Ворон

Раньше верили, что когда человек умирает, ворон относит его душу в страну мертвых. Но иногда случается что-то настолько плохое, что душа несет в себе страшную грусть, и не может обрести покой. И иногда, очень редко, ворон может вернуть душу обратно, чтобы исправить зло. (© к/ф «Ворон»)

Я не сразу открываю глаза. Крики еще стоят в ушах. Сердце норовит выпрыгнуть из груди, отчаянно просится на свободу, лихорадочно трется о ребра, словно запертая в клетке птица, обезумевшая от голода. В остатках кошмара горькие воспоминания переплетаются с мерзкими картинками, навязанными воспаленным сознанием. Брызги крови окропляют низкий потолок подвала; плетка выжигает на моей коже боль. Длинный загнутый коготь скользит по груди, распарывает едва покрывшиеся неестественно черной корочкой следы от ударов плети. За спиной раздается плач, и я сильнее хватаюсь пальцами за удерживающие меня цепи, чувствуя тошнотворные прикосновения когтей к ягодицам. Раздвоенный язык мажет по щеке, играется с мочкой уха. Оглушительный шепот затмевает крики и плач; стоны боли растворяются в свистящих звуках змеиного шипения-шепота. Сильны любовь и слава смертных дней, И красота сильна. Но смерть сильней. Томик стихов с глухим хлопком приземляется на пол, соскальзывая с края постели. За окном клубится туман. На часах пять пятнадцать. Я утираю со лба пот, разглядывая низкий потолок комнатушки. Трещины расползаются по углам; облупившаяся штукатурка свисает вниз грязными кусками. Соседи сверху затапливают комнату не реже трех раз в месяц, но я уже не пытаюсь вести с ними разговоры. Наверно, любому человеку хватит оплеухи, чтобы больше никогда не стучаться в дверь к соседям. Пальцы еще дрожат, и я привычным жестом касаюсь шеи за ухом, поглаживаю то место, где бледные линии татуировки проступают на коже. Я почти не помню той ночи, когда миниатюрный белый ворон становится моим неотъемлемым спутником. Каждый год годовщина смерти отца проходит в компании бутылки и недалеких приятелей, и винить их в том, что однажды позволил затолкать себя внутрь дешевого тату салона, сейчас кажется глупым. Мне нравится татуировка, мне нравится водить по ней пальцами, прослеживать выцветший контур хищной птицы. Люди называют эту привычку странной, но она успокаивает меня, помогает собраться с мыслями. Я тянусь к телефону, чтобы проверить сообщения, морщусь, когда боль простреливает локоть. Горечь и отвращение к себе встают комком в горле, но я отвожу взгляд от исколотой кожи и сосредотачиваюсь на экране. Лента уведомлений в мессенджере пестрит сообщениями от Триллрама. «Ты где, сученыш?», «Поднимай свой зад, солнце встало», «У тебя полчаса, чтобы приехать по адресу, или я вышвырну тебя обратно - жрать помоечные объедки». Отбрасываю телефон в изножье кровати, зарываюсь рукой в слипшиеся волосы, перекатываюсь на бок. Взгляд тонет в серой завесе тумана за преградой крошечного окошка. Там, за тяжелой липкой пеленой влаги, город еще спит, укутанный напряженной тишиной. Я ненавижу этот город. Ненавижу бесчисленные узкие улочки, заваленные мусором и хламом. Грязные стены, по которым после каждого дождя грязь стекает так, будто кто-то вывалил на крыше чан дерьма. Вонючие мелкие забегаловки, процветающие в смраде пота и дешевого пойла. Раздолбанные тротуары и дороги, вечные пробки, оглушающие сирены скорых и полицейских машин. Серую массу людей, сбивающих друг друга с ног. И себя. Конечно, себя, всегда - себя, бредущего сквозь этот нескончаемый бред. Эй, люди, куда вы идете и зачем? Ведь весь наш путь - это дорога к концу, так какого черта париться? Какого черта и правда, Слейн? Сам знаешь, что начинать день с такими мыслями - опасно. Триллрам - скотина; он не подгонит тебе дозу только потому, что ты вытрахал себе мозги спозаранку. Рычу, заставляю себя подняться с постели. Тело ломит; тяжесть наваливается на плечи, но я бреду вперед, невзирая на лихорадку. Несколько шагов вперед и вбок, и вот она - моя скромная кухня, спрятавшаяся за невысокой ширмой. Сорок сантиметров пространства под столешницу, еще столько же для крохотной раковины и еще чуть - место для поломанной вечность назад микроволновки. Выбросить бы её на свалку, да я всё лелею надежду скопить денег на починку. Глупо, думаю я, подставляя ладони под струи холодной воды. Все мои деньги оседают ядом в венах, а их остатки - в жалких попытках погасить долги за аренду этой дешевой квартиры-студии. Утираю лицо леденящей водой, ловлю своё отражение в зеркале. Привет, урод, некогда-красавчик, лелеявший мечты о прекрасной принцессе из соседнего двора. Вот только сказка сгнила в классовом неравенстве: спасибо отцу, великому поэту - нет, бесконечность раз нет - который тратил все имеющиеся деньги на то, чтобы издать самого себя. Я сжег все его книжонки, едва представилась возможность - когда отец преставился. Нищий оборванец, Слейн Троярд, да что мог ты предложить той, в чьих великолепных прядях волос играло само Солнце? Ну, хватит, рычу на себя и хлопаю по щекам - хватить себя жалеть. Никто не заставлял меня начать ширяться в шестнадцать; это был глупый, дикий, абсолютно безмозглый выбор, подпитываемый одиночеством, отчаяньем, разбитым сердцем, бушующими гормонами. Тогда казалось, что прожечь жизнь за пару лет и уйти ярко, молодым - это так правильно. Смотрю на впалые скулы, почти белую кожу, провожу пальцами по морщинкам в уголках глаз. Двадцать три, всего двадцать три, а чистый лист мне никто не выдаст, не одолжит, не подарит. Иногда мне кажется, что если кто-то сожмет мою руку, отведет меня в специальное учреждение, где мне вычистят тело, кровь и мозги, что если этот кто-то будет сидеть со мной каждую секунду адской ломки и обжигающего стыда, то я еще могу успеть пожить, еще смогу выпросить у судьбы шанс на достойную жизнь, в которой я смогу сделать что-то хорошее, оставить что-то хорошее после себя. Но, Господи, кому я нужен? В этом гребаном городе каждый сам за себя. Да и разве это правильно - натворив бед, выехать за чужой счет? Завинчиваю кран, прислоняюсь лбом к краю раковины, касаюсь татуировки. Новый день пройдет вот так: работа на Триллрама, доза от Триллрама, почитать гребаную поэзию перед сном, дабы убедить себя в том, что еще не пал на самое дно, и снова - беспокойные сны. Нащупываю край свисающей с ширмы черной водолазки, и мятая шмотка покорно ложится в руки. Натягиваю её на себя, скрывая руки, локти и запястья со шрамами. Было дело, резал - уже после смерти отца и после свадьбы красавицы - не со мной, конечно - когда очнулся в каком-то подвале во время оргии, на которую непонятно как попал, обколотый, залитый спермой, и без каких-либо сил выбраться оттуда. Меня поимело еще трое мужиков, прежде чем другие посчитали меня неаппетитным. Помню, кто-то опрокинул на меня ведро воды и приказал уебывать. И я полз: в расстегнутой одежде, едва натянув на бедра джинсы, и там же, в переулке, выудил стеклянную бутылку из мусорного бака, разбил её об асфальт и, смеясь, неумело резал вены. Откачали, конечно, спасибо - или нет - сердобольным прохожим. Потом в больнице над моей койкой сидели полицейский с психиатром и пили вонючий кофе; оба отчаянно пытались не зевать и делать вид, что исполняют свои обязанности. На моем теле были следы насилия, но я не проронил ни слова. Толку? Я сам был виноват в том, что произошло. Я сам похерил последнюю частичку своей невинности. Да никто бы и не дал делу особого хода; мне было уже восемнадцать, а притон к моменту появления там властей давно бы опустел. Я сказал, что всё было добровольно, и отвернулся к стене. Меня не стали увещевать, уговаривать и гладить по голове. Я вышел из больницы, поставленный на учет в соответствующие органы, из-за чего мне пришлось сменить жилье и впредь избегать властей. Было больно, стыдно, горько, и терпеть чужой контроль было выше моих сил. Да, я трус. Тогда был трусом, и сейчас я трус, несмотря на то, что прекрасно понимаю, как быстро и неумолимо катится под откос моя жизнь. Однажды Триллрам вколет мне какую-нибудь дрянь, и я просто усну в грязном переулке, превращусь в кусок гнилого мяса, который сожрут на завтрак мерзкие крысы. Хотя, быть может, даже они обойдут меня стороной, посчитав чересчур грязным. Плевать. Но всё же иногда я забираюсь перед закатом на крышу и, обнимая себя за колени, смотрю, как ало-оранжевое зарево окутывает черный город ослепительным сиянием, стирая время, мысли, заботы, страхи. В такие моменты ветер бьет мне в лицо, и я вспоминаю, что еще умею плакать. Я прячу лицо под капюшоном толстовки и смотрю-смотрю-смотрю исподлобья на солнце, пока не прогорят последние лучи. Наверно, только ради таких недолговечных моментов я и живу. Накидываю толстовку поверх водолазки, прячу телефон в заднем кармане джинсов и закрываю квартиру на ключ. Можно и не закрывать: вряд ли кого-то привлекут томики стихов, немытая утварь, да несвежее постельное белье. А, ну еще неработающая микроволновка - вот же сюрприз ворам. Лестница как обычно загажена окурками; дауны снизу опять насрали в пролете: такое ощущение, что никто им с детства не рассказывал о существовании толчка. На изрисованных стенах куча новых надписей: судя по яркому содержанию, кто-то кого трахнул и теперь ему грозят в ответ расправой; на первом этаже в список телефонов шлюх добавились новые строки. Морщусь - Триллрам любит вызывать себе таких куколок. Однажды он и мне подарил одну на часик; я был под кайфом, и тормоза не сработали. Где-то в задней части мозговой подкорки мне, наверно, хотелось стереть мой единственный горький опыт. Я разложил девчонку на постели; она была пьяна и глупо хихикала, подтрунивая над тем, что я настоял на презервативе. Внутри неё было совсем не тесно, но влажно; каждый мой толчок заканчивался мерзким хлюпаньем и звуком шлепка. Я попытался представить мою бывшую любовь и только тогда понял, насколько отвратительным было всё, что происходило; дрочить было приятнее. Физически я кончил - девушка наигранно выгнулась на постели, выставляя грудь напоказ, а я, как только пришел в себя, спотыкаясь, бросился из комнаты прочь, снимая презерватив и одеваясь уже на ходу. Всё-всё-всё в моей жизни было совершенно неправильным. С самого первого моего вдоха, сгубившего мать. На часах еще нет шести, когда я опускаюсь на скамейку у остановки. Триллрам будет в ярости, но я решаю подождать автобус; не хочу тратить деньги на такси. Судя по сообщениям, он уже с утра не в духе и вряд ли оплатит мой проезд. А мне хотелось бы сегодня поесть что-то: как раз хватит на чай и лепешку с сыром. Смотрю, как туман потихоньку отступает, но светлее вокруг не становится. Старые дома выстраиваются в строгий ряд, закрывая собой угрюмое небо. Тощая кошка семенит по асфальту, затем ныряет в ближайший переулок к мусорной свалке. Если бы у меня были деньги, я бы, наверно, её покормил, а, может, и к себе бы взял. Иногда, глядя на то, как люди выгуливают своих питомцев, в голове мелькает мимолетная мысль «я бы хотел так», но потом я поджимаю губы и прохожу мимо. Я о себе-то не могу позаботиться, не стоит обрекать возможного питомца на голодную смерть. Водитель автобуса нехотя открывает двери, глядя на меня с подозрением. По привычке натягиваю капюшон ниже; терпеть не могу, когда на меня смотрят. Впрочем, стоит мне положить мелочь на положенное место, как он теряет интерес. Захожу в самый конец автобуса, плюхаюсь на сиденье и приваливаюсь лбом к боковому окну. Воняет выхлопным газом, а еще сбоку идет вонь, будто кто-то нассал на сиденье. Прикрываю больные глаза. Господи, как я устал. Я ведь и колюсь то не потому, что