Тепло

«Не позволяй миру cебя опустить. Не все тут такие замудоханные и равнодушные. Помни, зачем ты здесь, и, покуда жив, Изведай тепло до того, как постареешь…» Инкубус, «Тепло» 1. Он надевает плащ, поводит плечами, приноравливаясь к плотному меховому подбою. Слишком привык к метелям в середине марта за века, что скрывался на севере. Но теперь, напоминает он себе, теперь он житель юга. Бродяга, грязная зимняя крыса, не более того, а впереди не просто морозы и льды. Он убеждает себя, что больше не нужно играть могучими мышцами, чтобы подчеркнуть желание заполучить еще один кусок бесполезных земель. Не нужно вести грязные игры. Не нужно управлять кровожадными пробудившимися, которых так трудно держать в узде. И меньше всего, и он действительно в это верит, нужна война. Стоя у воротного столба, он искренне, всем сердцем, вторит тому, что пришло время перековать меч на орало. Однако еще слишком рано поддаваться подобным философским настроениям, едва оказавшись вдали от города, он пожимает голыми плечами, сбрасывая плащ. Солнце нещадно палит кожу, вздымается за спиной, отбрасывая его тень на острые крутые кряжи. Он знает, что тепло должно покалывать, но, будучи тем, кто он есть, ничего не чувствует. Потому он вздыхает и идет дальше в поля. Обнаженная спина блестит в полуденном солнце, пока он ищет поток, чтобы смыть с рук кровь. 2. Он всегда мог представить себя совершающим грехи, которые долго и упорно отрицал. Только сегодня видения кажутся более мучительными. Более яркими, живыми и реалистичными. Выскребая багровые клочки кожи из-под ногтей и с внутренней поверхности бедер, он видит, как недавние образы заполняют собой все пространство между землей и голубым-голубым небом. Он выжидает в пустой разграбленной части города. Прячет лишенное человеческих недостатков лицо в зыбком сгустке теней, образуемых близлежащими домами. Зловоние и крепнущая внутри тяга вынуждают его покинуть безопасное уединение и искать человеческого общества. Он знает, чтобы не привлекать лишнего внимания, нужно вести себя как человек. Предусмотрительно расправив плечи и натянув на лицо улыбку, он неторопливо доходит до таверны, которая ничем не отличается от таверн других южных городов — ветхая, загаженная, темная, вонючая… список можно продолжить, — и устраивается за свободным столом. При виде людей он упрашивает себя попридержать другие мучительные позывы, пытается вообразить, что довольствуется простым времяпрепровождением в слабо освещенном зале и глотком никудышнейшей выпивки, которую ему когда-либо доводилось пробовать. Никто не заметил ничего странного, но он множество раз бывал в подобных местах, потому от него не укрывается ни то, как пристально разглядывают его местные, ни то, как они распускают языки, заподозрив в нем чужака. Однако ему, воину, не пристало показывать страх: он отпивает из чаши, достает меч, поднимает, чтобы было видно всем присутствующим, и кладет на стол, будто невинный предмет сервировки. В зале мгновенно воцаряется тишина, удушливый неподвижный шум — только для того, чтобы через миг возобновилась обычная для таверн болтовня. Делая большой глоток, он прячет ухмылку за краем чаши. Ему известно, что небольшая демонстрация силы удержит скучающих горожан от проявления пьяной агрессии к чужакам. Но сегодня, сообщают его желания, он не довольствуется тем, что просто уйдет из города, предоставив его своим заботам. Его блуждающий по залу взгляд неотвратимо останавливается на укромном, по-особенному привлекательном уголке, не претендующем на высокую оценку тех, кого считают достаточно высоконравственными и имеющими право судить. Он к таковым не относится, и сам это понимает. Разве у пробудившихся есть нравственные устои? Разве они придерживаются этики? Он наблюдает за движениями в полумраке: ярко накрашенная женщина ненадолго задерживается возле каждого посетителя таверны, — и тут же приходит к выводу. Ни один. По всей видимости, город переживает тяжелые времена — он вспоминает заросшие, ничем не засеянные поля по пути сюда, — единственное занятие, приносящее местным заработок, — торговля спиртным и телом. Черноглазая девица пытается улестить пьяного клиента. Вырез платья ее товарки настолько глубок, что направляет голод, от которого уже кипит кровь, на иной сорт плоти, чем та, что он обычно употребляет. В конце концов он решает, что довольно просто смотреть. Подхватывает меч, пересекает зал в несколько широких шагов и подходит к ближайшей. Проводит пальцами по ее щеке. Прикосновение к человеческой коже, неизменной в своих свойствах, напряженной, трепещущей. К палитре ощущений примешивается сырая кровь, скользящая сквозь пальцы. Тело отзывается: внизу все сводит от безрассудного обострения аппетита. — Сколько? Его рука лежит у нее на затылке, пока девушка ведет его в комнату, скрытую где-то в недрах таверны. И в этот миг его настигает крепнущее пульсирующее желание утолить плотскую потребность в потрохах, но он отгораживается от него мыслью о предстоящем приключении. Он считает, что потребности иногда должны уступать прихотям. 