бог ты мой! А веснушки какие! Прелесть! — Даша! — побагровел Арсений, — Прекрати! Не сейчас! — Ладно-ладно, — примирительно подняла она руки вверх, словно Арс действительно мог это увидеть, — Потом поговорим, да? Антон, — подмигнула неловко замершему на месте Шастуну, — Было приятно познакомиться. Налей ему чай с мятой и двумя ложками мёда, хорошо? А то он обжигается постоянно, — и, развернувшись на месте, вышла из кухни, весело насвистывая себе что-то под нос. Антон долгие минуты не знал, как реагировать на произошедшее. Арсений, продолжая бухтеть себе под нос недовольные ругательства, ранимо утыкался мокрым носом в его плечо. Сопел, крепче сжимая в пальцах ткань футболки, и, кажется, объяснять ничего не собирался. Шастун выжидал ещё какое-то время, убеждаясь в том, что Арс уже достаточно успокоился, и только тогда подал голос: — А это… — Сестра моя, — перебил его Попов, недовольно фыркая и тут же едва ощутимо касаясь губами горячей кожи шеи Антона, неприкрыто наслаждаясь самой возможностью это сделать, — С похмелья не может язык за зубами держать. — А почему она начала меня описывать? — вздрагивая от прокатившейся по телу волны мурашек, поинтересовался Антон, — Это было странно. Она всё тебе так описывает? Мне тоже так делать? — Не смей, — острый локоть Арсения прилетел в его бок, и Антон угукнул понятливо. Попов ещё некоторое время задумчиво перебирал пальцами неровный край его футболки, а затем устало выдохнул, без особо удовольствия делая шаг назад. Голову неуверенно поднял, натыкаясь прозрачным, покрасневшим от слёз взглядом на его лицо и старательно прищуриваясь, будто это могло помочь ему рассмотреть те черты и приметы, что описала Даша. Вскоре, правда, бросил эту затею, опечаленно опуская глаза вниз, в мгновение ока превращаясь в того смиренного мученика, что так бесил Антона поначалу. — Она дразнит меня, — тихим голосом неохотно признался. Пальцы в замок сцепил и губу закусил, неохотно продолжая: — Хочет, чтобы я согласился на операцию, которая может вернуть мне зрение. Поэтому и… описывает то, что мне нравится. Чтобы я хотел это увидеть. — Операция, — болванчиком повторил Антон, после переживаний последнего дня с трудом переваривая новую информацию, — А ты её не хочешь? Операцию эту? Арсений не был способен ему ответить. Он сильнее поджал губы и отвернулся, пытаясь спрятать слёзы. Его пальцы, всё ещё крепко сцепленные между собой и слегка окровавленные, заметно задрожали, и Антон не смог вытерпеть ожидание ответа. Он бережно подхватил его горячие ладони, прижимая их к своей груди, и притянул Арсения назад, в крепкие объятия. Видимо, у него начала подниматься температура — он стал плаксивым и слабым, невероятно ранимым, будто болезнь высосала из него все силы. Продержавшись не дольше пары минут, Арсений всхлипнул особенно громко и обмяк в тисках его тепла, позволяя Антону практически взять себя на руки. Антон оставил несколько нежных поцелуев на мокром виске и произнёс мягким шёпотом на ухо: — Не переживай, я не буду тебя допытывать. Что бы ни случилось, я буду рядом, хорошо? Что бы ты ни решил. Что бы ни сказал. Я тут. Я с тобой. Под тихие признания и нежные комплименты он осторожно перенёс Арсения на кровать, в его комнату. Уложил под одеяло, дал жаропонижающее, а спустя несколько минут возни на кухне принёс чай. С мятой и мёдом. Практически весь оставшийся вечер Арсений молчал. Улыбался, сонно тыкался губами в щёки и шею Антона, требовательно притягивая его к себе ближе, но молчал, то ли из-за болезни окончательно потеряв голос и силы, то ли просто не способный подобрать нужные сочетания букв. Вместо слов у него были взгляды. И его глаза всё ещё выглядели как чистый лёд. Арктический пейзаж, завораживающий и гипнотизирующий. Антон, сидя у его постели на полу, не мог оторваться, всё также уверенный, что эти невероятно холодные, притягательные глаза в обрамлении густых чёрных ресниц видели насквозь. Видели больше, чем кто-либо. — Ты пялишься на меня, Шастун, — ухмыльнулся Арсений сквозь сон, едва способный разлепить губы от усталости. — Да, пялюсь, — с мягкой улыбкой на лице признался Антон, осторожно убирая с его лба смоляную прядь волос, — И ты не против. — Козёл, — прошептал Арсений и закрыл глаза, наконец проваливаясь в долгожданный сон. Антон оставил на его горячем виске нежный поцелуй и осторожно поднялся с места, стараясь как можно тише выйти из комнаты. Почему-то он был уверен в том, что теперь все трудности недопонимания были позади, и даже если это было не так, он знал, что сделает всё, чтобы это стало правдой.