хочу испытывать кайф, как раньше, а потому что ломка доводит меня до безумия, а я не хочу - никогда больше - не хочу терять разум. Триллрам и держит то меня подле себя, как мальчика на побегушках, не потому, что меня просто контролировать наркотой - таких как я у него сотни - а потому что я прошу его доставать мне то, что позволит мне унять ломку и при этом хоть немного остаться человеком. Но я не тешу себя иллюзиями; когда-нибудь моё тело захочет больше, гораздо больше, и я не смогу себе отказать. А пока что - я хожу по лезвию, и я безумно устал. Запихиваю руки в карманы и схожу с автобуса на нужной остановке. Вокруг - полуразрушенные дома, практически нежилой район. Администрация уже который год кормит жителей обещаниями привести район в порядок и найти ему применение, но, видимо, в бюджете денег нет и не будет. Бреду между разбитыми гаражами и самовольными свалками, сверяясь с адресом в мессенджере. Под подошвами кед хрустят осколки бутылок, шуршит разлетевшийся мусор; обломки кирпичей ставят мне подножки. К счастью, идти не долго; я слышу истеричный голос Триллрама, и за следующим поворотом, между двух полуразрушенных домов, я нахожу его в компании своих телохранителей. Телохранители они лишь на словах, конечно; у них нет пушек, потому что они слишком тупы и наверняка прострелили бы ноги не только себе, но и хозяину. Просто два накачанных бугая, с выбритыми налысо головами и устрашающим видом. Они следуют за Триллрамом, как преданные щенки, довольствуясь тем, что он выделяет им девочек, курево и пожрать. Ко мне они давно привыкли, хотя временами любят толкнуть меня в плечо и похохотать, глядя на то, как я бьюсь плечом о стену или приземляюсь задом на пол коридора. Впрочем, сегодня эти идиоты не выглядят радостными, скорее - взволнованными, и это невольно настраивает меня на серьезный лад. Триллрам кусает пальцы и вышагивает вперёд-назад поперек проема. Последний раз таким нервным я видел его года два назад, когда полиция попыталась прикрыть его лавку, но, в конце концов, он приплатил, кому надо, и всё утихомирилось. Однако вряд ли речь в этот раз пойдет о полиции; Триллрам не стал бы вызывать меня черт знает куда ради того, чтобы поставить меня в известность. Я лишь его мальчик на побегушках: принеси-подай, отнеси-забери, передай-узнай, позвони-напиши, и посвящен далеко не во все его дела. - Ты, сученыш! Почему так долго? - визжит мой ненавистный босс, но за несколько лет я уже оброс броней к его выходкам и манере речи. В Триллраме много амбиций и хамства, однако, он далеко не дурак и знает, как держать людей подле себя. Он знает, что ни одна тварь, даже я, не будет выполнять его приказов, если он переступит черту и скатится в лютую тиранию. Впрочем, сегодня он слишком быстро переключает своё внимание. Обычно он любит вдоволь поплеваться на меня слюной, пока я стою перед ним, равнодушно ожидая адекватных поручений. Триллрам прикусывает костяшки пальцев и говорит уже спокойнее, - Зайди внутрь дома справа, посмотри сам и скажи, что ты об этом думаешь. Просьба настолько странная, что я не знаю, как на неё реагировать, поэтому молча схожу с дороги и ныряю в темное здание, в разрушенный парадный вход. Глаза не сразу привыкают к темноте, и я медленно иду вперед, к виднеющейся впереди полоске света; лестница наверх завалена, поэтому вряд ли мой путь лежит туда. Вокруг: бетон, кирпичи, деревянные перекрытия, обломки труб; в воздухе змеится пыль, вынуждая меня тереть нос. Когда я достигаю света, горло стискивает болезненным спазмом, и рука сама взлетает к татуировке. В убогости, в затхлости, в черноте обваливающегося дома, на куске дальней стены, горят белоснежные линии. Время застывает и суживается до единственной картинки - птица гордо и угрожающе раскидывает крылья, пушит хвост, будто зовет меня к себе, в свои обманчиво ласковые объятия. Я делаю вдох, провожу ногтями по шее. Это всего лишь рисунок, но отчего так дрожат губы? На стене - ворон. Белый ворон, нарисованный мелом. Или краской? Не слишком умелый рисунок, но он идеально повторяет мою татуировку. Не могу сдвинуться с места, а взгляд скользит ниже, туда, где от края нарисованного хвоста тянется алая линия - отпечаток руки, словно кто-то пытался ухватить ворона за хвост. Запаха нет, рассеянно думаю я; наверно, времени прошло мало. Тел пять: они лежат штабелем, как будто гробовщик подготовил их для закапывания в землю. Прислушиваюсь на всякий случай: нет, не дышат; ничто не нарушает мертвую тишину. Под одним телом расползается лужа крови, и я торопливо пячусь - прочь-прочь, пока сцена еще не выжжена в воспоминаниях. Я не убийца и никому не желаю смерти; разве что тем жирным скотинам, что вдавливали меня в пол притона. Перед тем, как выйти обратно к Триллраму, я замираю в проходе и вжимаюсь лбом в сгиб локтя, давя тошноту. Сердце стучит загнанно, как после кошмара. Хуже от того, что я внезапно понимаю: я встречал всех пятерых людей. Это прихвостни Триллрама; они занимались распространением наркоты. Триллрам - не самая высокая сошка в местной иерархии криминала, и для него это должно стать ощутимой потерей. Понятно теперь, почему он зол с самого утра. По спине бежит холодок; пытаюсь собраться с мыслями. Зачем…. Зачем сейчас ему понадобился я? - Ну? Налюбовался? - выплевывает Триллрам злобно; его пальцы без остановки порхают по экрану смартфона; звук вибрации растягивается и не стихает. Кажется, что его телефон разрывают звонками. Он рычит, на секунду отшвыривает аппарат прочь; верные телохранители тут же услужливо бросаются его поднимать. Триллрам же кривит губы и дергает себя за челку. Стрижка у него отвратительная, под горшок, но она прячет его уродливые уши и лоб. - Есть идеи? - Нет, - осторожно отвечаю, прячу руки в карманы. Я не лгу; то, что рисунок так похож на мою татуировку, не значит ровным счетом ничего. Но одно я понимаю точно: это не случайное убийство. Тот, кто сделал это, расправился с пятью людьми и сделал это умело и быстро, так как крови на земле почти нет. А еще он потратил время на то, чтобы оставить свою подпись. Ведь как иначе можно назвать рисунок ворона? Вот только что означает эта подпись? Торжество совершенного убийства? Предупреждение? - А лучше бы они у тебя были, сосунок! - шипит Триллрам, продолжая нервно дергать себя за волосы. В его взгляде горит безумие упрямства, и я нутром чую, что это не закончится для меня хорошо. Но я не могу развернуться и уйти; по сути Триллрам - самый безопасный и надежный для меня вариант, как достать дозу; другие ублюдки слишком часто завышают цену, и мне негде брать деньги. То, что Триллрам позволяет мне работать на себя - это редкая удача; её нельзя упускать. - Потому что это уже не первый случай! - Не первый? - уточняю холодно, но внутри удивляюсь. Не то чтобы я следил за новостями, но разве столь… оригинальные случаи убийств не любимы пронырливыми журналистами? Триллрам достает из кармана пиджака дорогие сигареты и щелкает зажигалкой, с наслаждением затягивается, откидывая голову назад. - Неделю назад дилер из другого района был найден мертвым в своих хоромах. На белых простынях его кровью был нарисован ворон, - Триллрам смотрит на свои подрагивающие пальцы, держащие сигарету. - Но наша верхушка списала это как единичный случай. Подумали, маньяк, да и всё... Только это, блять, что тут, на работу маньяка уже не тянет! Триллрам взмахивает рукой так, что пепел от сигареты летит мне в глаза. Терпеть не могу перепады его настроения. Склоняю голову, прячу нос в капюшоне. Безумно хочется уйти к чертовой матери из этого места. Знаю, что Триллрам не любит, когда его подгоняют, но все равно открываю рот и спрашиваю, - Зачем я понадобился? Мерзкая дрожь бежит по позвоночнику, когда Триллрам неприятно улыбается. Кажется, курево его немного успокоило, и теперь он тычет не дотлевшей сигаретой в мою сторону, едва не задевая мне грудь. Быстро отступаю назад; черт подери, у меня не так много нормальной одежды, чтобы всякие уроды прожигали в ней дыры. - Затем, что ты займешься этим, Троярд, - с наслаждением произносит он, глядя на то, как я бледнею. - Я? - в мой голос закрадываются истеричные нотки, но ничего не могу с собой поделать. Я ведь всего лишь курьер и мальчик на побегушках; он, что, всерьез думает, что я способен найти убийцу в большом городе, не имея ни улик, ни зацепок, один, без посторонней помощи? - Ну, ты же у нас мозговитый малый, - Триллрам откровенно ржет; издевка надо мной явно улучшает ему настроение. Отсмеявшись, он наклоняется ко мне, почти прислоняясь своим уродским носом к моей щеке и шепчет, - Не волнуйся, я же не прошу тебя разобраться с этим ублюдком лично. Просто найди мне его; ты ведь знаешь этот город куда лучше многих, так? Иначе дозы тебе не видать, куколка. Сжимаю зубы, чувствуя, как фантомная горечь разливается во рту, мешая мне вздохнуть. Триллрам знает, что манипулировать мной легко, что я ради дозы, как загнанная в угол крыса, буду рыть землю и вгрызаться когтями в обидчика до последнего. Я - его верная собачка на поводке. Резко разворачиваюсь - так, что под кедами хрустит строительный мусор - и иду прочь. Триллрам скотина, но он прав в одном. Я слишком долго бегал по его поручениям, и поэтому я знаю этот ненавистный город куда лучше многих. Я знаю, где можно снять цыпочек, я знаю, где можно достать оружие, я знаю, где любят передохнуть банды, я знаю, где продают наркотики. Я знаю все притоны, все клубы, все грязное подполье этого города, потому что я сам - его прогнившая часть. В этом городе невозможно не наследить, уж тем более убийце. Другое дело, что для того, чтобы найти кого-то, кто не хочет быть найденным, может понадобиться не один день, а мой счет идет буквально на часы. Не думаю, что смогу ясно соображать без дозы уже через сутки. Триллрам, сука. Запрыгиваю в первый попавшийся автобус, убедившись, что он идет в сторону центра, и достаю смартфон. Хочу проверить сводки новостей: возможно, убийца успел наследить еще где-то, Триллрам ведь не читает новости. И тут же обливаюсь холодным потом, дрожащей рукой принимаясь листать ленту. Я сплю? Я чокнулся? Ведь того, что пишут журналисты, просто не может быть. Это какая-то дикость, которая, несомненно, может произойти в гротескном кино, но никак не в реальности. Взорванная тюрьма? Преступники, убитые в запертых камерах полицейских участков? Задушенные в своих спальнях коррупционеры? И везде - ворон-ворон-ворон - на дверях, на обожженных стенах, на земле, выписанный кровью, краской или огнем. За одну ночь. Безумие. Читаю комментарии и понимаю, что люди в ужасе, в восторге, в предвкушении. Гребаная толпа, диванные эксперты, думающие, что никогда не попадут под раздачу. Да и хуй с ними. Что происходит? Какая-то скрытая группировка объявила войну криминалу? Судя по статьям, полиция теряется в догадках. У них нет ни свидетелей, ни записей с камер. Если верить заявлениям, все близлежащие камеры будто выгорели во время совершения вакханалии, и эксперты теперь разводят руками. Дескать, даже если бы применялась современная военная техника, она бы выжгла всю электронику в округе, а не выборочные цели. Магия, черт подери. Натягиваю капюшон до подбородка и нервно кусаю губы. Ощущение развертывающейся под ногами бездны растет. Я убираю телефон в карман, известив Триллрама о хаосе онлайн новостей, и угрюмо смотрю, как за стеклом мелькают узкие улочки. Парадокс, но чем ближе автобус приближается к центру города, тем грязнее становится территория вокруг. Центр застроен плотно - так плотно, что в нем нечем дышать. Грязные дома, которым отчаянно