Как зовут Звезду?

— О, ты уже? Давай-давай, заходи! Я… сейчас. Сейчас-сейчас!       Расчесав гребешком толстую прядь, Марлин подбежала к зеркалу. Сняла с запястья резинку, собрала волосы в хвост и, затянув, поморщилась. Румяненькая, шустрая, бодрая — будто ничего и не случилось, будто этот жуткий месяц — кошмарный сон, а последняя неделя — в особенности. Казалось, не Марлин перед ним предстала — Мадлен. Старая добрая Мадлен…       — Что, уже собралась? А если бы я сегодня так и не пришёл?       — Ну ты же пришёл! И на полчаса раньше.       — Аргумент.       Она скрутила копну в жгут, свернула её в гульку и, взяв резинку покрупнее, обвязала ею пучок.       — Неужели, наконец-то! Уже херову тучу лет тут торчу… Забыла, как это делается! Ну что, нормально? — Марлин повернулась к нему полубоком.       — Нормально… Красиво. Ты скажи лучше, уверена ли.       — В чём?       — В том, что мы идём сейчас. Четыре дня прошло… всего-то.       — И-и-и? Дальше-то что? — спросила она, воткнув в пучок что-то вроде… шпильки? Саша покупала на рынке и хвасталась Микасе удобными заморскими «заколками». Шинелей сто пусть на себя наденет, а девчонкой, как и Микаса, останется. — Мне легче. Правда, Жан, легче. Боже, я так давно не была на улице! Я так устала сидеть в этих грёбаных четырёх стенах! Да и… я что, зря прихорашивалась?!       Было неразумно полагать, что Марлин отступит. В чужих советах — советах Жана — она однозначно не нуждалась. Ещё вчера, должно быть, выставила в коридор осенние сапожки, вывесила на крючок бежевое пальто и вязаный шарф — приготовилась одеться по сезону.       — Нет, не в этом ведь дело… Я имею в виду: вдруг тебе станет плохо? Что тогда?       — Не станет. С чего бы вдруг? — Она потянулась за второй шпилькой. — Всё в порядке будет, не переживай. Да и… ты, если что, рядом. Да? Сбережёшь, раз уж так волнуешься.       — Ага…       Сбережёт? Смешно! Однажды ведь не сберёг. Был рядом — и не сберёг… А недавно и вовсе рядом не оказался, четыре дня назад.       Четыре…       — Слушай, такое ведь… не каждый день случается. К тому же мало времени прошло, и…       — Я в порядке, — отрезала Марлин. — Полежала пару дней и хватит. Ничего у меня не болит. И вообще… перестань сопли размазывать как нюня. Обмазался ими весь уже! Женщины рожают и на четвёртый день носятся с детьми вприпрыжку как ни в чём не бывало. И думать не думают о том, что у них там что-то болит! А я… что я? Что у меня? Выкидыш на первом месяце? Ха-ха… Ну, самому не смешно? Кстати, я всё ещё в обиде на тебя за то, что ты коньяк мой вылил. Вот надо ж было обязательно выливать!       Очевидно, Марлин недоговаривала: топила в себе праведные негодования, душила надрывистую тоску. Было бы не так больно, если бы она вылила на него, как тучи дождь, хлёсткие переживания, если бы она доверила ему своё обугленное сердце… Но это, в её понимании, означало сдаться и лечь в гроб живой.       — А… — обречённо выдохнул Жан. — Извини за это. Я же не знал, что всё случится так быстро. Думал, может, ещё пригубить решишь…       — Может и пригубила бы. А может… может, ты не вылил, а… выпил сам? — Она с подозрением покосилась на него и тут же захохотала. — Не-е, у тебя ж не было наутро похмелья. Какое оно отвратительное, это похмелье! Не дай Бог снова…       — Ну да, так все думают… до следующей пьянки. А потом с концами забывают.       — Угу… А у меня и пить-то поводов нет никаких, разве что за упокой. Какое ж тут здоровье?.. Ты подожди, Жан, я сейчас! И впрямь забыла, как эта хреновина делается… Я вот-вот, сейчас!       — Да нормально всё.       — А, так что я сказать-то тебе хотела… Вот что. Приходила вчера госпожа Шмитт, хозяйка моя, обход делала, деньги с жильцов собирала. Я так испугалась, когда она в дверь постучала! Напридумывала себе всякое… Забыла, что деньги за квартиру должна. Она мне сказала, что Циглеры жаловались, что я шумела… Это соседи снизу. Госпожа Шмитт отругала меня, а я ей говорю, мол, время у меня непростое, да! Простите-простите, этого больше не повторится! Ну, как мне да не поверить? Говорит: «Ты, Мадлен, хорошая, послушная девочка. На первый раз прощаю». Вот, как-то так…       — Думаю, у тебя очень терпеливые соседи… Странно, как это так они ещё сами к тебе не поднялись и не высказали. Шумела ты сильно, особенно тогда, когда…       — Да знаю я, знаю! А если серьёзно, Циглеры и правда хорошие марлийцы, терпеливые. Но… терпение не бесконечно.       — А тебе хватило? Денег.       — Да, конечно. У меня всё под контролем. Ещё и матери с сестрой достанется, правда, меньше, чем обычно, но хоть что-то. Кстати, об этом всём… Ладно, потом скажу.       Убедившись, что пучок не развяжется, Марлин наконец отошла от зеркала. Она приветливо улыбнулась — была в её чертах прежняя болезненность, прежняя бледность, которую не удалось до конца скрыть косметикой. Красилась Марлин редко и, возможно, только для смен в «Кабаньей яме»; сегодняшняя их прогулка — исключение: хотела казаться здоровой, хотела выглядеть подобающе, однако столько бессильной досады, столько обиды было в ней, что горечь неотвратимо отпечатывалась у неё на лице.       — Ты же помнишь, — говорила она, натягивая сапоги, — что я не Марлин, а Мадлен?       — Я тоже хотел это обсудить. Помню. А ты помнишь, что я Шарль?       — Да, помню. Шарль и Мадлен… Договорились. Никаких Марлин, никаких Жанов, а лучше вообще друг друга по имени не называть: проблем точно не будет. — Марлин надела пальто и принялась застёгивать пуговицы. — В общем, главное — не проговориться, а ещё… Что… что ты делаешь?       Подойдя к ней, Жан расправил её задравшийся воротник.       — Ну… помогаю. — Он потянулся за тёмным шарфом — наверное, вязанным её рукодельницей-матерью, — обмотал его вокруг шеи Марлин, перебросил через плечо концы.       — А… зачем? — Она смотрела на него изумлённо, с любопытством. Стала, как солдатка, по стойке смирно, точно боялась пошевелиться. От неё пахло мылом — тем самым травяным мылом и полевыми цветами, а также чем-то ненавязчиво-пряным, медово-маслянистым. — Т-то есть, не зачем, а… почему?       — Захотелось. Я что, не могу за тобой… поухаживать? Ты же обо мне заботилась. В смысле, я имею в виду, что…       — Я… я понимаю, о чём ты, — сказала она, потупившись.       — Я думал, что тебе будет приятно…       — Мне приятно, — заверила Марлин. — Вообще-то, я не против, да… Это правда приятно.       — О, буду знать…       — Идём?       — Да!       Всего за полминуты воздух пропитался неловкостью — сильнее, чем в тот раз спиртом. В груди потеплело — потеплело так же, как и месяц назад, когда Марлин поцеловала его в щёку. Но эти её слова были крепче любых объятий, горячее любого поцелуя, хоть в них и не было ничего сверхъестественного — конечно же, если интерес Марлин к нему не считался сам по себе сверхъестественным…       По лестнице спустились под руку, на улицу вышли под руку, и всё — под руку. Ходила Марлин с трудом, но на каждую просьбу как следует подумать и возвратиться в квартиру раздражённо вертела головой.       — Да в порядке я!       — Может…       — Нет! Ну уж нет! Я эту квартиру… видеть больше не могу! Я… на улице! Представляешь?! На улице!       — Да-да, на улице…       — Не могу поверить! Воздух! Свежий воздух! — рассмеялась она. — А пахнет-то как…       — Как?       — Свободой!       — О нет!       — Что?!       — Только не свободой! Я эту свободу…       «…на херу вертел».       — Что-то не так?!       — Д-да… нет, всё так!       — Тебе… тебе не понять! Каждый день на улицу выходишь, а я… ючусь в этой каморке месяц! Белый свет давно не видела, потому и радуюсь! Смотри, какая красота! А, а?! Смотри!       — Я ж не… Эй, ты куда?!       Она побежала во двор, прижалась всем телом к одной из берёз и, обняв её, замерла. Неописуемо красивой была эта Марлин — Марлин под оранжево-охристым шатром, окрапывающим землю пёстрой осенней листвой. Зарисовал бы её такой, на редкость живой и счастливой, запечатлел бы навеки её непорочную, нетронутую красоту — красоту воскресшей, непобеждённой Марлин из Марли.       — Эй, Марлин…       — Тс-с-с! — шикнула она и погрозила пальцем. — Сколько раз…       — А, да… Мадлен.       — Так-то лучше. — Марлин отпрянула от берёзы. — Что, Шарль?       — Пойдём, может? Ещё успеешь с деревьями пообжиматься.       — А ты меня что, к деревьям ревнуешь? — выдала она и, прежде чем он успел сказать что-то в ответ, вновь взяла его под руку. — Давай с тобой тогда тоже пообжимаюсь, сегодня я не жадная! Ха-ха, извини… Не слушай меня, я сегодня навеселе.       — Лучше бы ты… лучше бы ты всегда была навеселе, — стеснённо проговорил Жан. — Так куда мы идём? Ты говорила, что подумаешь. Подумала?       — Естественно!       — И?       — Парк! Мы идём в парк!       — Тот самый парк, с клёнами?       — С клёнами!       — Хорошо, парк так парк. Но понятия не имею, как туда добираться, поэтому ведёшь ты.       — О, а ты как будто вести меня собирался. Ага, — усмехнулась она и повела его — как, впрочем, и всегда… Жан совершенно не знал города.       Марлин молчала — держалась за него, шла и молчала. С удивлением, в неверии поглядывала на дома, на позолоченные шапки деревьев, на листву, которая, как костёр, шелестела и потрескивала под ногами. Она вздрагивала всякий раз, как видела незнакомцев; с назойливой боязливостью всматривалась, опасаясь различить среди них тех, кто загубил её жизнь.       — Не волнуйся, — успокаивал Жан, — нечего им тут делать. Не встречала до этого — не встретишь и теперь.       — Я… я знаю. — Она покрепче за него ухватилась. — Я понимаю, но… Не могу. Не могу…       — Может, всё-таки вернёмся? Если ты сомневаешься.       — Нет… Нет! Не могу же я всю жизнь прятаться, всю жизнь бояться! Когда, если не сейчас? Нужно привыкать, нужно заново учиться жить, нужно идти работать... Понимаешь? Даже если я не хочу, даже если я боюсь и не уверена… надо. Надо себя преодолеть.       — Я… понимаю. Да, понимаю. Ты знаешь, что я рядом… если что, — как бы невзначай добавил он. — Если боишься.       — С тобой и правда… не так страшно. Без тебя бы я никуда не пошла. Спасибо.       Она ослабила хватку и вместе с тем расслабилась сама: её шаг стал менее торопливым, более уверенным.       — Кстати, — сказала Марлин, — насчёт работы, насчёт рынка… Я знаю один. Он дальше, чем тот, что на набережной, но не сказала бы, что сильно. Я узнавала о нём год назад, когда ещё только пристраивалась. Проходимость там, конечно, не такая высокая, но места недорогие. В общем, что есть, то есть. Может… может, это глупо, что я так трясусь над тем, чтобы перейти в другое место, но… стоит мне только представить, как один из них проходит мимо, чтобы проверить меня… Мне сразу становится не по себе. Пусть они, наверное, и не будут меня проверять. А если не будут, то и плохого мне ничего не сделают. Хотя я… хотя я и так у них на крючке, и, по сути, они могут сделать со мной всё, что захотят. А ещё…       — Ты правильно поступаешь, даже не сомневайся. Старайся не думать об этом. Тебе нужно… нет, ты должна сменить рынок. Может, не тронут, а может… Неважно. В другом месте и тебе будет спокойнее, и мне. Там ты будешь в безопасности.       — Да. Да. Ты прав… ты прав. Я ещё… картины написала. Правда, немного. Пять картин, небольших. Не знаю, как у меня хватило сил. И ту переделала, которую ты видел. Спасла её, прислушалась к тебе. Перекрасила все недочёты на другой день. Хорошо, что масло долго сохнет.       — Почему не показала? Я бы посмотрел.       — Да как-то всё… время было неподходящее, — хохотнула она. — То одно, то другое, то третье… Совсем не до картин. Вообще, я могла бы и больше написать, за месяц-то… но тоже не до этого было. Хотя у меня и старых на продажу достаточно. Кстати, сходишь со мной в «Кабанью яму» за картинами? Я одна за один заход столько не донесу.       — Схожу. Ты только скажи когда, у меня сейчас со временем туго.       — Лучше до четырнадцатого числа, а четырнадцатого… Я бы хотела, чтобы ты тоже сходил со мной.       И ему снова придётся просить Армина об услуге… Три раза за неделю не проветриться, а прогуляться — крайне подозрительно, причём переживать нужно было не столько об Адзумабито, сколько о недоумевающей Микасе, которая что-то да и начинала замечать. Однажды так и навяжется к ним на прогулку!       — Хорошо, я постараюсь. Обещать ничего не могу, но постараюсь. Четырнадцатого обязательно?       — Ага. «Кабанья яма» может и подождать, а четырнадцатое — никак. Нет-нет, нам сюда.       Они опять завернули во дворы, опять миновали дорогу к набережной. Марлин избегала многолюдных мест и проходила с Жаном там, где издалека их было бы труднее всего узнать; каждый человек, особенно каждый мужчина возбуждал в ней неугасаемую, безрассудную тревогу.       — Я бы, конечно, и сама сходила, ты не подумай…       — Ничего. Я знаю: тебе страшно.       — И это тоже, да, но… я всё-таки не из-за этого. Не из-за них.       — Из-за чего тогда?       — Из-за того, что будет в сестринском письме…       — О… Я об этом и не подумал.       — А я об этом думаю постоянно, — призналась она. — Не могу… Просто не могу. Это не даёт мне покоя.       Он и думать со всеми этими происшествиями забыл, что Марлин сдала тех, кто помог ей выбраться из гетто. Сдала, чтобы сберечь мать и сестру. Сдала… близкого друга отца, возлюбленного матери, а также служащего канцелярии. Вероятно, ни того, ни другого уже не было в живых.       — Я вспоминаю… всё чаще и чаще, с каждым днём всё сильнее. Вспоминаю, как они допрашивали меня. И даже не то, что они до этого со мной… делали… — Она шумно задышала. — Нет, им даже… допрашивать меня не пришлось. Я им сразу всё сказала… Понимаешь? Они мне — вопрос, я им — ответ. Без раздумий… Разве это допрос? Я даже… даже не думала о том, чтобы соврать. Понимаешь? Понимаешь?..       — Ма… длен…       — Н-нет, я… я пыталась. Всё-таки пыталась. Пыталась утаить, но… получила за это по губе. А потом… потом сказала. Если бы я не сказала, то… Если бы я не сказала…       Он не стал спрашивать, за что ей рассекли бровь и разбили лоб. Без повода? Забавы ради? Или потому, что она сопротивлялась?       Мысли об этом сводили его с ума.       — Это… это неважно, — продолжила Марлин. — Это всё — неважно. Я их сдала. Так просто… Понимаешь? Сдала… Взяла и сдала. Сдала людей, которые вытащили меня и мою семью из задницы. И вот как я им отплатила! Вот как…       — Ты была напугана. Над тобой издевались. Мучили тебя. Трое мужиков… мучили. Тебя сломали… чтобы ты не мялась и правду сказала. Сошла с ума. Они не собирались тебя убивать, иначе у них могли бы быть проблемы. Поэтому они тебя пытали…       — Они собирались убить мою маму… и сестру. А перед этим изнасиловать их. Изнасиловать и убить. Я это знаю… знаю…       — Ты защищала их.       — И я бы за них умерла! Я была бы готова переживать это снова и снова, если бы так было нужно. Я бы прямо сейчас пришла туда… и разделась бы… и встала бы на колени… если бы так было нужно. Если бы так я могла спасти и мать, и сестру, и тех, кого сдала. Я бы для них… жила в этом сраном штабе, в этом сраном кабинете. Жила бы! Лишь бы они были целы… Я бы всё выдержала. Я бы выдержала всё!       