Тридцать

Данну немного за тридцать, и всё равно все вокруг него трезвонят: «молодой командир, молодой командир». Особо наглые солдаты напевают ему что-то старомодное, что-то про младшего лейтенанта, которым он уже давно не является. Данн не обижается. Не выговаривает и даже не приписывает шутникам ночное дежурство в самой глубине Запретной зоны. Он слишком добр, скажут некоторые. Но доброте он учился постепенно - она не свалилась на него, как теплые лучи на голову в суровую зиму Белобога, как монстры Фрагментума посреди спокойной смены. Он решает, к этому стоило придти только к этому возрасту. По ночам Фрагментум гудит, поет. Желторотых кадетов это сводит с ума. Данн милостив, вместо поста отправляет их таскать ящики с продовольствием, припарками или спиртом, прекрасно зная, что после сражений они не досчитаются пары склянок. В то время, как они будут их искать, несколько Среброгривых Стражей скончаются от кровопотери на койке. По крайней мере, в ту ночь, когда их заставили таскать ящики, им было весело. Сейчас не весело их семьям, - после отраженной атаки Данн закрывается в своей палатке у самой холодной стены Запретной зоны и пишет письма их родителям, женам, семьям. Пахнет чернилами и холодом. Из лагеря за пределами мягкой клетки-палатки он слышит стоны раненных, отдавая себе отчет, что они вряд ли доживут до утра, а там должно прибыть командование, оно всегда прибывает, когда такое случается. Под нос себе он напевает релиз «Механической горячки», пытаясь перебить в ушах бормотанье мертвецов, пожранных коррозией и облаченных в доспехи изо льда и ржавчины. Когда они приходят к тебе вживую, разевая страшные пасти, - ладно, привыкаешь, точно так же как и жрать тушенку пять дней подряд после того, как нарушилась линия связи с остальным Белобогом. Но иногда они приходят в самые спокойные сны. И тогда Данн ничем не может перебить их визги. Тогда становится немного страшно - хоть тридцать тебе, хоть десять, хоть все пятьдесят. Данн просыпается - и думает о своем прошлом, о чужих скругленных бедрах, обтянутых шортами и темными чулками, о клавишах: черно-белые, похожие на пятна свернувшейся отравленной крови поверх белой формы. Нет, лучше думать о другом. Каждый раз не получается. Утром он встречает Гепарда, удивительно уместно выглядящего в своих бело-ледяных доспехах посреди бело-ледяного лагеря, лагерь - посреди бело-мертвецкой зоны Фрагментума. Гепард слишком молод для всего этого. Гепарду место где-нибудь подальше - Данн точно не знает, где - возможно ему бы подошли вечера аристократов, работа секретарем или на худой конец пост министра под боком у Архитекторов: там безопасно, тепло, пахнет коньяком. Но Гепард Ландау все равно здесь - и даже не исчезает, после того как Данн трет уставшие после бессонной ночи глаза. Гепард Ландау не здоровается и спрашивает: - Сколько раненных? Данн невесело улыбается: сегодня он без уродливо-нелепого шлема, над которым в их последнюю встречу смеялась Она, его лицо невыразительно, совершенно пусто, будто близлежащие улицы, откуда эвакуировали всех местных. Данн хочет спросить: «не видишь что ли, малец? Дохера», но вместо этого он отдает честь и отвечает: - Много. Ночная атака была отражена, но мы потеряли многих солдат - некоторые еще лежат на улицах, не было возможности забрать тела. Еще Данну хочется спросить: «как Сервал?». И следом: «научилась играть рокабилли без порезанных о жестокие струны гитары пальцев?», даже если ее братец не поймет, что такое «рокабилли». Прошло много времени, прежде чем он отучил себя носить во внутреннем кармане обеззараживающие пластыри: в свое время - новейшая разработка студентов медицинского института, теперь - обыденность, контрабандисты протащили даже в Подмирье; ими же в свое время были обклеены пальцы старшей Ландау, умелые и красивые, белые с черным облупившимся маникюром. Белое с черным - клавиши, кровь на форме Стражей. Гепард отводит глаза куда-то в сторону искореженных тел. Все вокруг - сплошное белое с черным: заснеженные улицы Белобога осквернены черной коррозией, расползающейся, будто опухоль или гематома. Гепард говорит ему, что приказом Верховной хранительницы было решено отправить их отряд в тыл, включая командование, вернуть в город; а следом добивает - «сдайте позиции новому отряду, он прибудет к вечеру». Верховная хранительница Коколия Рэнд с ее собачонками-Архитекторами называют это «восстановлением от потерь», а Данн все понимает, не протестует этому своеобразному увольнению. Архитекторы выделяют им места в госпиталях и муниципальных больницах, но места быстро пустеют. Даже лучшие врачи Белобога не помогут, когда по твоим мозговым извилинам текут черные реки отравы Фрагментума, а сердце поражено когтями монстров. Он чувствует, что облажался - и знает, что письма семьям погибших придется разносить ему. Когда он стал считать это наказанием за свою добродушность, неожиданно стало легче, - словно хорошо прокашлялся или тебе вырезали, наконец, надоевшую кисту из внутренностей. Данн улыбается младшему Ландау - и это совсем не значит, что он рад или что ему весело. *** Выход из Запретной зоны во внешнюю часть города сравним разве что с выходом из темного душного подвала, пропахшего гнилью разложения сдохшей в углу крысы и тухлятиной старых солений, в снежные поля, - короче, поначалу сбивает с ног. Некоторое время он мнется, прежде