нужен ремонт, соседствуют с отреставрированными зданиями - на потеху редким туристам. «Прогресс и увядание, двадцать первый век», кажется, так гласят брошюры, зазывающие гостей посетить город. Господи, да вся страна знает, что если ехать сюда, то только за «кайфом» - за наркотиками, экстазом клубной жизни и экстремальными развлечениями. Это город падших - таких как я; люди поумнее уже давно отсюда свалили. Выхожу на нужной мне остановке нехотя, и как раз приходит ответ от Триллрама. «Да мне всрать, сученыш. Не думай, что я такой дебил, что подрядил одного единственного никчемного заморыша ловить эту суку. Вас сейчас таких сотни - дрожащих червей, роющих землю по моему велению. Потому что все вы - ссаные нарики, и выбора у вас нет. Занимайся делом, маленький ублюдок. Не будет результата - не будет дури, понял?» Сдерживаю порыв грохнуть телефоном об асфальт. Конечно, я ожидал нечто подобное. Было бы глупо думать, что Триллрам, получив пинок сверху, удовлетворится тем, что пошлет на розыски меня. С одной стороны, это вселяет надежду, ведь если кто-то другой найдет убийцу, то Триллрам успокоится и перестанет сыпать угрозами. С другой стороны, если убийцу не найдет никто… Тоскливо смотрю на серое небо, ютящееся в узкой щели между крышами соседних домов, а потом ныряю в темноту переулка и быстрым шагом петляю в лабиринте улочек. Крысы бойко тусуются у мусорных баков, которые я обхожу, надеясь, что не заляпаю толстовку. Везде чертова вонь и грязь, но это самый короткий путь к тому месту, куда я направляюсь. Еще десять минут, и передо мной вырастает неприметная дверь. Впрочем, неприметной она была раньше, а теперь я с легким недоумением смотрю на разбитую стеклянную вставку. Еще и рядом на стене кто-то, используя баллончик, фиолетовой краской написал по диагонали обидное «ведьма». Гигантские буквы выглядят донельзя коряво, как будто у горе-художника руки так дрожали от злости, что он едва смог с собой совладать. - Кому ты насолила? - спрашиваю я с волнением и распахиваю дверь. Эта хренова дверь никогда не закрыта даже по ночам, и это всегда меня раздражает. Я понимаю, что Лемрина - информатор, что она всегда под защитой верхушки, что ни одна банда не посмеет ее тронуть, иначе неслабо огребет, но я бы все равно не рискнул спать в незапертом помещении, будь я на ее месте. Этот город полон безжалостных тварей; как по мне - Лемрина играет с огнем. Впрочем, она всегда была такой - необычной, дерзкой, своевольной. Я знаю ее уже несколько лет - пересекся как-то с ней по поручению Триллрама, и с тех мор мы держим контакт, но, несмотря на то, что нас - с натяжкой - можно назвать друзьями, я до сих пор не могу ее разгадать. Лемрина, сидя на чемоданах, грациозно поворачивается ко мне, но вместо привычной полуулыбки я вижу, как ее пухлые губы кривятся в злости. Она поправляет свои выкрашенные в розовый цвет волосы, сейчас уложенные в каре вместо знакомых мне ирокезов, и теребит бесчисленные перстни на пальцах, словно не может выбрать, какому из них уделить внимание. Странно, но сегодня она одета неброско, во все черное: на ней простая майка, спрятанная под кожаной курткой с короткими рукавами, и облегающие брюки; вместо любимых сапог до колен - обыкновенные туфли. - Ты на собеседование что ли собралась? - бормочу, проходя внутрь и запихивая руки в карманы. Серое утро остается за спиной, меркнет, отрезанное полумраком, жмущимся в небольшом помещении. Теперь можно расслабиться: бледный электрический свет бросает желтые пятна на пыльный пол, и я на автомате шагаю в свой излюбленный темный угол. Временами Триллрам забывает о моем существовании, и тогда я коротаю время тут. Хотя наблюдать за Лемриной, когда она работает - удовольствие сомнительное; клиенты убегают от нее, как чумные. Не каждый может выдержать ее цепкий взгляд. - Сука, - огрызается она, но смотрит, скорее, за мое плечо, и я быстро соображаю, что ее гнев направлен не на меня. - Он и тебя подрядил, да? Ты не первый за сегодня, хотя еще так рано. Пожимаю плечами, делая вид, что спокоен. По правде говоря, Лемрина - моя самая большая надежда на то, чтобы разузнать про убийцу - или убийц? - хоть что-то. Потому что если у нее нет информации, то информации нет ни у кого. Нервно сжимаю пальцы в кулаки, не вынимая рук из карманов. Я, бывало, помогал Лемрине провернуть пару мелких дел - так, чтобы об этом не прознала верхушка - поэтому знаю, что она у меня в долгу. Не в шибко большом, но не откажет же она мне сейчас? Чувствую, как пересыхает горло, и спрашиваю с хрипотцой, - Можешь помочь? Впервые на моей памяти Лемрина подходит к входной двери, быстро выглядывает наружу и, убедившись, что никого нет, закрывает ее на ключ. Затем она приближается ко мне и смотрит на меня исподлобья. Ее лицо напряжено; тени скользят по нему, заостряя черты. Сейчас в ее внимательных глазах плещется серьезность, пополам с уже знакомой мне тоской, и я отвожу взгляд. Я знаю, что временами она смотрит на меня не как на друга, и что, осмелься я, мы могли бы завязать отношения. Не по любви, нет - любовь в этом городе сравни мифу - но есть между нами та искра понимания, что, возможно, позволила бы нам задержаться вместе. Однако по какой-то причине при мысли о сексе с ней я всегда вспоминаю ту ночь с дешевой шлюхой, и мне становится плохо. Лемрина достойна большего; мне нечего ей дать. Поэтому я горблюсь, отступаю глубже в тень угла, когда она невольно тянется ко мне и касается пальцами моей худой руки. - У меня нет информации, но для тебя… - говорит она после долгого молчания, продолжая держать мою ладонь и переворачивая ее к свету. Ноготь ее большого пальца чиркает по моей линии жизни. - …я могу посмотреть. Я вздрагиваю; горло сжимает в тисках. Многие в злости называют Лемрину ведьмой, но они даже не догадываются, насколько они близки к правде. В обычный день Лемрине хватает работы своих информаторских сетей, чтобы удовлетворить запросы появляющихся клиентов. У нее острый ум и хорошие аналитические способности; она запросто может нащупать правду из паутины сомнительных слухов, и этого ей достаточно, чтобы держать бизнес на плаву. Большинство клиентов, которые уходят от нее ни с чем, злятся лишь потому, что у них не хватает наличных, чтобы заплатить за нужную им информацию. Конечно, иногда вмешивается и верхушка с наказами придержать те или иные вести, но это уже мелочи. Лемрина великолепна в своей работе. Но, временами, когда ей не хватает ресурсов, чтобы что-то разузнать, когда боссы приставляют пушку к ее виску с приказом «сделай или умри», она - дитя города двадцать первого века - достает свои свечи и карты и ищет ответы там, где не ищет их никто. В такие моменты она внушает мне страх; ее глаза будто наполняются чернотой, а голос - неведомым шепотом - и пока она смотрит за грань, я не шелохнусь. К моему ужасу, она всегда оказывается права; она может указать на незнакомого человека на карте, узнать время событий, запросто вычислить предателя в рядах. Как-то раз я, набравшись смелости, спросил ее, как же ей это удается, на что она поморщилась и мотнула головой, - Мир больше, чем тебе кажется. Однако и на эти знания есть своя цена. Забудь, это не твое. И сейчас, когда она делает мне это предложение, я еле сдерживаю слезы, потому что мне ли не знать, что за все в этой жизни приходится расплачиваться. И я не могу просто взять и ответить «да, пожалуйста», потому что это, как минимум, нечестно по отношению к ней. У меня нет ничего, что я мог бы дать ей взамен. Однако и «нет, сам разберусь» мои губы не шепчут. Я жалок; жалок, побежденный воспоминанием о том, что такое ломка и как лихо она выкручивает кости, если ее голод не утолить вовремя. Лемрина мягко улыбается, словно хочет сказать «глупый», а затем до боли сжимает мою ладонь в обеих руках и прижимается к ней лбом. Ее губы дергаются, складываясь в беззвучные движения, будто она читает заклинание, а глазные яблоки лихорадочно движутся за закрытыми веками. Тусклый свет над головой мигает несколько раз; мне становится жутко. Лемрина вдруг резко замирает и, судорожно выдыхая, отступает от меня прочь на несколько шагов. Ее глаза распахнуты в ужасе; она спотыкается о кучу чемоданов и приземляется на них, дрожит всем телом. - На твоей судьбе крест, а на нем… птица, - говорит Лемрина слабым голосом. - Черная или белая - я не вижу. Всё сплелось и перекрывает. - Что? - хмурюсь. Это совершенно не то, что обычно можно от нее услышать. К Лемрине не ходят за предсказаниями или раскладами карт таро, за адреналином и мистикой - вовсе нет, от нее всегда ждут содержательной информации, и она прекрасно знает об этом. Тем не менее, не думаю, что она смеется надо мной. В бледном свете ламп ее кожа становится похожа на белое полотно - ни одной кровинки. - Это как-то касается убийцы? - Нет-нет-нет, ты не понимаешь, - всхлипывает она, отворачивается, закрывая лицо руками. - Всё уже решено. Всё, как ни барахтайся - у тебя один путь. Боже, прости Слейн, прости. Я не могу от тебя это отвести, я не могу бороться с судьбой. Ну, то, что судьба у меня - говно, я осознал давно, так что я ничего не говорю. Чувство потустороннего ужаса постепенно угасает, я качаюсь на носках кед и жду, пока Лемрина придет в себя. Спустя пять минут она снова поворачивается ко мне и произносит тихим голосом, будто извиняется, - Я уезжаю, Слейн. Я чувствую, что этот город обречен. Я бы позвала тебя с собой, но птица не даст тебе уйти. Я вижу это также ясно, как стены этой чертовой комнаты. - Да ладно, Лем, спасибо за попытку, - улыбаюсь грустно, ловя ее взгляд. В груди ноет: в глазах Лемрины горечь и безысходность, понимание разлуки. Я ступаю вперед и касаюсь ее ладони, притягиваю ее в легкое объятие. Я бы никогда не осмелился назвать нас лучшими друзьями, но она приникает ко мне так близко, цепляется руками за спину моей потрепанной толстовки так, словно сейчас теряет любимого человека. Не помню, когда в последний раз я испытывал настоящее искреннее объятие, и испытывал ли вообще, но это приятно. И больно. Поэтому, контролируя голос, говорю ей, - Тебе давно следовало уехать. Ты умница, и ты сильная; у тебя вся жизнь впереди. Мы застываем в тишине, в сокровенности объятия, и долго молчим, осознавая, что больше никогда не увидим друг друга. Как странно ощущать, что человек, которого я всегда боялся признавать близким мне - наверно, потому что вынести разочарования я бы не смог; это стало бы последней чертой - уже завтра не улыбнется мне своей ехидной, самоуверенной улыбкой. Что я не смогу прийти в эту душную, неуютную комнатенку, в которой дверь до сегодня никогда не закрывалась на ключ, и с любопытством наблюдать за тем, как старшие арканы таро ложатся на исцарапанную поверхность подоконника в закатном свете. Как странно испытывать эти незнакомые чувства - в моем проклятом жалком мирке, где центром всего мироздания является дурь. - Когда наступит конец, - шепчет Лемрина на прощание. В ее голосе - хрипотца и надлом, как будто слова падают с ее губ через силу, как будто она не должна их произносить, но все равно идет поперек запрета. - Моли так, чтобы небеса рухнули. Наружу я выхожу, оставив позади кусок сердца, о котором я даже не подозревал. Некоторое время просто дышу воздухом, привалившись к разрисованной стене и глядя на бесцветное небо. Вот вроде ничего и не изменилось за то время, пока я был внутри, а у меня такое ощущение, что мир напрочь перевернулся, словно по нему пошла трещина, которую уже ничем не залепить. Вздрагиваю, когда над головой вдруг разносится громогласное карканье; невольно ищу глазами