3. Его передергивает от воспоминаний. Но красные струи, растворяющиеся в бесцветных, напоминают и о другом. Дорога, торговый путь, по которому он торжествующе идет прочь из города. Он не может припомнить, где именно, но знает, что он все еще в южных землях. Видит, как солнце взгромождает свою красную кляксу над сдавившими дорогу горами. Он оглядывается лишь для того, чтобы обнаружить, что окружен четырьмя воинами. Воительницами. Все они женщины, хотя вернее было бы назвать их нежными барышнями. Он давно в курсе, но все же удивлен тем, что бывшие работодатели заменили его армией испоганенных ёмской плотью девиц, которые выглядят не старше крестьянских дочек. Он разглядывает их броню. Выражение «убийственный вид» приобретает для него новый смысл. Воительницы перекрывают дорогу: две позади, две спереди. На этом пустынном участке пространства нет других странников. Он понимает: это заранее и тщательно спланированная засада, устроенная, чтобы покончить с ним настолько тихо, насколько возможным считают его бывшие работодатели. Но девушки вызывают интерес. И заставляют осознать, что он неподобающе одет: рваная рубаха мало что прикрывает. Однако он бессердечно предоставляет им шанс сделать первый шаг. Одна из воительниц нарушает построение. Светловолосая, худощавая, по-детски миниатюрная, если так можно выразиться, с длинной косичкой, образующей петлю, стягивающую остальные волосы на затылке. Броня, вопреки своему назначению, придает ей мягкость, за металлическими наплечниками и скобами он замечает голую разрумянившуюся шею, узкие полоски мышц, пересекающих трицепсы, неприкрытые вставкой выступы ключиц и ямочки. — Пробудившийся воин Исли, — говорит она. — Мы пришли по приказу Организации… Снести мне голову. И так ясно. — … за преступления, которые ты, будучи пробудившимся, совершил против людей. Мы советуем тебе подчиниться, иначе мы будем вынуждены применить силу. Он смеется, одаряя ее самой широкой улыбкой, и решает рискнуть: — Если трахать шлюх в захолустных городках — преступление против людей, то я с радостью признаю свою вину. — Мы не принимаем оправданий, — отвечает воительница. По ее приказу все четверо достают мечи. При виде клинков на него накатывает ностальгия: он не касался клеймора со времен своего сокрушительного поражения и превращения. Разумом он понимает, что ему, переродившемуся, не нужна сталь, чтобы убивать, но жало памяти все равно причиняет боль, правда, почти неощутимую. Тем временем воительница приказывает: — Доставай свое оружие, ёма. Он честно отвечает, что у него нет меча. — Тогда мы покончим с этим быстро и чисто, — она кивает на него. Серебряные глаза выдают… неужели… облегчение? — Благодарю за содействие… Он поднимает руку, — не так быстро, не так быстро, — указывает на ту, что до сих пор отдавала приказы, и спрашивает ее имя. Раздраженная возникшей заминкой, она смеривает его взглядом и произносит: — Твари, которая стоит на пороге смерти, незачем знать имя своего убийцы. Он снова улыбается и делает ей слишком заманчивое предложение, чтобы отказываться: — Назовешь мне свое имя, если вы проиграете? Воительницы смеются и одновременно приближаются, держа клинки в положении, которое он затрудняется определить. Худощавая, по-детски миниатюрная блондинка ухмыляется: — Только через мой пробудившийся труп. Я не даю обещаний паршивым мужикам-ёмам. Он искренне сожалеет, что все так обернулось. Но когда воительницы смыкают кольцо, инстинкт приводит постоянный поток нездоровой, рвущейся изнутри энергии в готовность. Возбуждение согревает, и он в последний раз предупреждает ту, с которой разговаривал: — Когда я спрошу тебя еще раз, твои подруги будут мертвы. И я заставлю тебя дать правильный ответ. 