Жан не знал, мог ли он, храбрый разведчик, похвастаться тем же мужеством и той же выдержкой, которые были в хрупкой, слабой Марлин. В девчонке из гетто. Может, она и выглядела беззащитной, но по правде она была выкована из стали, была непробиваема, как броня. Он завидовал ей, завидовал самой белой завистью, ведь понимал, что за такую душевную силу, за такую стойкость жизнь заставляла платить сполна. И ещё он, наверное, завидовал её матери с сестрой. Завидовал тому, как Марлин их любила… Никто и никогда, кроме матушки, не полюбит его так же. Она не полюбит его так же… И он сам — никого и никогда.       — Ты не виновата, — сказал Жан. — Любой на твоём месте сдал бы только для того, чтобы спасти собственную шкуру. А ты спасала не свою.       — И всё же… убьют их из-за меня. Или уже убили…       — Ты в этом уверена?       Их, несомненно, или уже убили, или в ближайшее время убьют.       — Один из них, самый мерзкий, самый отвратительный… сказал… спросил, хочу ли я знать? И мне сразу стало ясно… Господина Эвенсена они точно убьют: через него ведь я сюда попала. Он… одной с ними крови, он предатель. А лейтенанта Гарднера убьют разве что из мести. Хотя… он, как и я, преступник: воспользовался связями и помог мне сбежать из… Ты понял.       — Это ведь друг твоего отца, да? Лейтенант Гарднер. Тот, что влюблён в твою мать.       — Не просто влюблён: они любят друг друга. Они… вместе. Как давно — не знаю. Мама лишь недавно призналась мне, что её чувства взаимны, но сестра догадывалась об этом с самого начала. Понимаешь, Ж… Понимаешь, если они его убили, то…       — Погоди, необязательно ведь…       — То как это переживёт моя мать?! — Марлин повысила голос и сразу же одёрнула себя. Прочистила горло, помолчала. — Ей нельзя нервничать. Если она будет нервничать, это усугубит чахотку, усугубит её состояние. Знаешь… она не в себе. С тех пор как погиб отец, она не в себе. Я боюсь, что она сойдёт с ума! А после этого… после этого…       — Послушай… Они могли и не убивать Гарднера. Может, как-нибудь ему насолили. Может, «помогли» по службе… Но он всё ещё жив. И это — не конец. Ни для него, ни для твоей матери, ни для тебя…       — Но конец для господина Эвенсена…       — Ты не можешь знать наверняка.       — Не надо, Ж… Не надо! — выпалила она. — Не надо, я и так всё знаю! Не надо…       — Я просто… просто хочу помочь тебе! Хочу тебя успокоить. Я… не умею успокаивать. Такой себе из меня утешитель, и… Ладно, проехали.       — Пожалуйста, не надо меня успокаивать… Если я чем-то с тобой делюсь, то это не значит, что я жду, что ты начнёшь меня успокаивать.       — Но я… помочь хочу. А если помочь не могу, то чувствую себя… бессильным. Нет ничего омерзительнее бессилия.       — Так ты ведь уже помогаешь… Не словами, а действиями, — мягко проговорила Марлин. Её голос перестал дрожать, залился мерною рекою. — И это… именно это я и ценю. В тебе. И, кстати… Мне кажется, ты умеешь успокаивать.       — Да?       — Да. — Она посмеялась, и Жана словно пледом шерстяным накрыло — тёплым, но колючим. Колючим оттого, что смех печальный, рассеянный. — Надеюсь, что с матерью и сестрой всё в порядке. Надеюсь, что они их не тронули. А они мне обещали… Обещали, что не тронут. Если с ними всё-таки что-то случилось, то я за себя не ручаюсь. Понимаешь? Не ручаюсь. Приду к ним, покончу с ними… Тем более с ним. Интересно, не встреть я его тогда… встретила бы потом?       — Теперь уже нет смысла думать об этом. Нет смысла гадать.       — Знаю, но меня буквально изводит мысль, что всё могло сложиться по-другому. Если бы только я… если бы только я не позвала тебя в тот день танцевать…       — Или если бы я в тот день не повёл тебя в тот переулок, — прибавил Жан. — Можно посмотреть на это и с такой стороны. Мы ведь из-за меня туда пошли. Ни ты, ни я не знали, что всё так… паршиво обернётся.       Она ничего не ответила. Шла, шебурша жёлтыми листьями, вздымая их вслед за влажным прохладным ветром.       Случайности… Всё в мире было соткано из случайностей, иначе жизнь была бы не безграничным минным полем, а неразрывной цепью предрешённых исходов и событий. Если бы он не познакомился с Марлин, то она бы сейчас, скорее всего, была в безопасности. Значило ли это, что именно он навлёк на неё беду? Или такова была её судьба? Их встреча, надругательство над ней, её страдания… Всё это — предначертано?       Бессмысленно думать об этом, да и ни к чему.       — Вчера мне, — вдруг перебила она внемлющую тишину, — сон приснился. Такой отвратительный, что я снова ночью подскочила. Сначала подумала, что это всё правда… Такой реалистичный сон! Редко снятся такие.       — Что приснилось?       — Роды, — испуганно прошептала она. — Представь себе, роды! Я рожала… рожала этого ребёнка. А он так долго не хотел из меня вылезать, так долго! Такой страшный, совсем не похожий на человека… И кричал. Так кричал! Я почти сразу проснулась. Так страшно было! Я… и этот ребёнок… Сначала я не могла прийти в себя, а потом вспомнила, что у меня был выкидыш, и успокоилась. Но всё же… я будто бы чувствую его в себе. Понимаешь? Он будто бы… живой и хочет выбраться. Будто бы он всё ещё там, во мне…       — Тебе кажется, не может такого быть. Ты накручиваешь себя из-за этого дурацкого сна.       — Я… я понимаю. Но знаешь, что самое странное? Самое странное, что после выкидыша я почему-то заплакала. Нет, не потому, что мне было больно… Даже не из-за этого. А из-за того, что это всё-таки… мой ребёнок? Был. Мог быть… Понимаешь?       — Наверное, не совсем. Ты так хотела от него избавиться… Я думал, тебе станет… легче?       — Мне стало легче, конечно… Но при этом я будто бы потеряла часть себя. Будто бы… собственными руками убила этого ребёнка, этот сгусток, который и ребёнком-то назвать нельзя. И я подумала… подумала, что зря я так. Что я виновата, что я убила… Пусть этот ребёнок и от сволочи, но… он мой. Это не делает его чужим. И да, я знаю, что так было надо. Знаю, что… Нет, ты меня, наверное, не поймёшь. Нет-нет, не поймёшь…       А Жан понимал… Умом понимал, что ребёнок, от кого бы он ни был, хорошей матерью всегда будет любим; но сердцем — нет. Для него это было дитё Вагнера — дитё душегуба, насильника и убийцы. Для него это было отродье. Однако он не сомневался, что на месте Марлин чувствовал бы себя если не так же, то по крайней мере похоже. Будь он матерью и будь это его ребёнок…       — Послушай: хорошо, что всё случилось именно так, как оно случилось. Это к лучшему. Ну не смогла бы ты вырастить ребёнка в таких условиях, сама посуди. Без денег, с больной матерью, с младшей сестрой… Живя там, где ты не должна жить, а рожать — тем более. От… насильника, в такое неспокойное время, под угрозой… Не подумала? Сколько было бы проблем!       — Ну конечно подумала! За дуру меня, что ли, принимаешь? — разозлилась она. — Будто бы я сказала, что рожать собираюсь! В том-то и дело, что я бы не потянула. И в глаза бы ему смотреть не могла, зная, от кого он. Если бы я вообще дожила до родов… Думаю, если бы они меня брюхатой увидели, то тут же бы от меня избавились. Я понимаю всё это… Ещё бы я не понимала. Но лучше от этого не становится. Потому что… что, если я осталась бесплодной? Да, этого ребёнка я не хотела, но другого… когда-нибудь… Я к докторам ведь не ходила, всё сама делала. Кто знает, что у меня… там? Может, и рожать-то теперь не смогу… И как же… как же так-то? Если у меня и это отняли, то я не знаю…       — Ты можешь быть права, — нехотя согласился он, — и такое возможно… Но, думаю, этого не произойдёт. Человеческое тело — оно умное. Природа сама по себе умная. Что-что, а без потомства не оставит. Скорее всего, твоё тело выдержит.       — Только надеяться остаётся… И молиться, как же. Откуда мне знать? Ладно… Ладно, ладно, всё, к дьяволу… Не буду об этом думать. Нам, кстати, сюда…       Парк предстал перед ними фотовспышкой, засосал глаза рыжеватым маревом. Сделалось тепло так же, как и под кругом позднего, щадящего летнего солнца. Либо и впрямь огнедышащая листва согревала, либо нахлынувшие воспоминания: о близящемся к концу августе; о запахе кленовой коры, травяного мыла и полевых цветов; о расплывшейся по страницам альбома акварели; о карандаше и серебряных, запачканных руках; о её беззаботной улыбке, шелковистых волосах и непринуждённом поцелуе в щёку… И это всё — август. Один этот день, один её поцелуй — август…       — Я сюда часто приходила, до того как… — Она прервалась. — Я любила писать здесь картины. Пряталась в рощице и сидела, писала. Всё писала — всё подряд. Да только вот, дура, клёны эти не додумалась написать… Маячили перед глазами, а я про них и не вспоминала. Такая красота… Согласен, Ж-Шарль?       — Теперь всегда будешь меня так называть?       — Может быть.       — Да, красиво тут… Осенью особенно красиво.       — Зимой тоже. Но осенью… Осенью — да. А так… Мне кажется, в каждом времени года есть своя красота. Весна — это рождение, воскрешение; лето — расцвет жизненных сил. Осень — старение и… мудрость. Есть в осени какая-то мудрость… А зима — сон или смерть, для кого как. И так — по кругу. Разве не прекрасно?       — Прекрасно. Но я больше… я больше по людям. По человеческой красоте: красоте тела, красоте лица…       — Да-да, знаю. А помнишь, как я здесь заставила тебя нарисовать меня?       — Как же такое не помнить?       — Так… красиво получилось! Ты очень… очень красиво рисуешь, тем более для военного. И только не говори, что не веришь! — Марлин ткнула его локтём в бок.       — Да верю, верю… Спасибо.       — Хочу посмотреть и на другие твои рисунки. Может, в следующий раз принесёшь?       Этого Жан определённо не хотел. Рисовал он далеко не каждого и порой не понимал, по какому принципу выбирал того или иного человека. Он любил рисовать Микасу, Марлин, Марко и Армина, но притом у него ни разу не возникало желания изобразить Линду — единственную, кем он владел, и единственную, красоту чьего тела знал наизусть. Марлин нельзя было показывать ничего из того, что было в его записной книжке, тем более — Микасу и саму… Марлин. Разную: грустную, весёлую, живую. Увидь она хоть один рисунок — сразу бы обо всём догадалась.       — Могу ещё разок тебя нарисовать… Хочешь?       — О… Правда?       — Да, мне нетрудно.       — И что же ты, по памяти меня нарисуешь? Прямо-таки… меня-меня?       — Ну да, а что такого-то? Я разве не знаю, как ты выглядишь?       — Мне казалось, что нужно прям до мелочей всё знать. Ты настолько хорошо помнишь, как я выгляжу?       — Д-да брось ты! — вспыхнул Жан. Не сказать же ей, что он её лицо безупречно знал: и милейшую родинку на подбородке, и незаметную вмятинку на правой щеке… — Не запоминал я ничего особо, это так… ерунда. Нарисовать, короче, могу. Надо?       — Ага… Ясно. Всё ясно, — лукаво пролепетала она. — Давай! Надо, конечно. Но только если не затруднит… А если затруднит, то не надо. Обойдусь. Ты и так столько всего для меня делаешь…       — Нет, мне не трудно! Не трудно… Сделаю. Будет сделано.       — Ну, спасибо. — Марлин обвила его руку пониже, у локтя. Прильнула щекой к плечу… — А я ведь… я ведь людей собиралась учиться рисовать. Помнишь? Тогда. На выходных собиралась, а потом… Сам знаешь, что потом. Так и не порисовала я никаких людей.       — Ещё порисуешь.       — Когда ж… когда ж мне людей-то рисовать? Надо на рынок выходить, картины дальше писать. Только тем и буду заниматься, что картинами и их продажами… Про людей и не вспомню. Я зарабатываю на том, что лучше всего умею, а на то, что не умею, и смысла нет времени тратить. В таких обстоятельствах, в смысле. На людях-то я денег не заработаю.       — Я бы мог… помочь тебе. Я имею в виду, показать, как это делается. Как раз поняла бы, твоё это или нет.       — И… тебе не трудно будет? Помочь мне.       — Нет, не вижу в этом ничего трудного.       — Было бы здорово, но ты так редко приходишь ко мне, что… мы и поговорить-то нормально не успеваем.       — Да, проблема… Но, думаю, мы сможем найти время, если ты очень захочешь.       — Я к тому, что мне важно… разговаривать с тобой. Гулять. А мы так редко видимся, особенно в последние дни.       — Не думал, что для тебя это… настолько важно. — В висках запульсировало, ладони вспотели. И чего это он так разнервничался? Обычный ведь разговор, ничего… необычного!       — Конечно для меня это важно! — возмутилась она. — Мне нравится проводить с тобой время! Ты думал, я на шею тебе сесть хочу? Думал, я буду вытряхивать из тебя деньги? Думал, что я с тобой… из-за того, что ты мне помогаешь?       — А ты… со мной?       — Э-э-э… Ну, как бы, да, сейчас я с тобой, в парке, и… И вообще, что за дурацкие вопросы? О какой ерунде мы вообще разговариваем?!       — Вот-вот! Я тоже не понимаю, о чём мы! Короче, я же говорю: захочешь порисовать — порисуем, без проблем. Раздули из человека титана!       — И я о том же! Посмотрим. Если ты не против, давай сядем куда-нибудь. Что-то я немного устала ходить…       Они забрели вглубь парка — туда, где проходило меньше всего людей, — и сели на незанятую скамью. Тогда-то Жан и заметил в поведении Марлин нечто странное: она смущённо отводила взгляд. Бледные щёки её зарумянились блёклыми розами; руки она скрестила на груди, а ногою взволнованно постукивала по тротуару. Будто бы тянула время, будто бы решалась что-то сказать. Что-то такое… особенное. Марлин поёжилась и поправила шарф.       — Замёрзла?       — Что? Нет… Не так уж и холодно. Пальто тёплое, согревает.       — Можем вернуться, если замёрзла.       — Всё в порядке.       Она улыбнулась — умилённо, весело-печально. Запрокинула голову, прикрыла глаза — так, что сильнее стала видна чёрная поросль ресниц. Он наблюдал за ней… заворожённо наблюдал. Ждал, что она скажет. А она готовилась… точно готовилась что-то сказать. Иначе говорила бы без умолку, иначе бы не краснела.       — Помнишь… помнишь тот альбом, в котором ты меня рисовал?       Не то, всё не то!..       — Тот, в котором ты писала акварелью?       — Да, в нём. Его мне… его мне Коул подарил к Новому году. Он… отсюда. Альбом. Понимаешь? Коул ради меня сюда выходил и выбирал. А я в нём писать начала только после того, как стала жить… ну, здесь. После того как акварель тут купила. Не совсем моё, но… здорово. И я как-то вдруг решила порисовать в этом альбоме Коула, акварелью. Таким, каким видела его в последний раз. Таким, каким его запомнила: маленьким, потерянным, брошенным… И, когда я принесла этот альбом тебе, я точно помнила, что он там. Я знала, что ты не должен был видеть его, видеть форму и повязку. Хотела показать тебе другие рисунки; думала, одёрну тебя, перелистну у тебя под носом страницу или из рук всё покажу… Но забылась. Сама не знаю, почему забылась. Смотрю — ты на вазе с цветами. Снова смотрю — уже переворачиваешь страницу с Коулом… Я так испугалась! Не знаю, как я так проморгала… Следила же!       — Со всеми бывает. Могла бы не переживать: я всё равно ничего толком не разглядел. Зато гадал потом, что это за мужик и почему ты не хочешь, чтобы я его видел.       — Но это не первый раз, когда я облажалась. Когда я потеряла бдительность... Второй? Третий? Четвёртый? Когда мы только познакомились, ты спросил у меня, сколько мне лет. Я сказала, что мне восемнадцать — назвала свой настоящий возраст. А по документам-то мне девятнадцать… До меня не сразу дошло, что я ошиблась. Никто особо не спрашивал до этого, вот я и растерялась. Тем более до твоего прихода я почти что не общалась с мужчинами. Так, перекидывалась парой слов на рынке, когда за картинами подходили; бывало, отшивала кого-то… Ну, ещё с хозяином рынка и с Кабаном. В общем, только по рабочим вопросам. С девчонками и то мало общалась, даже с девчонками Кабана. Скрытная я была очень… Если спрашивали о чём-то, несла чепуху, выдумывала — и про мать, и про отца, и про всё остальное. Я заранее знала, что нужно говорить, что нужно отвечать. Мы давно с лейтенантом Гарднером придумали… Придумали Мадлен Ребель. А когда я с тобой познакомилась, врать стало так трудно, так невыносимо… До тебя я тут ни с кем так тесно не общалась, поэтому легче было недоговаривать, утаивать. Так не хотелось врать, так не хотелось тебе эту лапшу на уши вешать! А ты… ты и сам что-то скрывал. Скрываешь. И от этого мне как-то даже легче стало. Я понимала, что ты не будешь лезть ко мне с расспросами, потому что сам боялся расспросов. И… да. Так было намного проще. До тех пор, пока ты… пока ты не стал спрашивать меня напрямую. Переживать за меня. Вот тогда… вот тогда мне действительно стало страшно.       — Но я же не просто так за тебя переживал. Как знал, что за тобой увязалась эта мразь… Хотел тебе помочь.       — Если бы я знала, что ты нормально отнесёшься к тому, что я… Я бы попросила тебя о помощи. Может, и не попросила бы, но… дала бы знак. Как-нибудь показала бы, доверилась бы. Я-то ведь думала, что ты обычный марлиец, который ненавидит…       — Да… Да, понимаю.       — А помнишь… помнишь тот бред про мужчин, который я тебе говорила? Что у всех мужчин ужасные намерения, что у всех мужчин… как же там? Как же я тогда сказала?..       — «У мужчин не бывает от чистого сердца» — так ты говорила, — подсказал Жан. — Помню, конечно. Я тогда не понимал, чего ты так на меня взъелась.       — А… да. Вот так. В общем… не про мужчин я тогда хотела сказать, а про марлийцев, — прошептала она. — Вернее, про мужчин, но про мужчин-марлийцев… И про женщин. Про марлийцев в целом. Ладно, неважно! Просто ничего другого в голову не пришло. Не сказать же мне было тогда про марлицев? Сказала про мужчин, выкрутилась.       — А я уж подумал, что ты меня ненавидишь. За то, что я мужчина.       — Ну ты же не марлиец. Нет, это не значит, что я их ненавижу… Нет-нет, я их не ненавижу. То есть… Боже! Как видишь, Ж-Шарль, от предрассудков никуда не деться. Знаешь, мы с Коулом обсуждали это. Да, я помню… помню. Это было ещё до того, как его призвали. Коул, он, понимаешь… всегда другим был. Он иначе мыслил, он не был похож ни на элдийцев, ни на марлийцев. Мне отец к марлийцам всегда уважение прививал, а он… он по-другому говорил. Не знаю, где он этого нахватался, но я впервые именно от него это услышала. О том, что они… не правы? Мне всю жизнь говорили, что они правы, а он считал по-другому. И вот… знаешь, что он мне тогда сказал? Я ему сказала, что уважаю их, а он мне — что я путаю уважение со страхом. Путаю уважение со страхом… Может такое быть?       — Ещё как может. Думаю, так оно и есть.       — И всё-таки я не знаю, что думаю… Не знаю, что чувствую. Есть ведь и хорошие люди среди них, так? Не только душегубы и насильники. Бьянка, например, да Кабан… Шарлотта, Жизель, Ана — самые обычные девчонки. Шерил, хозяйка моя, соседи мои… И скольких я ещё не знаю! Нет, хорошие люди есть всегда. Если честно, только с такими я и зналась. Ну, не считая их…       — Думаю, хороших и плохих людей не существует, если уж мы не говорим о каких-нибудь последних мразях. У каждого своя правда, истины никто не знает. Может, её и нет. А все, про кого ты сказала, обычные люди. Как и везде. Люди везде одинаковые.       — Я понимаю, о чём ты, да… Думаю, я согласна. Наверное, и среди островных дьяволов… даже среди островных дьяволов есть люди, которых я могла бы назвать хорошими.       — Думаешь?       — Ага, думаю… А ты как думаешь?       — Я… думаю, что ты права.       В нём всё вверх дном перевернулось… И от роковых, вероятно, двусмысленных слов Марлин, и от того, как она улыбнулась — сочувственно, понимающе… Прощающе. На мгновение показалось, что она догадалась, кто он, откуда и для чего здесь. Догадалась и простила — простила за то, что ему предстоит сделать; за то, какую боль ему придётся причинить ей и её семье, её родному гетто. За то, как внезапно и как скоро будет их расставание, как мучительно и оскорбительно будет его предательство. Её понимание, сочувствие и прощение — всё, что ему было нужно. Однако улыбка соскользнула с её вновь побелевшего лица, с её обветренных, покусанных губ. Марлин была насторожена — насторожена и вместе с тем распахнута перед ним, как открытая настежь дверь. Как усыпанный снегом клён, с ветвей которого, чтобы раздеть его догола, достаточно стряхнуть снег. Осторожно провести по нему рукой…       — Я всё ещё не знаю, кто ты, — опять прошептала она, и шёпот этот был интимнее темноты беззвёздной ночи, доверительнее пылкой наготы. — Не знаю, откуда ты. Но мне… Не знаю. Мне кажется, что мне всё равно. Мне кажется, что это… ничего не значит. Может быть, люди везде одинаковые, но ты — другой. Ты — как они. Они тоже… другие. Были другие. А ты… есть.       