Пичуга

У Баки всё идет как надо: у него есть личность, психотерапевт и пенсия. Он даже не бомж, а вполне респектабельный агент с официальной недвижимостью, честно состоящей в залоге у банка. Как ни крути — а все простое и человеческое, и рука перестала скручивать мозг фантомными болями. Наверное, дело в металле, новый протез — теплее и живее, что ли. Он спит теперь вовсе не в железном гробу с промерзшими стенками, а в спальне около кровати, никак привыкнуть не может к мягкости и постельному белью, пахнущему современным стиральным порошком. Подскакивает с колотящимся сердцем — не без этого, садится всегда к стене и чтобы видеть вход — на уровне рефлексов, их не вытравить мнимым ощущением безопасности и «законченностью» тех шальных приключений, когда он, едва собравшийся в единое целое, сражался за жизнь вселенной. Вселенная выжила, осталось решить, что с этим делать. И вот тут уже у Баки, если на чистоту, нихрена не получается. Его этому не учили — как чинить жизнь мира, который смог приспособиться к исчезновению половины населения. Обратный процесс тормозит, скрипит несмазанной телегой и стопорится: все вокруг недовольны. И Баки ловит себя на кощунственной мысли: Солдату было бы проще. И всем вокруг было бы проще, сумей кто-то восстановить порядок. Но в блокнот для психотерапевта он об этом, конечно, не пишет. Он и имена (все подряд: врагов, друзей, жертв, просто набор букв, что всплывает в памяти) туда перестает вписывать. Потому что однажды уже вписал — одно, простое, русское, отливающее алой краской со звезды на старом плече. *** Она кажется птицей в клетке — взъерошенной, с подрезанными крыльями и без единого шанса заслужить свободу. В Красной комнате, знает Солдат, свободы нет даже у кирпичей, из которых она построена. Родина — вещь спорная, ее не выбирают, а только защищают, даже девочки с косичками, бьющими по острым лопаткам. У Солдата мизинец сильнее, чем у девчонок кулаки, но те ответственно мутузят манекены по указанным точкам: заучивают, зазубривают, оттачивают движения, чтобы позже, по живой плоти, не сомневаться, а действовать на намертво вбитых рефлексах. Детский сад забавляет, согревает что-то внутри, но даже Солдат понимает — не все дойдут до конца, кто-то останется в административном персонале, кто-то — отправится в расход. Все они туда отправятся на самом деле, но очень хочется, чтобы некоторые — как можно позже. Например, та птаха с алыми перьями волос, что упорно выбиваются из косы, стремясь к свободе. Ей бы пошло танцевать: свободно и легко, с прыжками под музыку да в Большом театре, чтобы овации оглушали, а софиты — ослепляли до слез на густо накрашенных ресницах. Он был там однажды — в театре, когда охранял насквозь прожженного западом гэбиста с замашками дореволюционных князей. С такими в Советах не церемонятся, знает Солдат, а потому в какой-то мере даже гордится — тот выстрел был искусен до красоты. *** В спортивном зале темно: горит одна-единственная пыльная лампочка на стене, как маяк для мотыльков. Из приоткрытого окна тянет летней прохладой и слышится стрекот сверчков. Наташа смотрит на него, в него, в то самое солдатское нутро, за которым прячется механизм, примитивный автоматон, созданный по образу и подобию кукол средневековья. Видел Солдат однажды в музее таких: восковых, в старомодных нарядах и без искры чего-то человеческого, важного, в стеклянных глазах. И Солдату на леденящее мгновение хочется вырваться из клетки, вспомнить, что было «до» и где оно потерялось. Где потерялся он. — Скоро смотрины, — говорит Наташа, нарезая вокруг него круги. Примеряясь. — Будут оценивать и решать, кто пойдет дальше, а кому стоит остаться на родине. — Будешь лучшей? — спрашивает Солдат не из интереса, а зная наверняка ответ. — Конечно, буду, — пожимает она плечами и сдувает со