4. Он вспоминает грубый солдатский жаргон, к которому прибегал Ригальдо, говоря о женщинах. Сентенцию, слишком часто повторяемую во времена, когда они, лучшие воины Организации, бродили по острову: в темноте все бабы одинаковы. Поэтому, когда девушка приводит его в комнату, он настаивает на том, чтобы зажечь одинокую свечку, приютившуюся у замызганной постели. Он чувствует, как спешат убраться подальше от света — или из-за присутствия Порождения Бездны? — крысы и насекомые. Эта комната по сути ничем не отличается от тех, в которых он бывал раньше: те же низкий потолок, теснота и бедная обстановка, даже не комната — каморка для быстрого удовлетворения страсти. Девушка слишком молода. Слишком спокойна. Слишком машинальна. Действует по заведенному порядку: подвести клиента к кровати, удостовериться, что ему удобно, встать и раздеться. Одно ловкое движение пальцев — и она избавляется от всех своих тряпок. Он разглядывает укутанное тенями тело, покрытое росписью царапин, оставленных другими клиентами; кости выпирают из-под кожи, словно пластины чешуи. Девушка убирает волосы за плечи, видимо, хочет, чтобы ему было видно ее лицо. Первый поцелуй больше напоминает ему обгладывание мяса с костей. Второй, учитывая ее ужасные манеры, и того хуже. Опасаясь этой ночью остаться без развлечений, он берет ее за плечи, бережно поднимает и укладывает на изъеденную молью постель. Делает небольшую паузу, целует ее руку, стараясь касаться как можно нежнее и ласковее. Он считает, что с женщинами, независимо от рода их занятий, должно обращаться с величайшим благонравием и почтением. Девушка вздрагивает, тогда он снова целует ее руку и останавливается, будто ждет разрешения продолжить. Спрашивает ее имя. — Эльза, — поспешно и, очевидно, неуверенно и испуганно выдыхает она. Он просит ее не притворяться и повторяет вопрос, приободряя, убирает с глаз спутанные рыжие пряди, чтобы его было лучше видно в жалком свете свечи. — Алия, дочь Талиба из Алаккура. Из одной этой фразы он может извлечь массу сведений: она южанка, ее родной город в нескольких днях пути отсюда, но главное — у нее красивое имя. Алия. Имбирь. Поколебавшись, он продолжает расспрашивать о ее семье. — Их убил ёма. Жестокая несомненная ирония судьбы, говорит он себе, зная, что как и множество раз до этого, прежде чем заняться любовью, испытает вину за оба греха: совершенный и несовершенный. Будучи человеком, он не смог спасти. Будучи чудовищем, он не может искупить своей вины. Он вглядывается в тонкое, костлявое лицо и только осторожно гладит ее по лбу, потому что ему слишком страшно решиться на большее. — Ты другой. Хочется смеяться, но сейчас неподходящее время для прозрений, потому он просто наблюдает, когда она перехватывает инициативу. Неукоснительно придерживаясь неписаных правил, девушка снимает с него рубаху, изо всех сил воюя с завязками, с трудом избавляет от штанов, и он, ожидая дальнейших действий, притягивает ее к себе, глубоко вдыхая запах грязных, давно немытых рыжих волос. Она колеблется, сжимает его плечи, и тогда он снова решает взять дело в свои руки: осторожно приподнимает ее и подминает под себя. Выпускает ничтожный всплеск громадной нездешней силы. Глаза девушки расширяются. Он распределяет вес и устраивается так, чтобы его пристальный взгляд упирался точно в пустые невидящие глаза, пока покрывающий их движущиеся тела пот не придает ее лицу ослепительный блеск лунного света… Пока она не хватается за него, как за единственную веху среди темных, мрачных просторов развороченной постели. 5. Ему не нужно принимать пробужденную форму. Не нужно даже превращать левую руку в знаменитый арбалет. Когда к нему приближаются четыре воительницы, он быстро оказывается вне досягаемости их мечей — одна-две-три-четыре, — уклоняясь от скованных, неловких ударов. Подмывает сказать что-нибудь едкое о столь несуразных фехтовании и тактике, но он опасается, что издевки только отвлекут их и девушки не смогут продемонстрировать свое мастерство, которое ему, Исли, лучшему фехтовальщику за всю историю Организации, искренне интересно. Одна метит клеймором прямо ему в лицо. Он ловит тяжелый клинок правой рукой. Острый край жалит пальцы. Место пореза слегка покалывает. Свободной рукой он боковым снизу бьет воительницу в подбородок с такой силой, что ее голова запрокидывается назад. Клеймор выпадает из безвольных рук. Теперь у него есть меч. Принимая боевую стойку, он видит, что три оставшиеся опять приближаются, но уже осторожнее, их глаза