виновника шума, но слышу лишь хлопанье крыльев - оно удаляется. Заставляю себя двинуться назад, в лабиринт узких улочек, и думаю, что делать дальше. Без информации бесполезно шататься по городу, только время впустую потрачу, и понимание этого вынуждает меня остановиться и нервно прижать стиснутый кулак к губам. Руки уже холодные - первый признак приближающейся ломки, хотя, быть может, просто стоит поесть, но мне не до еды. Я лихорадочно пытаюсь придумать хоть какой-то план, однако единственное, что приходит в голову - это ловля на живца, ведь если таинственный убийца намеревается карать всю криминальную шушеру города, то ему придется появиться в тех местах, где собираются самые отмороженные ублюдки. Я знаю эти места, хотя предпочитаю без дела туда не ходить, и я мог бы затаиться в этих мерзких притонах и подождать. Только вот незадача - это ожидание может затянуться на много-много дней, а у меня счет идет на часы. Впрочем, больше в моей голове нет идей. Ловлю свое отражение в грязном разбитом окошке ближайшего дома и морщусь. Я обречен? Неужели это тот самый славный конец жизни, который я себе обещал, когда впервые накачивал себя дурью? Вот тебе и торжественный финиш, Слейн. Ты просто одинокий, сгорающий от ломки, несчастный, мерзкий ублюдок, чье имя не вспомнит никто. Разве что Лемрина, и то сомневаюсь, что ее надолго хватит после того, как она наладит свою жизнь. Блять, ладно, хватит себя жалеть. Нужно что-то съесть и проветрить мозги. А к вечеру можно и засесть в одном из лютых притонов, понадеявшись на авось. План так себе, но больше у меня нет вариантов. Неспешно иду прочь от центра города, стараясь не смотреть на снующих мимо людей. Слишком много их днем выползает из нор - настолько много, что на какое-то время даже начинает казаться, что не все в этом городе потеряно. Девчонки и юноши снуют мимо меня с рюкзаками на плечах, торопятся на учебу; матери выводят радостных или хныкающих детей на прогулку; пожилые люди выгуливают своих питомцев, а кто-то подкармливает живущих в подвалах кошек. Я тороплюсь удалиться от этой идиллии - увы, но этот мир закрыт для меня. Покидаю жилой район и петляю по промышленному; здесь в основном стоят ангары, да оцеплены ограждениями разрушающиеся заводы и фабрики. Промышленность в городе загибается, что бы позитивное там ни вещала по телевизору администрация. Наконец, выхожу к цели. Магазинчики с цветами ютятся у входа на кладбище, но я миную их и покупаю чай и тонкую лепешку - все, на что мне денег хватает - в ларьке, затем направляюсь ко входу. Как ни парадоксально, но кладбище, наверно, единственное место в этом городе, где я чувствую умиротворенность. Если посиделки на крыше напоминают мне о том, что у меня все еще есть эмоции, то тут - я просто чувствую себя спокойно. Многим не нравится кладбище, потому что оно напоминает о смерти, но мне, пожалуй, оно в первую очередь напоминает об успокоении. Прогуливаясь тут, среди аллей из высоких кленов и осин, я вспоминаю, что у всего есть свой конец, и однажды придет конец и моим мучениям. Ничего на этом свете не вечно - ни радости, ни горести. Сейчас осень, и листва деревьев полыхает яркими красками, устилая передо мной дорожки и тропинки. Я часто тут прогуливаюсь, поэтому знаю, где можно приложить свою пятую точку, чтобы дать отдохнуть ногам. Кладбище огромное, и оно негласно разделено на две части - старую и новую. В новой части обычно людно, там всегда снуют рабочие, следят за порядком и организуют похороны, да и люди постоянно навещают могилы родных. А вот в старой части - куда я как раз и иду - редко встретишь прохожего; надгробия тут покосившиеся и древние, и почти никто не убирает ни с дорожек, ни с могил опавшую листву. Наверно, руководство кладбища однажды решит переделать эту часть под новые захоронения, потому что людей, которые навещают тут могилы, с каждым годом становится все меньше, но пока что для меня тут настоящий рай - полная тишина и умиротворяющий шелест сомкнувшихся над головой крон. Есть на перекрестье укромных дорожек тут лавочка, и я тороплюсь по направлению к ней, потому что в животе урчит от голода, а ладонь греет стаканчик горячего чая. Хочется отрешиться от мира, от проблем, от неизбежности ломки и на драгоценные минуты позволить себе увязнуть в благословенном безвременье. Я ныряю в поворот знакомой тропы, шуршу листьями под ногами и - замираю, не ожидая увидеть то, что мое излюбленное место оказывается занято. До лавки остается минуть еще несколько могил, но я, будто получив удар под дых, смотрю на проклятое черное пятно, что занимает мое место. Черное - потому что молодой человек одет во все черное, а проклятое - потому что день у меня дерьмовый, и даже тут, в моем укромном уголке убогого убежища, судьба вновь смеется надо мной. Я могу повернуться и уйти, но меня внезапно охватывает злостью и негодованием. Да, я не святой и я много в своей жизни сделал и делаю неправильного, но неужели я не заслуживаю нескольких минут покоя? Решительно выдыхаю и продолжаю шаг по направлению к лавке; незнакомец сидит на краю с закрытыми глазами, вытянув ноги и запрокинув голову на спинку. Лавка довольно длинная, поэтому ничего не может помешать мне разместиться на другом конце. Очень надеюсь, это заставит непрошенного гостя уйти. Когда я сажусь, в кронах деревьев вокруг пронзительно голосит воронье. Такое ощущение, что птиц сотни: их беспокойные крики бьют по ушам, и я щурю глаза, выискивая нарушителей тишины в глубоких кронах, но не нахожу ни одну. Шуршание листвы стирает замершее время, и незнакомец рядом лениво открывает глаза, направленные на серую завесу неба. По какой-то причине мое сердце пропускает удар: глаза молодого человека алые, алые как кровь. Вороные прядки волос закрывают его виски, подчеркивают его крайнюю бледность, чуть колышутся, когда ветер бьет ему в лицо. Я завороженно смотрю, как незнакомец неторопливо выпрямляет одну руку и направляет ее к небосводу, как будто тянется за чем-то недостижимым, прежде чем потерянно опустить ее назад, на спинку лавки. На нем новое кожаное пальто, и ткань скрипит, когда он шевелится. Он странный, думаю я, совершенно не ожидая того, что уже секунду спустя мой сосед по лавке бесшумно повернется ко мне, да так резко, что я вздрогну и выроню стакан с чаем на землю. - Твою мать! - не могу не выругаться я, с отчаяньем глядя на мой скоропостижно умирающий завтрак. У меня больше нет денег на чай; дома я смогу разве что воду из-под крана пить, а еще дома нет сахара. К тому же, домой я, скорее всего, не попаду. Блядская жизнь. Конечно, я сам виноват, что руки у меня никчемные, но на кой черт этому ублюдку приспичило на меня смотреть? - Мат никого не красит, - заявляет незнакомец. Увы, мне слишком жалко себя, чтобы швырнуть мою единственную лепешку в его наглое лицо. - Пошел в жопу, умник, - рычу я, вгрызаясь зубами в еду и испепеляя ублюдка взглядом. Обычно людям не очень нравится, когда я пялюсь им в лицо: многие торопятся отойти, чтобы не встревать в конфликт. Чудик напротив меня же совершенно не тушуется, смотрит на меня пристально, из-за чего у меня в горле застревают куски. Но, когда я уже готов изрыгнуть новую порцию нелицеприятных слов, он вдруг встает, шарит рукой в кармане своего длинного пальто и достает купюру. Он молча кладет ее на край лавки, рядом со мной, и неспешно уходит прочь по витой тропинке между могил - туда, откуда я пришел. Я долго смотрю на деньги, оставленные незнакомцем, в замешательстве, жду, когда он вернется за ними, но вскоре понимаю, что вокруг никого нет. Воровато касаюсь пальцами купюры, инспектирую ее, подняв на свет - она настоящая. На дозу, конечно, мне таких денег не хватит, но на то, чтобы три-четыре дня покупать себе чай и булочки - вполне. Мне становится стыдно за то, что я вызверился на незнакомца; щеки и глаза жжет. Хотя такой поступок и задевает мою гордость - я же не попрошайка, в конце концов - я слишком устал, чтобы сопротивляться подаркам судьбы. Пихаю купюру в карман и решаю купить себе чай на обратном пути. Пока я доедаю лепешку, взгляд невольно падает на могилу неподалеку от лавки - цепляется за свежий букет пышных белых хризантем, лежащих у новенького надгробия. Помнится, могила действительно новая; ее поставили около года назад. Любопытство пересиливает, и я подхожу к низкой ограде и перевешиваюсь через нее, чтобы прочитать имена. Фотография молодой красивой девушки заставляет меня гадать, что же с ней случилось - на вид она была едва ли старше меня. Рядом с ее именем написано еще одно, но под ним нет ни дат, ни фотографий, и, может, именно поэтому имя откладывается в памяти. «Инахо» тремя загадочными слогами плавно ложится на язык. Что же с тобой произошло, Инахо, и не к тебе ли приходил щедрый незнакомец? Впрочем, ладно, хватит мне шататься без дела, нужно решать проблемы. С легкой шлеей досады ухожу с кладбища, выбрасываю пролитый стаканчик в мусорный бак и покупаю новый чай; пью его с наслаждением в автобусе, пока он везет меня на окраину города. День ползет к закату, но небо по-прежнему хмурое, даже кажется, что оно взбухает, готовясь изрыгнуть армаду дождя. Выползая из автобуса на нужной остановке, понимаю, что нет, не кажется, дождю действительно быть. Первые капли оседают на носу, из-за чего приходится натянуть капюшон толстовки еще ниже на лицо. Промокнуть мне еще не хватало. Пожалуй, нежелание промокнуть - единственное, что подгоняет меня нырнуть в приметную дверь старого трехэтажного здания. Бугай у входа смотрит на меня недобро, поигрывает ножом, но я знаком с местными обычаями. Показываю ему ладонь ребром, загибая два нижних пальца, и выстреливаю жестом в направлении двери; в этом районе данный жест значит, что «я пришел лишь развлечься, чел, пропусти»; бугай тут же ведет плечом и теряет ко мне интерес, и я прохожу внутрь, морщась оттого, как в нос ударяет смесь отвратительных запахов. Курево, трава, пот, ароматы сливающихся в сексе тел создают такую мерзкую вонь, что первые минуты приходится бороться с тошнотой, но потом я привыкаю. Все же не первый раз я в этом дерьме варюсь. Этот клуб-притон на окраине - одно из самых гнилых мест города. Если бы я был отчаянным головорезом, наверно, это место попало бы в мой персональный топ мест, которые незамедлительно следует стереть с лица Земли. Крышуют этот клуб буквально все банды города, поэтому тут достать можно всё - дешевое пойло, дорогое пойло, легкую травку для раскуривания, травку потяжелее, наркотики таблетками, порошком или внутривенно, девочек и мальчиков на любой вкус и любые виды извращений. За преградой входной двери любые законы перестают иметь значение, поэтому невинным овечкам сюда вход заказан. Прохожу вглубь кое-как отремонтированного холла, впрочем, уже давно разрисованного похабными рисунками и надписями, бросаю взгляд на заделанные намертво окна и шагаю в главный зал первого этажа, стараясь держаться поближе к стене. Месиво тел посреди танцпола уж точно не пропустит меня сквозь свои ряды без последствий; люди трахаются, не стесняясь, прямо в темп битам музыки, меняя партнеров, как перчатки. Такое ощущение, что тут все плюют даже на контрацепцию, а ведь никто у этих ебанатов не просит представить справку о здоровье на входе. Хотя это меня не удивляет, честно говоря; разве будут мозги работать, если всё, что тебя заботит, это как потрясти членом в такт музыке на глазах у других раздетых дебилов? Я отчаянно ищу спокойный уголок, где смогу засесть в ожидании, но пространство вдоль стен отнюдь не спокойное место. Здесь меньше людей, но оргия не стихает