Океаны нашей жизни

Лужи разлетались из-под ботинок осколками холодных голубых зеркал. Дождь только закончился, и зеркала блестели и на сером бетоне, и на треснувшем асфальтом и в черных закоулках. — Наступим на какую-то — и провалимся кверху ногами в другой мир. Рухнем с неба кому-то на головы, — покосился на друга Шура Балунов. С лица того на миг пропало Воплощение Боли. — Как там поживают наши Драконьи земли? Надеюсь, не выгонят, — ответил Горшок, но снова со стоном схватился за рот рукой. Зубы у Михи разболелись еще неделю назад. Конечно, он отчаянно хорохорился, уверяя всех, что боль — ерундовая, зато добавляет яростных красок его пению. Но всё более инквизиторский оттенок приобретали репетиции, Балу просто отводил взгляд от «поющего» друга. А в тот день, когда Князь принес бутерброды аж с колбасой, и голодный Миха, схватив и жадно укусив такое аппетитное лакомство, с воем упал на колени, стало ясно, что всё, приплыли... До новенькой «кооперативной» стоматологии идти пешком было сорок минут, ничто для музыкантов, в разгар зимы таскающих туда-сюда гитары на себе и комбик в авоське. Тем более, стоял уже апрель, даже Петербург зазеленел и повеселел. Но дорога растянулась почти вдвое: то Горшок просто повернулся и побежал домой, а Шуре пришлось ловить его почти у парадной и, как куклу, разворачивать обратно, то упал на скамейку и прирос к ней минут на пятнадцать, неотрывно глядя на цветущий куст и еще падающие с него капли. Терпение Шуры лопнуло. И он почти заорал: — Гаврила! Я уже тоже готов завыть! Меня не жалко, да?! Подумай-ка, что петь не сможешь! Уже не можешь! Черным взглядом Михи можно было разрубить арматуру, но он - с тяжким усилием! - встал и самоотверженно пошагал по дорожке. Выдохнув, Шура положил руку ему на плечо и начал светскую беседу об интересных кассетах в новом ларьке. Мишка даже что-то отвечал, но ладонью крепко хватался за Шуркино запястье, а взглядом плавал в океане своей зубной боли. И таща так, почти в обнимку, друга на экзекуцию, Шура думал: «Почему почти везде, в самом сказочном мире, — зло, несправедливость и кариесы?». Когда козырек клиники появился за поворотом, Миха остановился. Шура напрягся, но вырываться и убегать Горшок не стал. А с отвращением процедил: — Вот ты мне скажи?! Почему эти врачихи в кабинетах такие ведьмы? К ним мать приводит ребенка с окровавленным ртом, а они, жабы ядовитые, губы расплющат и цедят: «А почему вы не хотите, чтобы он потерпел? Зачем ему укол, еще и мальчику?!» — Чтобы я знал, — поводил бровями Шура. — То ли воспитывают из нас героев, то ли мстят. Но ты не волнуйся, — он слегка хлопнул Миху по груди обеими руками. — В этой зубной я был, они «по-импортному» стараются работать, дырку мне заделали без боли. — Дружище-Сашище, не доверял бы тебе — не пошёл, — не разжимая губ, улыбнулся Миха и нарочито тяжело зашагал к двери. В приемную Горшок зашел такой же твердой и ухарской походкой, как на сцену «ТамТама». Их встретила молодая медсестра в красивом белом халате и с пышными льняными волосами, уложенными в хвост. Шура счел бы её весьма красивой, если бы не огромные овальные очки в роговой оправе, серьезное выражение лица и еще более строгий тон, которым их попросили подождать. Зато на пряжках туфелек на её изящных ступнях Шура успел заметить мультяшных ярких пчелок, будто Мисс Суровая Сестра не удержалась от исполнения детской мечты. Усевшись на — вау, где взяли?! — черный кожаный диван, Михаил — «Горшок» куда-то делся — и Александр с любопытством уставились на «кооперативную» обстановку. Много лет спустя, рок-звезда Балу с доброй усмешкой вспомнит эту «первую роскошь 90ых»: кожаный