лба алую прядь. Птаха встала на крыло. Солдат бьет первым. *** У Натальи Романовой прекрасные результаты, идеальная муштра и верность родине — солдатская, прямая, без всякой оглядки на что-то, что было «до». У нее этого «до», знает Солдат, и не было никогда. Птенец Красной комнаты, рожденный и выросший в неволе, она тянется ввысь, в полет — как взрослая. И Солдат, пожалуй, надеется, что начальство позволит ему присматривать и страховать. — Будь внимательнее, пичуга. — Он наставляет, учит, вбивает ей в голову то, чему его самого научили так давно, что и не вспомнить уже, не найти, откуда оно всё взялось. И кажется только, что когда-то давно, до зимы и леденящего чувства за ребрами, он говорил те же самые истины кому-то другому. Не воспоминание даже — взмах крыла, когда Наташа в развороте кончиком косы бьет его по щеке. — Забавно, — склоняет она голову набок, — так чисто говоришь, а на слове этом сыпешься, как школяр. Солдат моргает озадаченно. Эмоция. Нельзя их показывать — знает, но позволяет себе. — Пичуга, — поясняет Наташа. — Слышится акцент, едва заметный, чуть цепляемый. Откуда? Солдат дергает плечом — бионическим, тяжелым и неживым. Звезда отливает алым в цвет ее перьев. *** У Солдата рушится мир. Родина, впрочем, тоже. Когда полковник сбрасывает со стола бумаги, Солдат равнодушно смотрит в стену. А в телевизоре, меж помех, балет. Лебединое, чтоб их ощипали и подали к обеду, озеро. — Надо прекращать этот балаган, Солдат, — морщится полковник, потеет, дергается, будто и не военный вовсе, а гражданский в жмущем ему мундире. — Задание. — Жду приказаний, — отзывается Солдат. И в голове у него — стылая январская вьюга, в которой, сколько ни вслушивайся, а ни пения птиц, ни взмаха крыльев. Пальцы мертвой руки чуть сжимаются от бессилия. — Новое задание будет в Европе, страну качают извне, нужно будет разобраться. — Дислокация? — У Солдата перед взором — алый туман. Полковник думает, постукивая пальцами по столу. Недолго, пару минут, но этого достаточно, чтобы определить — плана нет. Но приказ есть приказ, его необходимо выполнять, и Солдат ждет. Импровизировать — не впервой. — В Венгрии. Отправишься в колыбели, посылку никто не отследит и ждать не будет. Понял? Солдат кивает, и полковника будто отпускает — выдыхает, опуская плечи и подрагивая от напряжения. — Возвращайся на базу, не в Комнату, а лабораторию. *** В лесу спокойно и тихо: птахи щебечут радостно, ветер колышет листву. Меж деревьев едва виднеется лента дороги — старой, разбитой и редко используемой. — Эта сука пристрелила того вояку, прикинь. Кровищи на всю виллу, укатала там всех. — Бельгийцы орут от бессилия, идиоты. Солдат изучает местность, краем уха ловит разговоры «подтанцовки», как их называет новый, Пирс. Александр Пирс сильнее того, кого Солдат не знает, выправка, костюм по размеру и в глазах — не страх, а уверенность в силах. Но командует как попало: коверкает и без того грубые слова, не знает протоколов, расшатывает Солдата раз за разом, но по наитию, не иначе, держит контроль. Ослабленный, но этого достаточно — Солдат слушается. — Она как псина бесхозная, теперь на вольных хлебах. Говорят, будто тот полковник пытался ее до этого дотянуть, — наглый, темный кивает в сторону Солдата. — Да что-то не срослось. Либо перевербуется, либо сдохнет в ближайшее время. Загонят. Солдат подается вперед, поудобнее перехватывает винтовку. Отряд затыкается, все подбираются, готовые начать операцию. — Сам, — обрывает Солдат. — Вы здесь. Будут, знает он, только мешать. Автомобиль едет медленно, будто крадется по ухабам и разрывам в асфальте. Водитель осторожно объезжает ямы, бережет машину. Солдат бы на его месте гнал на полной скорости, стремясь проскочить опасный участок. Лучший для засады. Но водитель — дурак, и пуля пробивает покрышку. Машину