и тут. Замечаю, как четверо парней раздевают обдолбанную девчонку прямо на столике, и отворачиваюсь; на душе мерзко, я прекрасно помню себя на месте девчонки. Пару раз меня пытаются лапать за зад, но я запросто ускользаю в толпе; уметь вовремя ускользать - весьма полезный навык. Яркие прожекторы слепят глаза, топят танцпол в ультрафиолете. Я торможу у барной стойки и сажусь на пол сбоку от нее, у стены, убедившись в том, что бармен меня пока не замечает. У стойки обычно царит порядок, потому что если бы тут царил беспорядок, то люди не могли бы просаживать свои деньги в клубе; бессознательные тела отсюда уносят быстро, а пьяных просят переместиться в зал, поэтому тут относительно мирно. Главное, чтобы меня не заметила охрана. Охрана здесь своеобразная, правда; у них у самих постоянно терки из-за того, что они принадлежат разным бандам. Однако постоянные стычки не мешают им носить оружие, хотя они и стараются лишний раз его не применять. Прибыль для клуба важнее кровавых разборок. Поглядываю на телефон, но время в клубе течет безумно медленно. От оглушающей музыки, которую ставят ди-джеи на убогой деревянной сцене, у меня начинает болеть голова. Танцпол плывет и шевелится, как бессмертный змей, обжирающийся запретным плодом, и нет этому греху конца и края. Если бы у меня были деньги, я бы мог снять комнату на втором этаже; знаю, что туда можно не только водить любовников или заказывать персональное обслуживание, но можно и тупо развлекаться - включить плазму и наблюдать за оргией на танцполе; за дополнительную плату можно даже камерами управлять. Но денег у меня нет, хотя я бы с удовольствием сейчас просто полежал на постели. Плечи ломит; я верчу шеей и сжимаю и разжимаю ладони, пытаясь разогнать кровь. Это бессмысленно, конечно; дело не в том, что я задницу уже отсидел, просто ломка на подходе. Я прикрываю уставшие от постоянно сменяющегося света глаза лишь на мгновение, но когда распахиваю их назад, вдруг понимаю, что вокруг - кромешная тьма. Грохот музыки обрывается на истеричной ноте, и тишину прорезают людские голоса и привычные звуки: восклицания удивления, визг, стоны, ругань, звон бутылок, мелодии телефонов. Огоньки и фонарики смартфонов медленно зажигаются в темноте, когда приходит осознание, что электричество не торопится вернуться назад. Я хватаюсь рукой за край стойки и сжимаю ее; сердце ухает - отчего-то мне чудится эхо порхания птичьих крыльев, бьющееся высоко под потолком. Внезапно тьму прорезает огонь. Он прожорливо расползается по потолку, вырисовывая отчетливые линии - крыло, хвост, второе крыло, изгиб шеи, клюв - и рисунок замыкается, оставляя меня задирать голову к потолку, на котором пламенем ада раскрывает крылья ворон. Зал утопает в отблесках огня, вихрящихся искрах, запахе дыма; люди кричат, срываются с места, давят друг друга в поисках выхода. Звуки выстрелов прилетают с другого конца зала, и я стремительно прячусь за стойкой, чувствуя, как и меня охватывает страх. Ведь бежать по сути некуда; стоит мне высунуть нос из-за стойки, как меня затопчет обезумевшая толпа. Огонь, потихоньку охватывающий потолок здания, позволяет видеть, что происходит внутри; дыма пока что еще не очень много. Толпа охранников расталкивает людей, не испытывая мук совести и стреляя в замешкавшихся бедняг. Учитывая, что охрана торопится совсем не в сторону выхода, что кажется мне странным, я пытаюсь выхватить взглядом то направление, куда они двигаются. И прихожу к выводу, что это барная стойка, только с другого конца, а не там, где прячусь я. Бармена, который отвечает за сохранность бабок в случае форс-мажора, на месте, конечно, уже нет, поэтому, зачем эти лихие ребята двигаются именно туда, для меня загадка. А потом с потолка прямо на стойку падает человек. На спину. Я вздрагиваю, когда под моими пальцами от силы удара дрожит край стойки. Ищу глазами балкон, с которого он мог бы упасть, но над баром нет ни балконов, ни выступов, только балки, к которым крепятся прожекторы. Только на кой черт человеку залезать на чертовы балки? К тому же он одет во все черное; он явно не из ремонтной бригады. Надо сказать, что в своей тухлой жизни трупов я видел достаточно, поэтому перспектива увидеть труп меня не пугает. Пугает меня то, что этот труп, который по всем законам физики уже должен был превратиться в труп, вдруг лихо садится на стойке, прыгает на ноги и достает из недр длинного кожаного плаща пистолеты. Он терпеливо шагает по узкой стойке, раз за разом нажимая на спусковые крючки, в направлении охраны, нисколько не беспокоясь о том, что в него прилетают пули, прошивают его тело насквозь, разбивая бутылки на полках бара. Его не замедляют раны, как будто он бессмертный и не испытывает боли; с его ран не льются океаны крови, словно у него ее нет. Я смотрю на разворачивающуюся картину с ужасом, но не в силах оторваться, несмотря на страх поймать шальную пулю, гадая, не успел ли я надышаться какой-нибудь травой, пока ждал чуда. В полумраке сложно полностью разобрать, что происходит, но одно я понимаю точно - охрана в таком же ужасе, как и я. Несколько человек пытаются удрать прочь, но далеко им уйти не удается. Бессмертный стреляет как профессионал, и остатки охраны спасает лишь то, что временами они прикрываются толпой и то, что их убийце приходится перезаряжать магазины. Я смотрю на то, как уверенно он выпускает пули в людей, и запоздало думаю, что мне пора на выход. Дым прибывает, и моя жалкая жизнь сейчас под угрозой; не сказать, что я ее сильно ценю, но, наверно, все же предпочту подохнуть в своей постели от какой-нибудь дряни, чем от пули в черепушке. Нужно выбраться на улицу и позвонить Триллраму, и дело с концом. Вообще, конечно, я всегда принимаю дурацкие решения - доказано временем. Я абсолютно уверен в том, что не издаю ни звука, что ноги мои не задевают осколков, что кеды не шаркают по полу, что стойка, за которую я ухватываюсь рукой для равновесия, не скрипит. Черт подери, да я даже не дышу, и не только потому, что запах гари перебивает кислород. Просто мне страшно - до безумия, до чертиков страшно - поэтому я не дышу. Я не хочу, чтобы человек в черном меня заметил. Я не хочу смотреть в его лицо. За спиной дышит смерть, и я чувствую это также сильно, как твердый пол под ногами. Я осторожно крадусь вдоль стойки. Еще чуть-чуть, и можно будет нырнуть в похудевшую толпу, в клубы едкого дыма, который надежно скроет меня от чужих глаз. Щелкает затвор предохранителя, и дуло пистолета больно упирается мне в лоб, обжигая кожу. Я замираю; пот ощутимо плывет по спине. Поднимать взгляд жутко, но какой у меня выбор? Если успею, конечно. Чудится, что вой огня и хор безумных криков сейчас прорежет звук выстрела, и это будет последний звук, который я услышу в своей никчемной жизни. Губы дрожат, когда я смотрю вверх, на человека, присевшего на корточки прямо поверх барной стойки. На его лице - белый грим, чуть смазанный по краям грязью и пятнами крови; глаза - обрамлены черным и пересечены двумя симметричными тонкими линиями, уходящими вертикально на лоб и щеки; губы - черные, под стать глазам, и по уголкам от них тоже тянутся вверх по диагонали тонкие полоски, растягивая его рот в саркастичной ухмылке. Однако эта черно-белая, нарисованная, странная маска - не первое, что врезается в память. Я будто смотрю в глаза мертвецу. Над его головой полыхает ослепительный, смертоносный огонь, а он разглядывает меня холодно - так холодно, что мороз идет по коже. В этом человеке нет жизни, нет радости, нет счастья - почему-то думается мне. Я застываю в моменте безвременья, пойманный на крючок равнодушным взглядом алых глаз, которые, кажется, видят меня насквозь. Меня прошибает пониманием, что вот он - страшный суд, о котором толкуется в Библии. Я уже ввергнут в его пучину, раздет до костей, и каждый мой грех, каждый мой горький выбор сейчас вынесен на обозрение, и заплатить мне придется сейчас, а не в гипотетическом «потом». Шуршит ткань, и я на секунду опускаю глаза, наблюдая за тем, как полы кожаного плаща соскальзывают с края барной стойки, когда бессмертный наклоняется вперед, впечатывая пушку в мой лоб еще сильнее. Он придвигается ко мне, разглядывает мое бледное лицо. Вот и все, наверно. Интересно, сохранится ли мое тело для похорон, или я сгорю тут, а мои обгоревшие останки позже, после всех необходимых экспертиз, зароют где-нибудь в общей могиле? Найдется ли мое имя в базе, позаботится ли кто-нибудь о том, чтобы сделать мне дешевую табличку? Впрочем, зачем. Все равно никто не принесет мне на могилу цветов, как тому безликому «Инахо» с кладбища. Господи Боже, откуда во мне занимается эта гребаная бессмысленная зависть? Я же вроде сдохнуть хотел, нет? - Тебе не место здесь, - вдруг говорит бессмертный, размыкая губы, и я, уже зная, как молниеносно этот человек способен убивать людей, совсем не ожидаю, что тон его голоса окажется таким мягким - таким обволакивающе мягким. Такие голоса не присущи убийцам. Так родители разговаривают с детьми, так учителя объясняют правду жизни несмышленым деткам, так медработники в домах престарелых шепчут успокаивающие слова брошенным старикам. Вот так и этот человек, который пришел сюда, чтобы нести смерть, внезапно благословляет меня на жизнь. Господи. - Иди домой. Он убирает пистолет прочь от моего лба и встает, опуская руку, а я пячусь назад, елозя задницей по полу, глядя на него неотрывно и со страхом и не понимая ровным счетом ничего. В зареве полыхающего над головой огня, который уже давно потерял очертания птицы и теперь прожорливо пожирает пропитавшееся смрадом грехов здание, бессмертный возвышается надо мной, как символ правосудия. Я смотрю на ровную линию его плеч, на застывший в вечном холоде взгляд, на его черные взъерошенные волосы, на то, как он поворачивается ко мне спиной, чиркает подошвами тяжелых сапог по барной стойке и на то, как его длинный плащ от резкого движения будто схлопывается за его спиной, как крылья. Ворон, думаю я. Он - ворон. Пытаюсь сделать судорожный вдох, но закашливаюсь. И внезапно время возвращает свой бег. Кислорода настолько мало и дыма настолько много, что позже я совершенно не понимаю, как нахожу силы выбраться из клуба. Иду почти наощупь, дико хрипя и не видя перед собой ничего, но меня словно ведет вперед кто-то невидимый и, наконец, минув парадный вход, я падаю на колени, а затем перекатываюсь на спину. Вокруг меня сотни таких же людей - плачущих, жадно глотающих воздух, выблевывающих собственные легкие. Где-то вдалеке занимаются сирены - помощь скоро будет, если, конечно, будет, кого спасать. Ведь там, во тьме пожара, я спотыкался о тела. Дождь хлещет по щекам, и я безумно, надрывно хохочу в грузное небо. Я уже давно не чувствовал себя настолько живым. Лежу на асфальте, ловлю губами капли со вкусом гари, игнорируя трель телефона в кармане. Даже зная, что на экране отобразится звонок от Триллрама - не шевелюсь. Это какой-то крышесносный момент мнимой свободы, которому я отдаюсь целиком. Сейчас я словно принадлежу не себе, не ломке, не прошлому - а этому странному человеку-птице, который, посмотрев мне в глаза, вдруг решил, что я достоин пощады. Почему? Не знаю, но мне хочется кричать - до какой-то безрассудной хрипоты. Медленно, но беру себя в руки. Холод дождя потихоньку отрезвляет, и я отхожу с дороги, завидев машины полицейской и пожарной помощи. Набрасываю капюшон ветровки на лицо и устало юркаю в ближайший переулок; не горю желанием провести следующие несколько суток в разборках с властями - даже если просто как свидетель. Поверяю сообщения и убеждаюсь в