Марлин смотрела на него в упор, не моргая. Её щёки снова порозовели — точно в белила густо намешали красного. Она подалась к Жану — быстро, но притом неторопливо; решительно, но притом неуверенно. Между ними пролегла секунда… и оборвалась, рассыпалась.       На губах — мёд. С дуновением пробуждающего ветра потянулся тонкий аромат цветов — конечно же, полевых. Ветер отрезвлял, а Марлин, запах её волос и вкус её губ — пьянили…       Она отстранилась. Внимательно, с робостью поглядела на него нежными, преданными глазами. В их бережности, в их необъятной тоске можно было захлебнуться, можно было утонуть. Жан приблизился к ней, немного наклонился… И секунды вновь оборвались, рассыпались.       Поцелуй — тягучий, как патока. Сладкий, как сахар. Мягкий… Вовсе не такой, как с девчонками на спор по пьяни. Вовсе не такой, как с предсказуемой, порывистой и нежеланной Линдой. Совсем… другой. Всё было по-другому. Клёны разговаривали, гремели золотом в такт его пульсу. Ветер пел — пел и, как она, целовал: лоб, уши, щёки… И цветы, эти полевые цветы… Его. Теперь — его.       Она положила руку ему на плечо, погладила. Притронулась к шее — тоже погладила. Ласково… Всё было так ласково… А поцелуй, и без того неспешный, замедлялся. К ней хотелось прикоснуться в ответ: взять лицо в ладони — это прекрасное, грустное лицо, — расплести волосы, расчесать их пальцами; прижать к себе, подержаться за талию… Хотелось всего. Но он боялся — боялся обидеть, боялся сделать больно. Она же такая… маленькая, такая, по сравнению с Линдой, неподступная, такая… униженная, оскорблённая.       Марлин по-женски бережно убрала с его лба волосы, по-кошачьи изогнулась и прилегла к нему на плечо. Он приобнял её, притянув к себе, и опустил голову поверх её…       Так они просидели минут пятнадцать — совершенно молча, неподвижно. Она тихо, спокойно дышала. Жалась к нему, была в его руках. Жан понимал, что не хотел её отпускать. Ему казалось, что, если он отпустит, мир перестанет существовать. Казалось, что умрёт он сам и всё, что он любил, всё, чем он дорожил.       Но долго так продолжаться не могло. Они не могли оставаться здесь вечность. Марлин заговорила, и её умиротворённый голос пробежался щекочущими колебаниями по его щеке.       — Пойдём? Пора возвращаться.       Обратно они шли всё так же молча, так же под руку и по той же дороге. Лишь единожды Жан осмелился нарушить тишину. Разговорами он боялся спугнуть, боялся, как ножницами, перерезать их высокую связь, которой у него не было никогда, а у Марлин была дважды.       — Насчёт рисунков… — Он замялся — кровь прожгла щёки. — У меня есть… парочка. Нет, на самом деле, не парочка… Больше. Много всего у меня есть. С тобой. Я часто тебя рисовал. И всё ещё рисую… Поэтому в тот раз я рисовал тебя не впервые. Я подумал, что… подумал, что теперь тебе можно об этом сказать. Подумал, что ты должна об этом знать.       — П… постой. Правда, что ли?!       — Ну… да. А ты удивлена?       — Нет, я… думала об этом, конечно. Догадывалась. Но не то чтобы я… Нет, я удивлена, да… Блин, это здорово! Это так… здорово и приятно! Покажешь?!              — Какие-то могу принести, да.       — Что значит «какие-то»? Все давай неси!       — Ну… Посмотрим. Принесу… что-то. И подарю. Хочешь?       — Боже мой, конечно хочу! Спрашиваешь ещё! Рисовал меня, значит, всё это время и молчал… С ума сойти!       Вскоре он провёл её до дома и помог ей подняться на четвёртый этаж.       — Точно не будешь заходить? — спрашивала она, открывая дверь. — Даже на чай с печеньями?       — Я бы зашёл, обязательно зашёл, но… мне пора. Иначе меня хватятся.       — Жаль. — Марлин вытащила ключ из дверной скважины и повернулась к Жану лицом. — В таком случае… Спасибо, что погулял со мной. Мне это было очень нужно. Правда… нужно. Ты был нужен.       — Конечно, Ма… длен. Не за что…       — Придёшь… до четырнадцатого?       — Да. Да, да, постараюсь. Не обещаю… но постараюсь.       — Спасибо. А ещё… мне было бы приятно увидеть те рисунки. И оставить некоторые себе…       — Если хочешь.       Она с хитрецою осклабилась, поманила пальцем… Он послушно склонился к ней и прикрыл глаза. Марлин встала на носочки, обвила его шею, притянула к себе сладостью масляных духов. Жан затаился в ожидании, задержал дыхание… И она, прыснув, крепко, с причмокиванием поцеловала его в щёку.       — М-м-м… пока-пока, Шарлик! Ну ты там не скучай, заходи!       И вбежала в квартиру, хлопнув дверью… Он услышал, как она за ней расхохоталась.       Жан потрогал горячую, испепелённую поцелуем щёку. Обманщица… Обманщица! Вертихвостка! Хотел ведь не в щёку — в губы хотел… А она знала. Не дала желаемого, чтобы уж наверняка вернулся за другим поцелуем — более… серьёзным.       Он чувствовал, смаковал её недавние поцелуи — и в губы, и в щёку. И будет чувствовать, будет смаковать до тех пор, пока она не подарит ему следующий.       Такой, какой хотели они оба.