диван, дешевую позолоту ламп, прозрачный журнальный столик со стопкой глянца и яркие настенные плакаты с рекламой зубной пасты и холеными, загорелыми моделями, скалившимися в 64 зуба. Но в 92ом году это завораживало! Сам Шурка в тот день погладил джинсы и лучшую клетчатую рубашку, вымыл длинные волосы, но вряд ли выглядел сильно наряднее Михи в серых рубашке и штанах и старых, но неожиданно чистых кедах… На контрасте с «игрой в Запад» в приемной, врачи сразу напомнили Балунову Преображенского и Борменталя из «Собачьего сердца». Старший был странно мускулист для пожилого лица, светлоглаз и широкобров. Звали его Рафаил Аркадьевич. У младшего были шрам на левом веке, черные волосы и всегда закрытое медицинской маской лицо. Вежливо, и до ужаса напоминая отца, Миха пожал Рафаилу Аркадьевичу руку и улегся в новенькое, с крутыми кнопками, «зубное» кресло. Глухой аккомпанемент волнения отпустил было Шуру, но, едва доктор взял круглое зеркальце, к ним вернулся дикий Горшок! Дернув ногами и встряхнув шевелюрой, Миха резко сел, ткнул пальцем сначала в доктора, потом в замершего Шуру и почти закричал: — Мне обещали тут у вас крутой общий наркоз! Вот и давайте! Его тело трясло мелкой дрожью. Панк стал ребенком. Доктор Рафаил явно не удивился и произнес, как к пятилетнему и обращаясь: — А как же я вам расскажу, что и как лечить будем? Горшок дернулся вперед и, сгребя Шурку за рукав, подтянул к креслу. — Вот мой друг! Верю ему, как себе, даже больше. С ним все разговоры! — щеки Михи побледнели. — А я в окно сигану, если еще тут так посижу! Стекло выбью! Просверленный взглядом шести глаз, Шура глубоко вздохнул и почти материнским жестом сжал плечи Михи, смяв рубашку. А врачам сказал, гордо улыбнувшись: — Всё так. Я плачу, мне всё и расскажете. «Борменталь» прикатил наркоз: жутковатый аппарат с трубкой. К чести Михи, он продержался до засыпания, только зажмурившись, когда на него надевали черную резиновую маску. Шура так и держал его за плечи, чувствуя, как по сердцу разливается жгучая ласковая жалость. Почему его друг, фантазер, храбрец, безбашенный панк, крутой композитор, трясется сейчас в кресле? Только ли от естественного страха родной стоматологии, мучившего почти любого, кто побывал в её объятиях больше двух раз? В школе Шура несколько раз видел, каким сломанным выползал Миша из кабинетов, где насмехались над его мольбами об уколе: «Ты мужик или деваха? Терпи давай. А в армию как пойдешь? В окопе бы тебе щипцами выдрали — и все! Тютя какой!» Как они смели издеваться над его Гаврилой, который придумывал такие огненные мелодии, сказочные миры и качающие самую душу риффы! Ради того, чтобы одолеть и посрамить эти зубные ужасы, ломавшие друга, Шура и сжал в кулак уйму денег, волю и самого друга. — Александр? Он уснул, давайте смотреть, — Рафаил Аркадьевич убрал маску, открыл рот безмятежно спящего Михаила и стал водить зеркальцем по зубам. — Ну, передние — это надо коронки на вкладочках, вы не потянете визиты. Кариес, кариес, тут пульпит, пломба детская вылетела, снова кариес, семерка — под удаление, из нее нерв почти наружу торчит, и еще пульпит. Шура внимательно выслушал и сразу спросил: — Вы сможете за один раз вылечить? У нас единственный шанс, сами видели. Доктор по-доброму усмехнулся: — Часа три он проспит, парень здоровый. Управимся за это время. Материалы импортные или наши? Зашитые в носок деньги за поясом джинсов словно пнули Шуру в бок. Тоже как на сцене, он откинул с лица пряди и спокойно сказал: — Давайте импортные. — Фирмач, что ли? — фыркнул младший врач. — Фарца? Балунов взглянул на него, как на очередного гопника, докопавшегося до рокерского