мечутся между окровавленным клеймором в его руке и раненной подругой. Он снова натягивает на лицо всезнающую улыбку и отпускает рукоять. Прежде чем меч касается земли, воительницы устремляются вперед, спеша воспользоваться представившейся возможностью. Одна-две-три. Он снова уклоняется. Одна вкладывает в свои движения ёки. Он уворачивается от яростной атаки, которая могла бы снести ему голову, и бьет подпрыгнувшую воительницу кулаком в живот. Ее мышцы поддаются, правая рука все дальше погружается в плоть, пока его не окатывает водянистый кровавый дождь. Руке становится тепло, но он стряхивает тело на землю и спрашивает, желают ли они продолжить. — Грязный ублюдок! Когда на него несется третья, которую прикрывает подруга, молниеносно оказавшаяся у него за спиной, он решает покончить с ними настолько безболезненно, насколько возможно. Его движения становятся стремительнее, клейморы рассекают лишь пустоту. Одна-две. Он целится в затылки двух последних воительниц, сбивает их с ног и устремляется к павшим. Высвобождает немного ёки, чтобы пальцы вытянулись и затвердели, и вонзает их, удлинившиеся, похожие на вилы, в лица девушек. Четыре-три-две-одна. Одна из них силится подняться, но он уже опустил руку, и умоляющая, как у настойчивой любовницы, хватка на его предплечье ослабевает. Он поднимает клеймор, медленно подходит к другой пытающейся встать воительнице — той, которую он ударил в подбородок, — пинает ее под ребра, лупит пяткой по шее, затем переворачивает на спину. Наступает ей на горло и ослабляет нажим, когда она начинает задыхаться. — Не нужно было лезть на рожон. Могла бы просто назвать свое дурацкое имя. Ему отвратительно то, что приходится выполнять свое обещание. Пытать женщину — более того, воина тех, кому он служил верой и правдой — противно его принципам. Он приказывает ей не кричать, но на всякий случай зажимает рот ступней. Орудуя клеймором, отрубает ей руки и ноги. С нежностью мясника сжимает остатки конечностей, попавшие ему под руки пластины доспеха раскалываются на части, не выдерживая сокрушительной силы. Ее зубы впиваются ему в пальцы. Когда он наконец убирает ногу, воительница едва дышит. Она плачет. Лицо покрывает жуткая паутина вздувшихся вен. Он садится ей на грудь, утирает слезы и в последний раз спрашивает: — Теперь назовешь мне свое имя? Ее рот превращается в пасть с острыми, как бритва, клыками. Тем не менее, она пока остается человеком и еще может прореветь чудовищным, мужеподобным голосом: — Эльза. Но теперь слишком поздно. Он уже занес меч и одним махом позволяет ей умереть достойно, не пробудившись. Некоторое время он неподвижно стоит над телом. Хочет спросить у обезглавленного трупа. Эльза? Эльза? Эльза? Алия? Что? Как? Кто? Где? Он знает, что это была в некотором смысле безжалостная провокация, но он все равно хоронит воительниц у дороги. Мертвые заслуживают уважения, павшим в бою надлежит отдать должные почести. Он даже устраивает надгробия из их клейморов в аккуратный, не лишенный художественности ряд. 6. Утро. Солнечный свет из скрипящего окна внезапно натыкается на его тело, обнаженная кожа горит в лучах рассвета. Скрестив руки на груди, он смотрит на лежащую внизу улицу и видит множество горожан, бредущих под тяжестью его взгляда по своим заботам и подлым делишкам. Колыхание занавесок. Он чувствует позади на кровати движение и понимает, что загораживает собой путь свежему воздуху. Он приводит в порядок рот, потрескавшуюся нежную кожу на губах, влажных от бесчисленных поцелуев прошедшей ночи. На его пальцах слабые, выцветшие пятнышки крови, но девушка за его спиной продолжает свое плавание под покрывалами, очевидно, она больше не боится и уже не спит. Исли вздыхает. Начинается самое сложное. Он встает так, что полностью заслоняет свет, снова погружая комнату в сумрак, способный вызывать страх закрытого пространства. Свечка давно прогорела, и теперь жирный восковой зуб и грязь угрожают соскочить со своего насеста у стены. Сидящая под остатком свечи, словно под кинжалом, девушка взламывает поверхность бурного моря из сброшенной одежды и покрывал и пристально глядит на него. Так, должно быть, смотрит на рыбака рыба, поднятая из глубин в иной для нее мир. — Ты другой, — повторяет она. — Ты не человек. Не желая разъяснять ей тонкости снизошедшего откровения, он указывает на доспехи и меч. — Возьми их и продай, расплатись с хозяином борделя, найди себе мужа. У меня нет