том, что Триллрам уже в курсе только что произошедшего. Меня это не удивляет - людей в клубе было много, и в век соцсетей новости распространяются быстро. Те, кто первыми выбрался из клуба, наверняка уже разболтали все о вспыхнувшем на потолке вороне. Не знаю, много ли людей видели бессмертного. Скорее всего, нет; это только меня угораздило засесть у барной стойки и не убежать оттуда в первую же секунду опасности. Домой иду пешком, потратив на это не один час, но плевать, даже если заболею. Я в каком-то странном оцепенении, словно мой мир перевернулся с ног на голову. Иду под дождем, стараясь держаться подальше от редких прохожих, иногда проверяю телефон. Судя по новым сообщениям, Триллрам объявляет охоту на бессмертного «по горячим следам», но я отчего-то уверен, что никаких следов его ищейки не найдут, как не находили и до этого момента. Иногда я вздрагиваю - мне чудится хлопот крыльев, скрип кожаного плаща - но, когда оборачиваюсь, вокруг никого нет, и слышно лишь шуршание дождя. Когда я закрываю за собой знакомую дверь, оцепенение все еще не проходит. Скидываю мокрую одежду прямо на кухне и прохожу в ванную - в мой скромный закуток на несколько шагов, объединенный вместе с унитазом. Я не особо люблю проводить время здесь - лампа над головой вечно моргает, а денег на новую у меня нет. В самой ванне лежать - тоже такое себе удовольствие. Не знаю, кто в этой квартирке жил до меня и чем занимался, но ванне однозначно требуется заливка или новый вкладыш, и обычно я не испытываю удовольствия лежать в ней, а просто использую гребаный дырявый душ. Однако после долгого пути, после всех событий этого дня, я наполняю эту чертову ванну и ложусь в нее, откидывая голову на край. Ощущения такие, будто наступил конец света. В квартире необычайно тихо - даже соседи не буянят, хотя буянить под утро это их любимое занятие. А еще в квартире темно, потому что свет я оставляю только в ванне в целях экономии, а за преградой стены пока что еще ночь. Свет недружелюбно мигает над головой, как в каком-то ужастике. И я - один на один с этим страхом, потому что нет у меня никого, с кем бы я мог его разделить. Нет, и никогда не будет. Усталость накатывает постепенно, по мере того, как расслабляется под натиском теплой воды тело. Мгновение, и я не замечаю, как проваливаюсь в бездну сна. Ошибка, конечно, ведь так можно и утонуть. И, тем не менее, я шагаю по тропинке кладбища, к знакомой скамейке, окруженной осенней листвой. День будто повторяется заново, хоть и не с самого начала. Вот я сажусь на скамейку, держу стаканчик драгоценного чая; вот я его роняю, когда незнакомец резко поворачивается ко мне. Новехонький черный плащ скрипит, повинуясь его движению. А потом он уходит, и плащ за его спиной раскрывается и схлопывается, как крылья, чиркая по разноцветному настилу из листьев. Осознание затапливает меня горячей волной. Блять. Выныриваю из сна, расплескивая вокруг себя воду, хватаюсь дрожащими руками за края ванны. Сердце колотится, будто бешеное. Осознание, накрывшее меня во сне, никуда не уходит. Лицо человека из сна, лицо человека, которого я встретил на кладбище - оно такое же, как и то, что было покрыто гримом. Я абсолютно уверен, что встретил его сегодня дважды - там, на кладбище, и потом, в клубе. Я даже пил чай, купленный на его деньги. Боже-боже-боже, что за хуйня творится в моей жизни? Выбираюсь из ванны шаткой походкой, из последних сил вытираюсь единственным полотенцем, что у меня есть, а затем падаю на кровать, уже не в силах подтянуть одеяло. Если кто-то захочет вломиться в мою квартиру, то ему выпадет несчастье лицезреть мой худой зад, но это далеко не самое худшее, что случалось в моей жизни, поэтому мне все равно. По телу ходит дрожь, пока я в полусне пытаюсь осознать, что теперь у меня есть хотя бы зацепка. Что бессмертный был там, на кладбище, рядом с могилой, на которую были принесены цветы. Возможно, он сам принес их туда, а, если так, то, возможно, его что-то связывает с похороненными там людьми. С той красивой девушкой или тем странным именем «Инахо» без фотографии. Я могу быть неправ; может, могилу навещал кто-то другой, но то, что бессмертный был там - это существенная зацепка. Это та информация, которая нужна Триллраму, та, за которую я смогу получить дозу - хотя бы раз точно. Смогу продлить ясность мыслей еще на несколько дней. Это словно подарок судьбы. Что-то с громким стуком бьется об окно. Поворачиваю голову, но за мутной завесой дождя не вижу ничего. Возможно, просто подслеповатая птица ударилась о стекло? Нехорошее предчувствие сворачивается клубком в горле. Нет-нет, я не могу сдать бессмертного, ведь он отпустил меня. Пощадил, хотя за мгновение до этого выпускал пули без устали - и не только в охранников-бандитов. Я видел, как падали замертво люди, совершенно разные люди, еще минуту назад танцевавшие на танцполе или ширявшиеся за столиками у стен. Но по какой-то причине именно мне было позволено уйти. И я, что, теперь отплачу ему такой подлостью? Ради паршивой дозы? К горлу подкатывает тошнота, и я решаю - нет. Нельзя платить злом на добро, пусть и добро это было проявлено ко мне в очень странной форме, но я просто не могу - не могу отплатить смертью на данную мне жизнь. Как-нибудь продержусь. Может, завтра Триллрам передумает и снабдит меня дозой. Может, кто-то другой выйдет на след бессмертного - полиция, например. Этих «может» бессчетное количество; выкручусь. Сделаю вид, что ищу его, а сам сожму зубы и потерплю, справлюсь. Не может же мне так не везти. Довольный этим решением, я, в конце концов, засыпаю - в мире и гармонии с собственной совестью. Впрочем, утро не приносит хороших новостей. Как и следующее утро за ним. Как и следующий день. Город укрывает завеса туч, которые выпускают шквал дождя почти без устали, прерываясь лишь на редкие передышки. В сводках новостей появляется все больше упоминаний о «вороне», как о подписи убийцы, но и только. Я с каким-то запоздалым осознанием прихожу к выводу, что, да, полиция ищет его, но не шибко-то старается. Зачем, если бессмертный так стремительно вырезает всю шушеру города в одиночку, упрощая им работу. У полиции зуб на местные шайки давно заточен, только власти их поймать не было, и нет. Власть в этом городе принадлежит кому угодно, но не правосудию. Триллрам лютует и на вопрос о дозе обещает скрутить мне шею, если я еще раз посмею связаться с ним без результата. Денег не остается, последние гроши, оставленные бессмертным по какой-то насмешке судьбы, я трачу на очередную дешевую булку, чтобы заглушить голод. На пятый день ломка подбрасывает меня с постели и, борясь с желанием разбить лоб о ближайшую поверхность, я вою от бессилия, подсунув голову под холодные струи воды в раковине - до нее бежать ближе, чем до крана в ванне. Это невыносимо, ломка невыносима. Если сегодня я не ширнусь, я хуй знает, каких дел натворю. Самое очевидное - побегу в клуб отсасывать первому встречному, хоть и не умею. При мысли об этом меня рвет - выблевываю желчь, потому что желудок со вчера пустой. Что угодно - но не секс. Не то чтобы я такой привлекательный, но я знаю, что в притонах есть люди, которые будут готовы расплатиться со мной дозой за определенные услуги, на которые обычные шлюхи редко соглашаются. Но я не могу - не могу - позволить себе вновь оказаться на дне - на том дне, где я уже был и откуда едва выкарабкался. Не хочу вновь чувствовать эту грязь, эти тошнотворные прикосновения к телу - что угодно, но не это. Я не буду жертвой снова. Прости, бессмертный незнакомец, но ты же все равно бессмертный, верно? Я видел - пули били тебя насквозь. Так что прости, что я, возможно, сдам твой секрет. Эта ломка выше меня. Видя мое состояние и сумасшедший блеск в глазах, Триллрам сперва думает, что я несу чепуху, чтобы заработать дозу. Однако, он не в том положении, чтобы не проверить зацепку, поэтому он, приказав нескольким верзилам следовать за его машиной, заталкивает меня в салон, кривясь при виде моих безумно дрожащих рук. К кладбищу мы едем молча. Триллрам, очевидно, волнуется, что тратит время ни на что, но он готов проявить терпение ради результата. Наверно, давят на него сверху неприлично сильно. Я растерянно думаю, как же мне ему доказать, что я действительно видел бессмертного на кладбище, ведь у меня нет ни видео, ни аудио, только воспоминание. Триллрам запросто может не поверить мне. Зубы у меня стучат отвратительно громко, пока мы идем по знакомой тропинке в окружении охраны - кажется, помимо ломки, я подхватил лихорадку из-за ночной прогулки под дождем, поэтому трясет меня нещадно. Половину времени перед глазами туман, но дорогу я помню хорошо. Сейчас дорога - это сплошная жижа из листьев, луж и земли, и время от времени ноги у меня разъезжаются, из-за чего я падаю коленями в грязь. Триллрам фыркает каждый раз и пинает меня в спину, подгоняя идти дальше. Я отчаянно смотрю на деревья вокруг - они, сбросив часть листвы, стоят необыкновенно понурые, обессилев под натиском долгого ливня. Ощущение конца довлеет надо мной, но я, ведомый каким-то внутренним упрямством, иду вперед. Не знаю, может, где-то в глубинах космоса внезапно для меня зажигается звезда удачи - или звезда смерти, как знать - но, когда я вывожу Триллрама и его компанию к нужной могиле, прямо рядом с ней стоит бессмертный. Тяжело опираясь на ограду локтями, он нависает над могилой, как будто его клонит к земле, как будто дождь, бьющий его по спине, стремится вогнать его в эту самую землю, и он едва способен противостоять этому натиску. Но при звуке шагов он поворачивает голову и медленно рассматривает Триллрама, его охрану, а потом его взгляд задерживается на мне, и мое сердце ухает в пятки. На его лице полу стершийся грим - такой же, как был в клубе - и сейчас, когда мокрые волосы обрамляют его бесстрастное лицо, от него исходит такое ощущение опасности, что не передать словами. Он как хищник - птица перед пике, готовая упасть в бездну за добычей. - Твою мать, - вырывается из горла Триллрама. - Держи суку! Дальше все происходит как-то неожиданно просто - без драмы и надрыва, без дыма и огня, без чудес и мистики. Триллрам хватает меня за плечо и оттаскивает в сторону, пока его бугаи стреляют в незнакомца. Погоня не длится долго. Мне плохо видно из-за мути в глазах и из-за того, что Триллрам постоянно трясет меня, ругаясь матом, но, кажется, что вместо того, чтобы принять бой, бессмертный ловко ускользает от пуль, затерявшись в лабиринте старых могил. Спустя несколько минут кладбище погружается в тишину, в которой слышно только шуршание дождя. - Сука, ушел, - рычит Триллрам, вгрызаясь руками в ограду могилы. Впрочем, минуту спустя он успокаивается. - Однако, это уже что-то. Хорошая работа, Троярд. Оказывается, ты можешь быть полезен. Так и быть, сегодня у тебя праздник. Триллрам закидывает руку на мое плечо, приобнимает меня, будто мы закадычные друзья. Взгляд его направлен на могилу, а пальцы другой руки нетерпеливо постукивают по ограде, пока его губы дьявольски шепчут «кто же тут у нас, что за девица». И мне вдруг хочется исчезнуть, просто раствориться в небытие, перестать дышать. Меня трясет, меня мутит; больно так, будто все мои внутренности перемалывает огненная мясорубка, но это не мясорубка ломки или болезни. Ощущение неправильности толкает меня на край бездны, и я равнодушно смотрю вниз на собственное бездушное отражение, вяло шевелящееся во мраке. Кто ты? Это ведь не я. Когда ты превратился в это, Слейн? Наверно, меня лихорадит так, что у меня галлюцинации. Даже когда мы с Триллрамом возвращаемся