чем каблук сапога ступит на холодную белобожскую брусчатку, люди оглядываются на него - Данн умел выделиться из толпы своим ростом. Ему немного за тридцать, но он похож на заплутавшего в белых улицах мальчугана. Город не меняется: все так же покрыт слюдянистой пленкой вечной зимы, обнимающей его, как саван. Кашляют выхлопами автомобили, синеет вдалеке «Монумент Вечнозимья», под ним собираются толпами дети. Да, здесь нет монстров из ржавчины, монстров из снов. Здесь теплее, работают обогреватели, греют воздух дыханием люди. Данну здесь непривычно. За месяцы в Запретной зоне он кажется забывает, каково это - ходить без балласта в виде доспеха и щита и держать равновесие. Видеть гражданских, в конце концов; видеть вживую - протяни руку и коснись - а не вспоминать о них в те моменты, когда очередной солдат спрашивает у него: «зачем мы здесь, командир?» Защищать Белобог и людей, - ответ всегда один и тот же. Данн понемногу забывает смысл этого, их цель. Но каждое утро он помнит - черное с белым: ногти, светлое с синим: волосы и одежда. О, он точно знает, куда ему идти в первую очередь; без брони он чувствует себя практически обнаженным, но всем вокруг плевать, он по памяти щелкает пальцами свой ритм, по памяти идет, письма в сумке обжигают бедро похуже прикосновения к оранжевому от геосущности радиатору. Всё по памяти, всё. Память - единственное оставшееся у него; хорошо бы было и это не забыть. Мастерская «Незимье», где они зависали с Сервал, Пелой и стершимся из сознания образом, не меняется. Шаг, второй. Он подслеповато смотрит в собственное отражение в окне и не верит, что это он - будто шлем приклеился к его лицу, а без шлема он чужак в этом городе. Ладно, думает Данн. Город - это еще не конец. Ведь есть мастерская; есть белое с черным, бедра, странное имя млекопитающего из семейства кошачьих, - похоже, их родители были или есть отъявленные шутники. За вторым шагом - третий, и «Незимье» встречает его звенящей тишиной, запахом машинного масла. На стойке разобранные заводные игрушки, шестеренки, мелкие поршни, стрелки, судя по всему, часов. И на полках - мешанина из медного: трубки, лебедки, трещотки, гаечные ключи. В углу - самодельная электрогитара; Данн знает, что она появилась у Сервал еще раньше, чем ее выперли из Архитекторов, а Коколия стала Коколией Рэнд. Это два взаимосвязанных события; точка невозврата, если угодно - для любого человека, кроме Сервал Ландау. Сер-вал. Он перекатывает это имя на языке, будто найденную в кармане конфету. Она мятная и холодит нёбо, как все в Белобоге. Ее имя - нет. - Сервал! Шестеренки в стене вращаются, напоминая ленивых монстров, и изрядно действуют на нервы. Сервал Ландау - не то, о чем он думал в детстве, представляя свою жену, смышленых детей и теплую квартиру в Административном районе. Она - белое с черным и округлые бедра, округлые серьги в ушах, легкая разнузданность, несвойственная леди в прямых юбках - и мятная конфета. Обязательно мятная конфета, запах свежести напополам с машинным маслом. Ее шаг похож на пружину в видеомагнитофоне, когда она «выпрыгивает» из боковой комнаты, стукают каблуки сапожков. - Данн, - Сервал застывает в изумлении, а затем тянет бледные губы в улыбке, - Клянусь задницей Коколии, ты избавился от этого шлема! «Ты пришел, Данн» - стучит молоточком кровь у висков. Она рада? Она рада ему? - Мы столько не виделись, не стой столбом! То, как мятная конфета обжигает холодом его щеку, как ложатся руки на его плечи, как его обнимают за шею - тоже часть сна? О, он знает - сейчас должны хлынуть монстры: они полезут из окон, из дверей, разгрызут остатки покоя, будто сухие кости, и ничего за собой не оставят. - Сервал... - повторяет Данн. Пока не решается коснуться: обнять за талию, прижать к себе, вдохнуть запах травяного шампуня. Разумеется они обнимались до этого - что-то на уровне дружеского, когда Сервал прижимала его голову к своей груди после хорошей репетиции. Пела смущенно поправляла очки; в атмосфере мастерской витало электричество. Но все это другое. Забытое, оставленное - зарытое в снегу и должно растаять по весне, если она когда-нибудь придет. - Проходи, мне так давно хотелось написать тебе, - говорит старшая Ландау, и это не похоже на ложь, - Но Гепард сказал, что ты постоянно занят. Заходи чаще, хотя бы на репетиции. Ты знаешь, без тебя совсем не то. Монстров нет - нет и проблем, - так кажется на первый взгляд. Сервал достает из-под полы чайник и щелкает переключателем, и говорит ему, рассказывает, улыбается. - Недавно приходили кадеты из Стражей, совсем маленькие, - ты представляешь, они зовут меня «тётей»! Я им сказала: «какая я вам тетя, мне чуть за тридцать»! А тебя уже зовут «дядя Данн», ха? Данн улыбается в ответ. Наверное, со стороны как идиот - но он подумает об этом потом, когда допьет чай и разнесет письма, уже нагревшие ему ожог под брюками. В противоположном от электрогитары углу он замечает черно-белое, электронное с клавишами. Синтезатор, понимает, - его синтезатор, хранимый Сервал. Словно из-под воды он слышит только конец фразы: - Ну так как, придешь послезавтра на репетицию? Она разливает чай по старым кружкам; Данн же смотрит только на то, как качаются кольца-серьги в островатых ушах. - Приду, - отвечает он. «Незимье» молчит, но они - нет. Оказывается тридцать - это только начало чего-то значимее, чем было до этого.