заносит — в дерево. Второй пулей он убирает водителя, как мельтешащую муху. Пассажир — цель, подлежащая уничтожению ради порядка, — ученый физик-ядерщик, зачем-то прилетевший из солнечного Ирана, что-то заполошно кричит, пытается выйти из машины, дергает за рукав женщину, что выскочила и прикрывает ученого собой. Сжимая в ладони пистолет, она высматривает Солдата между деревьев. И находит. Он дергает металлической, мертвой ладонью — отойди, не цель! — и она только мотает головой. Алые крылья взмахивают перед глазами. Солдат стреляет. Приказ выполнен, но по протоколу он должен убедиться в успешном выполнении боевой задачи. Женщина дышит тяжело, зажимает рану на животе — и смотрит на него не отрываясь. — Нашла, — тихо произносит она с улыбкой, искривляющей подрагивающие от боли губы. Пальцы ее в крови — багряной, живой, алой. Шок, знает Солдат. Непроизвольная реакция организма на стресс. — Убегай, пичуга, — говорит он. И подает кусок марли из кармана. Нестерильная, но сойдет. В заторможенных недавней заморозкой мозгах что-то искрится и сбоит: птичье прозвище вылетает откуда-то издалека, из-за завесы памяти, разрезанной на лоскуты и сшитой грубыми нитками. — А ты догонять будешь? — любопытствует она, тяжело дыша и прижимая тряпку к пулевому. — Если прикажут — буду. — Он внимательно осматривает ее с головы до ног, оценивая состояние — выживет. — А я по приказу, знаешь ли, не хочу. Птица вольная теперь. — Она морщится. — И безработная. Ты б хоть завтра его убил, что ли, он вечером заплатить должен был. Приказ выполнен, по протоколу он обязан вернуться к «подтанцовке», птицы вольной в задаче не было. И Солдат уходит. Полковник, вспоминает он, раньше был полковник — со слабыми руками и волей, в костюме не по размеру и с амбициями первого космонавта, но протоколы знал и Солдата держал крепко. Крепче, чем Александр Пирс. *** Она стала птицей по-настоящему, знает Баки, когда встречает квинджет: Черной Вдове не нужно покупать билет или проходить таможню. Она право свое на свободу выстрадала и выбила у жизни на целую вечность вперед. И сражается теперь не по приказу, а по зову сердца — за мир, но не за порядок, каким бы его ни представляли сильные по обе стороны баррикад. В Ваканде ей понравится — тут свобода опьяняет с первого вдоха жаркого африканского воздуха. Ей бы пошло танцевать: свободно и легко, с прыжками под музыку да в Большом театре, чтобы овации оглушали, а софиты — ослепляли до слез на густо накрашенных ресницах. Но пока Наташа только летит к нему, обнимает крепко, цепляется ногтями в шею. И слезы у нее соленые, говорят, чем солонее — тем счастливее. И волосы у нее больше не алые, скорее белые — и в них цепкий взгляд Баки выхватывает серебристые нити. То, что было «до», не прошло для нее даром. Для них обоих, знает Баки. И обнимает ее в ответ правой рукой. Левой, со звездой, что она раскрасила когда-то, больше нет. (Не)спасибо Старку за апгрейд. — Здравствуй, пичуга. *** У Баки Барнса есть паспорт, еженедельные сессии у психотерапевта и Сокол, за которым нужно приглядывать. Птица шальная, чуть что — пытается убиться. Да и перебрасываться с ним остротами развлекает, вытягивает из трясины, куда Баки падает за полночь, стоит закрыть глаза. Это по утрам у него всё как надо, и неважно, что рука — новая, вакандская — не совсем нормальная по среднечеловеческим меркам. А ночами он думает, как пробраться в хранилище Старка и отыскать там старую руку. Со звездой алой, как ее волосы когда-то. Он руку эту, перемороженную и заклинивающую, может отдать как плату. Ведь вселенная выжила, а у Баки теперь есть паспорт, и он может отправиться хоть на все четыре стороны разом. Вот только одна беда: на Вормир самолеты не летают. Да и за деньги билет туда не купить. Но говорящему еноту, знает Баки, сойдет и рука.