в машину, я до сих пор не слышу мира вокруг. Триллрам что-то орет с пеной у рта в трубку, отдает какие-то приказы, но я не разбираю ни слова - словно между нами невидимая стена, за которой меркнут все звуки и краски. Мир меркнет. В нем не остается ничего, за что можно бы было держаться. Не за себя же, правда? Я смотрю на свои худые колени, на еще не засохшую грязь поверх протертых джинсов. Я сам как эта грязь - пятно в чудесной картине мира. - Держи, заслужил, - Триллрам швыряет мне сверток в руки, высаживая меня в центре города. - Если что-то еще разнюхаешь, звони сразу, понял? Смотрю на удаляющуюся машину, вдыхая едкие выхлопы, а потом заглядываю в сверток и вдруг успокаиваюсь. Полог тишины въедается в рассудок. Впервые в жизни я ясно знаю, что делать дальше. Сейчас я пройду по краю бездны и нырну - так будет справедливо. Неторопливо иду домой, не забыв выудить в укромном месте пачку свежих шприцов. Один знакомый шизофреник вечно распихивает их по району - якобы чтобы было чем ширнуться, если очень приспичит - однако никогда не задается вопросом, где взять саму наркоту. Самое забавное, что он и не нарик вовсе; он просто думает, что нарик, вот и балуется со шприцами. Думать о какой-то хуйне - неожиданно умиротворяюще. Мир вокруг скользит мимо меня калейдоскопом отрывочных картинок: почерневшее небо, капли дождя на витрине магазина, бездомная кошка, выглядывающая из-за мусорного бака, промокшие шнурки моих поношенных кед. Все это моя жизнь, ее застывшие бессмысленные секунды, о которых даже некому рассказать. Захожу домой, закрываю дверь, раздеваюсь догола. Жгут находится на привычном месте; там же и вся утварь, чтобы сделать раствор. Надо же, Триллрам и вправду расщедрился - того количества наркотика, что он мне дал, может хватить на пару месяцев, если использовать с умом. Только вот думать я больше не хочу; я отказываюсь. Нет меня больше - я весь остался там, в том сгорающем зале клуба, под дулом чужого милосердия, которое я продал, чтобы сейчас лежать посреди своей убогой квартирки и сожалеть. Я, наверно, какой-то неправильный. Ну, кто еще будет винить себя за предательство человека, которого и не знает вовсе? Но я всегда таким был - я всегда думал больше и мечтал о большем, я всегда карабкался вместо того, чтобы смириться и упасть, я всегда смотрел на закат вместо того, чтобы стыдливо спрятать взгляд и не смотреть на него более. Я устал, правда. Я устал от себя. Распахиваю окно, впуская в комнату звуки дождя. Пинаю попавшийся под ноги томик стихов в угол и ложусь прямо на холодный пол. Игла знакомо входит под кожу - больно, ведь все руки в синяках. Но эта боль настолько мимолетна перед лицом лавины облегчения, что секунды спустя уже струится по клеточкам тела, что хочется надменно смеяться. Глотаю воздух свободы, сдерживаюсь, чтобы снова отправить иглу под кожу. Интересно, что бы сказал отец, будь он жив. Или не сказал бы ничего, а просто сел в свой угол и, глядя на то, как я пускаю яд в кровь, писал бы свои блядские стихи? Неотрывно смотрю на потолок, потихоньку проваливаясь в океан спокойствия. Должно быть, рай ощущается именно так. Что ж, хоть здесь, на земле, я могу его отведать, ибо путь на небо мне заказан. Уходят все мысли и страхи, вся боль и усталость, все переживания. Есть только я и невесомость, только радость жизни - такая, что немудрено за нее и душу продать. Рассеянно думаю, хватит ли двойной дозы, чтобы никогда уже не выплыть из этого состояния. Хочу остаться тут навсегда; пусть здесь будет мой дом. Пусть хоть где-то мне будет хорошо. Не сознаю, сколько проходит времени, но сердце вдруг тревожно сжимается, вырывая меня из болота успокоения. Дышать так тяжело, что я барахтаюсь на полу на разъезжающихся локтях и коленях, пока взгляд метается из стороны в сторону. Что не так? Почему все не так? Почему смерть не может прийти за мной ласково? Впрочем, вот же она, смерть - сидит на подоконнике черной птицей, наблюдает за мной одним глазом, моргая и благородно шевеля клювом. Я брежу? За сложенными крыльями ворона - ночь, пронизанная сеткой оранжевых и серебряных огней. Секунда, и птицы уже нет. Она растворяется в ночи, оставляя после себя эхо карканья, хлопанья крыльев и цоканья когтей по моему карнизу. А потом ветер и дождь врываются в распахнутое окно, и вместе с ними приходит он. Бессмертный. Словно законы физики ему не указ, он закрывает своим телом почти все пространство окна, появляясь откуда-то сверху - с крыши что ли? - и нагло садится на мой подоконник на корточках, опуская расслабленные руки, облаченные в перчатки без пальцев, между бедрами, пока его длинный кожаный плащ колышется за спиной в ареоле ночных огней. Ей Богу, птица в человеческом обличье. Когда-то я мечтал позвать свою любовь посмотреть на птиц на набережной; видимо, звать не нужно было - само пришло. На его лице уже знакомый мне грим и знакомый мне внимательный пронизывающий взгляд. Не только барахлящее сердце душит меня; меня внезапно душат слезы, поднимающиеся со дна похороненного сердца. Я виноват, я знаю, я заплачу. Бери, что хочешь. Хочешь - уничтожь это бренное отравленное тело; хочешь - забери остатки моей гнилой души, выброси их где-то, где они заслуженно догниют, никому не нужные и всеми забытые. Назови цену, хотя у меня и нет ничего ценного. Только имя и грехи - бесконечная их вереница, бесконечный водоворот, бесконечный змей, который душит меня кольцами. Не было, и нет для меня в этом кругу ада выхода. Бессмертный наклоняет голову чуть вбок, словно ему любопытно смотреть на меня, а потом медленно соскальзывает с подоконника в мою комнату, и я смотрю на то, как его сапоги оставляют мокрые следы на моем полу. И мне вдруг становится стыдно - даже если он пришел меня убить, из меня никчемный хозяин. Встречаю его голый, обоссанный - похоже, под дозой я пролежал несколько часов - локти разъезжаются так, что встать даже не могу. А еще меня тошнит, и в теле жуткая боль - не подох я от передозировки. Странно, что вообще живой. Словно соглашаясь с последней мыслью, мое сердце вдруг натягивается струной, и меня рвет на собственные же колени. Воздух исчезает из пространства, и я царапаю пальцами грудь, бешено смотря по сторонам, несмотря на то, что понимаю, что никто не захочет мне помочь. Что происходит, Боже? У меня сердце останавливается? Я умираю? Я умру? Я ведь всегда надеялся, что это произойдет, пока я буду под кайфом. Мне хочется выть от страха и хохотать от отчаянья - воистину, достойный конец, Слейн. Достойный обычного наркомана, разве не так? - Не сегодня, Слейн Троярд. Голос безжалостно выдирает меня из бездны. Прикосновения обжигают. В движениях бессмертного нет ни капли нежности или понимания, они как твердь, которая тянет меня за собой. Его рука зарывается в мои слипшиеся волосы, и он так и поднимает меня - за волосы, жестко и грубо, выдирая с моих губ вскрик. Он тащит меня в ванную, врубает эту чертову моргающую лампочку, а следом и воду - почти горячую, и в воздух мимолетно взвивается пар, когда вода из крана перетекает в дырявый душ. Я все еще не могу дышать, и на глаза наползает пелена, пока вдруг мой и так дребезжащий по швам мир не трескается на осколки. Бессмертный не только заставляет меня залезть в ванну, но и сам следует за мной - прямо так, в одежде, в своих тяжелых сапогах и плаще. Впрочем, долго ли ему расстегнуть ремень, да потянуть вниз пряжку молнии? Теперь, когда я обнажен и зажат между ним и стеной с потрескавшимся кафелем, так ли сложно ему отомстить мне именно так, чтобы было больнее? Чтобы я запомнил это перед смертью и проклял тот день, когда осмелился осквернить его милость. Господи, я приму любую месть, но не такую. Пожалуйста, только не это. Не снова. Не так! Мне хочется кричать, выть, и я, чувствуя его звериную силу - его бездонную силу, которую не смогли победить даже пули - реву позорно, как младенец, царапаю едва послушными руками плащ на его плечах, захлебываюсь нехваткой воздуха. Я хочу, чтобы это закончилось, Господи. Мне больно-больно-больно; прошу-прошу-прошу, прошу. Я ведь пытаюсь, я честно пытаюсь каждый день этой гребаной жизни не отравлять воздух тем, кто достоин жить; я просто доживаю свой век, изредка позволяя себе смотреть на красоту закатного солнца. Это большее, на что я осмеливаюсь. Я знаю свое место. Пожалуйста. - Трепыхаешься, как летучая мышь, - подмечает бессмертный, но как-то мягко - совсем не так, как произнес бы эти слова насильник - а потом я перестаю что-либо понимать. Он садится на дно ванны, дергает меня вниз так, что я приземляюсь в его объятия - спиной к нему - и, пока я пытаюсь хватать губами воздух, пока душ над нами продолжает плеваться горячей водой, он снимает свои перчатки, отбрасывает их прочь, на пол. Однако, это единственная вещь, которую он снимает. Его ладони скользят по моей груди, замирают на секунду поверх напряженного сердца, затем прослеживают мои плечи и локти, пока его пальцы не вгрызаются в свежие синяки от инъекций, ближе к сгибу локтей. Сердце болезненно трется о ребра и вдруг успокаивается - распрямляется невидимая струна. Там, куда я колол себя наркотой, проступает белесая жидкость - сперва капля, которую быстро смывает водой, потом еще одна, потом она течет узкой струйкой - долго, как будто из меня выходит все то дерьмо, чем я травил себя годами. Утекают минуты, а бессмертный лишь изредка шевелится, чтобы переместить ладони на другие мои синяки - куда я колол себя раньше - на бедра. Я завороженно смотрю на этот необъяснимый процесс, боясь шелохнуться. Потихоньку уходит все - вся застоявшаяся в теле боль, вся муть перед глазами, вся ломота костей, все эмоции, швыряющие меня из края в край. Я не знаю, что происходит. Какой-то абсурд. Магия. Так не бывает в жизни. Не бывает так - не со мной. Когда потоки иссекают, я, забыв обо всем на свете, поднимаю руку к моргающему свету, провожу по локтю пальцами, потом меняю руку. Синяки все еще на месте, как и шрамы, но в теле ощущение, словно я рожден заново. Словно я и вовсе не кололся несколько часов назад, словно выматывающей, изъедающей меня каждую секунду ломки не существует. Я не чувствую ее. Совсем. Я не хочу колоться. Это настолько забытое чувство, что я снова реву. Реву, сидя в своей собственной ванне, в объятиях неизвестного человека, который только что сотворил чудо. Закрываю стыдливо лицо ладонями, с ужасом вспоминая агонию последних лет. Воспоминания накрывают позорной лавиной, и я не могу с ней совладать. Боже, как низко я пал. Я настолько поглощен этим омутом осознания, что выныриваю из него лишь когда на мою голову приземляется пахучий шампунь. Пахнет он приятно, освежающе, какими-то травами, но у меня абсолютно точно такого никогда не было. У меня есть только кусок дешевого мыла, которое я использую, когда от меня начинает вонять. Оказывается, что за то время, пока я был занят истерикой, бессмертный успевает оставить меня в одиночестве, раздеться до черных штанов и майки, и теперь он нависает надо мной в ванне, подтащив к ней незнакомый мне рюкзак, и моет мне голову. Какой-то сюр. И я покорно сижу, позволяя ему это. Я нормальный? Впрочем, думаю, что даже если захочу оттолкнуть его, сил на это у меня нет. С каждой минутой меня все больше клонит в сон, а по телу разливается слабость. Наверно, для тела это тоже стресс - внезапно оказаться лишенным всего того дерьма, с которым оно пыталось справиться столько лет. За мытьем волос следует мытье тела. Правда, в этот раз бессмертный просто кидает мне на колени губку и ставит на край ванны гель для душа, а потом исчезает в проеме