денег, тебе заплатить. Она все не сводит с него глаз. Возможно, просто не знает, как отблагодарить. Ему становится неуютно, он не хочет оставаться. Опасаясь, как бы обострение аппетита не толкнуло его на большее злодеяние, чем блуд, он выуживает из тряпья на кровати свой плащ и направляется к двери. — Не уходи, — она отчаянно цепляется за его руку, как за спасательный круг. — Не уходи. Останься со мной. Он отворачивается. В прошлой жизни у них с Ригальдо была масса философских отговорок для таких случаев. Разве клеймор может по-настоящему полюбить? Разве может женщина влюбиться в носящего в себе плоть ёмы? Разве может продажная девка быть кем-то большим, чем шлюха? Но здесь и сейчас, на этом паршивом, убогом постоялом дворе, расположенном неизвестно где, он оглядывается, испытывая мучительный соблазн из-за совершенно нелогичного, эмоционального движения этой руки, ее прикосновения и самого призыва. Девушка осыпает его руку поцелуями. Облизывает его по-женски изящные пальцы, как сладости. Извивается, трется о толкающуюся ей в грудь, как второе сердце, руку, которую он никак не уберет. Он смотрит на нее: стоит только взглянуть в это по-эльфийски привлекательное своей худощавостью лицо с широко открытыми глазами — и он поддастся явному искушению. Как он жалеет, что лишен свободы выбора! Он отрывает девушку от себя, надевает изодранный плащ. Она рыдает, умоляет его остаться, но он уже переступил порог и спускается по лестнице. Только оказавшись вдали от хозяина и надравшихся завсегдатаев, он позволяет себе бранить, клясть и хулить небеса за свое существование. Привыкший притворяться, он предусмотрительно идет в разоренные поля и давит из себя слезы среди гниющей пшеницы. Он множество раз проходил через это — Ригальдо, старый товарищ, говорил, что настоящие воины не плачут, — но Исли, если подумать, больше не человек. И он орошает страдающие от засухи поля редкими, как драгоценные камни, слезами. Позже, слыша издевки четырех воительниц, он пытается сдержаться, но легко расправляется с ними. Лишь обезглавливая командира группы, он находит, что ее имя слишком знакомо, чтобы быть удачным поводом для манипуляций. 7. Так, стоя посреди южного поля и смывая кровь в проточной воде, он вглядывается в чистый горизонт, смазанный полуденной жарой. Отскребает пятна со штанов, царапает ногтями наиболее въевшиеся и засаленные, а затем, поддавшись порыву, окунает голову в воду и выпрямляется, будто очищенный потоком прохладной артезианской воды из источника. Когда Исли разделяет влажные пряди, мир открывается, словно кто-то отводит занавеску с невидимого окна, принимая его в бесконечное пространство полей с чудесами их плодов. Он не замечает, что очищающий поток превратился в багровую реку. Он возвращается по своим следам туда, где оставил свой рассудок. Открывая дверь, он, отбросив соображения о том, может ли подобное ему создание — жуткое и несущее погибель — довольствоваться чем-то, кроме пожирания ароматных человеческих потрохов, задается вопросом, не стоило ли отказаться от мыслей о женщинах. Все еще сидя на кровати в лепестках кровавых пятен, она кротко смотрит на него, и он вспоминает, что сегодня им есть чем заняться. На ее теле грубые следы его ласк: отметины, которые заживут, и, по правде говоря, это ничтожная плата, учитывая, сколько раз она была с другими. В конце концов, разве их уговор не бесконечная битва — ведь жизнь в сущности и есть такая битва — для тех, кто находит наивысшее удовольствие в подобных играх? Она ползет к свету, к нему. Исли укладывает ее на кровать — хрупкое тело, — одной рукой обнимает за тонкие плечи, устраивается сверху. С его все еще влажного тела стекает вода, тепло их близости пронизывает его от подмышек и спускается по груди вместе с блестящими струями. Но первое, что она произносит: — Лаки? Точно так же он вспоминает Алию, затем Эльзу, а затем… ни одного лица. Их слишком много. Слишком много даже для того, чтобы перечислить по именам. Он считает себя благородным мужем, который будет верен ей, даже если она решит изменить. Он даже думать не хочет, как человек вслепую может одолеть крутой склон обманчивой милосердной любви, если он со своим бессмертием и безграничной силой не в силах подняться на первый уступ. Даже после сотен лет жизни в горах. Лаки не причинит боли то, чего он не знает, заключает Исли и вгрызается в рот девушки, чтобы заглушить мерзкое звучание произнесенного имени.