двери. На яркой картинке что-то цитрусовое, и я сонно оглядываю ее; девчачий что ли? Хотя помыться и, правда, не мешало бы. Хоть мы и просидели столько минут под струями воды, от меня все равно несет мочой. Отвратительно. Заставляю себя взять губку и выдавить на нее геля и намыливаю тело. Движения мои медленные и вялые, но отчего-то я все равно горжусь собой. Приводить себя в порядок - это ведь не ширяться. Не выдерживаю и подношу губку, чтобы вдохнуть аромат геля для душа, и хочется снова заплакать. Комфорт - такое забытое слово, словно из прошлой жизни. Пусть отец и прожигал все деньги на свои книги, пусть мы жили бедно, и порою есть нам было нечего, но все же - в доме всегда было мыло, всегда была одежда, которую можно было сменить, всегда был свет, была посуда и мебель. Надо же, как быстро я забыл об этих мелочах. Мотнув мокрой головой, заканчиваю мыться и растерянно оглядываюсь в поисках полотенца. Не помню, где я его оставил в прошлый раз. Что мне теперь, голым вылезать? - Квартира оставляет желать лучшего, - заявляет бессмертный, шагая обратно в ванную, словно чует, что я готов выбираться. Сглатываю несуществующий ком в горле и смотрю на него - он явно успел переодеться. На нем простые пижамные штаны оранжевого цвета с россыпью нарисованных апельсинов и просторная черная майка - сухая; лицо больше не в гриме - смыл в раковине? - а взъерошенные вороные волосы обузданы обычными заколками, которые можно найти почти в любом магазине. В таком виде он совершенно не похож на убийцу, на человека, что приставил пистолет к моему лбу. Блять, что дальше? Он скажет мне, что планирует остаться? - Но выбора нет. Я поживу у тебя, - добавляет он, глядя мне прямо в глаза. Вероятно, отупевшее выражение моего лица говорит о многом, потому что следом он поясняет, коротко, - Ты мне должен. Я резко, стыдливо прячу взгляд, впиваясь ногтями в колени. Да, я действительно ему должен - не только те глупые деньги, на которые существовал последние дни. Я ведь сдал его Триллраму - вернее, то место, куда он, скорее всего, приходил отдохнуть, а не размахивать пушкой. И та могила девушки, наверняка, как-то связана именно с ним. Если она его родственница, тогда Триллрам запросто сможет найти о нем информацию. Не сомневаюсь, что его прихвастни уже всюду роют город, чтобы выйти на его след. В таких обстоятельствах, действительно, что может быть надежнее спрятаться у обычного торчка, который уже его сдал? Наверно, это именно то, что называют вторым шансом. - Я Инахо, - представляется бессмертный, шагая ближе и опуская на мою мокрую голову новехонькое махровое полотенце. Я в замешательстве перетаскиваю его на руки, наблюдая за тем, как следом сверху ложится просторная красная футболка и белые пижамные штаны. Он, что, магазин ограбил, чтобы меня одеть? - Что? - мямлю я, нерешительно мну одежду в руках. Я не привык к подаркам. - Но… я видел это имя на могиле? - А, да, - соглашается он уже на пороге, как будто забыл что-то упомянуть. - Я умер. Э? Ну, то есть, наверно, это логично, я ведь сам видел, что всаженный в него рой пуль ничего ему не сделал, что падение с высоты не сломало ему позвоночник. Но все же? Какого черта он делает в моей квартире, если он умер? Заставляю себя подняться и на подгибающихся коленях выбираюсь из ванны, кое-как вытираю тело полотенцем и натягиваю новые шмотки. В них невероятно удобно - настолько, что я тру слезящиеся глаза. Однако это не последний сюрприз на сегодня. Стоит мне зайти в комнату, как мой взгляд падает на постель. На мгновение даже кажется, что я не к себе в квартиру попал. Потому что у меня сродни не было такого дорогого постельного белья, да еще такого цвета - винного темно-красного. Таким обычно застилают кровати в борделях для богачей. Поворачиваю голову, слыша возню рядом с ширмой, и тут же жалею. Бессмертный - Инахо - успевает переместить мою поломанную микроволновку на пол и теперь разбирает ее с видом человека - совершенно не похожего на мертвого - который знает, что делает. Ну, все, хватит, не могу больше. Этот странный день должен закончиться, и я закончу его сейчас. Иду к постели, чуть не спотыкаюсь об оставленную гостем сумку и падаю лицом вниз на свежее белье. Плевать на все, я буду спать. Может, после сна что-то, наконец, прояснится. Что-то, что даст мне понять, для чего я еще дышу. Сон долог, хотя не особо приятен, пусть я не особо запоминаю, что мне снится. Кажется, я куда-то бегу и кого-то ищу, задыхаясь, взбираюсь по ступеням серого перелета. Не знаю, что там происходит дальше, потому что я открываю глаза. В квартире темно - должно быть, я проспал целые сутки - но то, что и после сна ничего не проясняется, я осознаю сразу. Потому что прямо напротив меня, накрывшись одеялом, спит… Инахо. Никуда он не исчезает из моей квартиры, наоборот, такое ощущение, что его становится только больше. Окошко прикрыто, но света от огней города достаточно, чтобы разобрать произошедшие вокруг изменения. С ширмы свисает уже знакомый мне кожаный плащ, и на полу рядом стоят тяжелые сапоги. Рядом с ними - невесть откуда взявшийся деревянный табурет, на котором возлегает расстегнутая сумка. Край второго табурета выглядывает из-за ширмы, а еще посреди комнаты стоит стол. Он небольшой, на двух человек, но мне вдруг хочется истерично ржать. Бессмертный, что, обокрал не только магазин одежды, но и мебельный, пока я спал? Воспаленное воображение отнюдь не помогает, подсовывая картинки того, как Инахо ловко запихивает стол и табуреты в квартиру через окно; я ведь не давал ему ключи. Не помню, когда я смеялся в последний раз, и еле сдерживаюсь, чтобы не разбудить моего гостя. Вместо этого трогаю лоб - что-то мне жарко. Вообще ощущения в теле не очень - словно отголоски ломки. Не той, что толкает ширяться здесь и сейчас, а той, какая, пожалуй, бывает после первого или второго приема, когда еще можно собрать волю в кулак и спасти себя. Прикусываю костяшку пальца и выбираюсь из постели, чтобы плеснуть холодной воды на лицо. Удивительно, что Инахо продолжает спокойно спать - разве я для него не обыкновенный торчок, который может сдать его снова? Да и вообще, зачем ему спать, если он мертв? Отвлекаюсь, внезапно почувствовав запах еды. Так приятно пахнет обычно из кафешек и ресторанов, и я в замешательстве исследую закуток кухни. Так и есть - нахожу завернутую в полиэтилен посуду, которой у меня тоже раньше не было, и кусаю губы, смотря во мраке на то, что выглядит обычным пловом, но пахнет так, что я за него душу готов продать. Мне ведь можно это есть или нет? Выглядываю из-за ширмы в надежде, что Инахо даст мне ответ, но он по-прежнему мирно спит. Черт, ну вот разве трупам нужен сон и еда? С невероятным чувством стыда и чувством, что делаю что-то неправильно, беру посудину, нащупываю рядом ложку, подхватываю табурет и несу все это добро к окну. Подоконник у меня узкий, но мне и не нужно много места, чтобы поесть. Споро оглядываю его, ведь Инахо в квартиру через окно попал и сидел на нем, но поверхность чистая. Неужели он еще и квартиру отмыл? Смотрю по сторонам, но в темноте плохо видно. Сажусь на табурет. Руки немного дрожат, когда я подношу ложку ко рту. Черт подери, я уже забыл вкус обычной еды. Слезы наворачиваются от того, насколько плов божественно вкусный, даже еще немного теплый. Хотя, конечно, реву я не из-за вкуса. Это так прекрасно - чувствовать себя человеком и думать не о дозе, а о том, как красива ночь. Небо, наверно, звездное, хотя из-за огней города и смога звезд не видно. Тонкая полоска месяца едва проступает во тьме. Интересно, какое оно - небо за городом - увижу ли я его когда-нибудь? На самом деле, это несложно, купить билет и выехать на природу, денег вот только нет. Отставляю наполовину опустевшую тарелку, ощущая, что насытился. С непривычки, конечно. В моем желудке уже давно не бывает ничего, кроме булок и пирожков. Я совсем не слышу, как Инахо встает с постели. Вижу его боковым зрением уже в последний момент, когда он тенью, за которой тянется шлейф, подходит совсем близко и прислоняется бедром к противоположному краю подоконника. В свете фонарей шлейф оказывается одеялом, под которым мы оба спали. Молчу, глядя на него и не пряча заплаканное лицо. Зачем, если он уже видел всю мою гнилую сущность, все мое изуродованное тело, все мои жалкие слезы? Мне нечего прятать от этого человека. Мне даже чудится, что он знает меня лучше, чем я сам. - Я могу уйти, - говорит он тихо, прослеживая мой взгляд и рассматривая частичку запрятанного на небе месяца. - Если ты действительно этого хочешь. Но мне есть, что тебе предложить. Чтобы мое пребывание тут было равноценным обменом. Хмурюсь, не отвечая. Просто не понимаю, зачем это великодушие. Он может приставить пушку к моему лбу и приказать мне сидеть в углу, и я, глотая сопли, выполню любой его приказ. Ну, или сдохну. Конечно, тогда Триллрам рано или поздно задастся вопросом, где я пропадаю, явится по мою душу, и тогда моя квартира перестанет быть надежным укрытием, но, учитывая, как на него давит верхушка, это произойдет далеко не сразу. И, что он там сказал? Равноценный обмен? А такой вообще бывает в жизни? Вздрагиваю, когда Инахо вдруг шевелится, и его пальцы ложатся на мое запястье, оборачиваются вокруг него и тянут мою руку вверх. Он смотрит на мои старые уродливые шрамы со странной въедливой внимательностью, и я теряюсь. Его рука держит мою. Его рука - она обычная, человеческая. Теплая, как у живого человека. Он точно умер? Может, он псих? Но нет, я видел, я все видел, и я не был тогда под кайфом и не сгорал в бреду. - Я избавил тебя от наркотика в теле, но я не смогу избавить тебя от ломки. В конечном итоге она вернется. Мои возможности - это не магия; это довольно ограниченные способности, дарованные мне свыше для того, чтобы я достиг своей цели, - поясняет он, хотя его слова мало мне о чем говорят. Единственное, что я четко понимаю - это что ломка вернется, и от этого факта я готов выть. Нет. Не хочу. Инахо отпускает мое запястье, и я стремительно убираю руку, накрываю запястье своей ладонью. Я еще могу чувствовать тепло его прикосновения. Голова кружится. Черт. Между тем, Инахо продолжает говорить, - Я был послан назад не спасать людей, поэтому я не могу вылечить тебя полностью. Но, думаю, в моих силах помочь, если ты сам этого захочешь. Выбор твой. Ох, блять, хочешь ли ты спасти себя, Слейн? Ну, что ты сидишь в темноте и молчишь, словно кто-то налепил на твой грязный рот невидимый пластырь? Разве не ты мечтал о спасении, о том, чтобы рядом был человек, который смог бы тебя вытащить? Да, бессмертный это не Та, в чьих прядях волос играло само Солнце, но кто еще захочет с тобой возиться? Неужели ты веришь, что на свете появится такой человек? Это глупая мечта, которой никогда не суждено сбыться. Так почему бы и не заключить сделку с Дьяволом, тем более что Дьявол не так уж на Дьявола и похож? Ну не носят Дьяволы оранжевые пижамные штаны и женские заколки. Наверно. Решение приходит из ниоткуда, рвется на свободу лавиной, сметающей все чувства и мысли. Будто это не я решаю вовсе, будто все давно решено за меня, и я могу лишь следовать по этой тропе, играть свою никчемную роль. На моей судьбе - крест, а на нем - ворон; вот и вся сказка. Мои губы размыкаются и шепчут, - Да. Инахо медленно отступает во мрак комнаты; свет фонарей скользит прочь с его бесстрастного лица. Из тьмы комнаты на меня смотрит смертоносная птица, с которой у нас договор. Она отступает, чтобы вернуться на постель и остаться. Надолго? Не знаю. Может, навсегда. Вздрагиваю. В ночи голосит воронье.