наряда: — Завод турбинный охранял. — Так, — быстро встал Рафаил Аркадьевич, оказавшись между ними. — Ты, Василий Родионыч, готовь материалы, а вы, товарищ лучший друг, идите ждать в приемную. За друга не волнуйтесь. … А Михаил в это время плыл сквозь толщу соленой воды где-то в совсем другом месте. Сначала он сжимался в клубок у самого дна, среди мрака. Черную бездну то тут, то там прошивали алые веретена, ударяя по мертвому песку совсем рядом. В алых острых вспышках таилась сама Боль, но вдруг мощное и теплое течение подхватило его и понесло прочь, вперед и вверх. Михаил раскрылся, раскинул руки и ноги в стороны и задышал полной грудью. Да, он плыл в толще воды, но при этом, совершенно определенно, дышал, всё легче и легче. Впереди замерцала синева, бархатная, манящая. Михаил потянулся к ней руками и перевернулся на живот, словно скат паря в толще чистой воды, простиравшейся вокруг на километры. Синева чуть поголубела, появились полосы светлого песка, на нем — какие-то кораллы, мимо проскользнули юркие серебристые пятна, и вместе с ними в ушах прозвенели пять нот. Михаил улыбнулся, проплывая с течением дальше. Всё было размыто, как в речке, когда нырнешь с открытыми глазами в солнечный день, но он и так знал, что за океанские обитатели вокруг, потому что слышал их. Слышал на любом расстоянии, особенно если сосредоточивался. Вот белые ракушки-жемчужницы изящно пощелкивают на песке: как медные тарелки, когда трясешь их за самый край, блестящие стайки рыб рассыпаются гитарными тактами полегче, а вот алый клювастый осьминог ползет по дну, как рифф по низким струнам. Камни по дну глухо стучат «бочкой» ударных. «К этому бы ритму — взмах щупалец осьминога и что-то золотистое», — подумал Михаил. И стало так. И получилось гармонично. Лучики далекого света проблескивали в синеве серебряными струнами скрипки. Где-то низким раскатом баса проплыл кашалот. А разноцветные мелодии суетились, плыли, прятались и красовались вокруг: то бледными придонными рыбами, то прихотливыми вуалехвостами. Синева, лазурь, кораллы, бледное золото. Ритмы, такты, наигрыши, полутона… Михаил мог прямо здесь и сейчас собрать прекрасную мелодию из этих непрерывно затягивающих его фрагментов. Но его несло дальше: в воды, где еще светлее была лазурь. А вот Шура снова сидел на кожаном диване и неотрывно вслушивался в визг бормашины за закрытой дверью. Звук её был не настолько мерзок, как в районной поликлинике, но всё равно норовил забраться в мозг, и не через уши, а упорно разгрызая череп. Запахло лекарствами. Когда вой смолкал, о чем-то переговаривались врачи. Балунов был готов подползти к двери и подслушать, но Суровая Сестра сурово восседала за своим столом. Тогда, Шура взялся за журналы. «Бурда» его не интересовала, о музыке, конечно, там прессы не было. Зато, нашелся «Cosmopolitan» на английском! Вдумчиво изучив фото прекрасных сирен, див и принцесс, Шура пришел к выводу, что их девушки не хуже, если их тоже выкупать в ароматных водах и маслах и нарядить в такие же кружева и шелка. А перед этим — избавить от тяжелых сумок, которые питерские женщины таскают по городу в любую погоду, портя ножки дрянной обувью. Его Инночка порой по часу идет пешком в бесконечных дождливых сумерках, если автобус не приехал, а надо тащить огромный мольберт и краски на копеечную подработку. Но одно фото Шуру особо заинтересовало, потому что на нем, на фоне американского солнечного хайвея, красовалась девушка с бас-гитарой! На красотке были джинсы с бахромой, расшитая жилетка на голое тело, длинные роскошные волосы были выкрашены в блонд, но темны у кончиков. Будучи музыкантом, Шура сразу увидел, что бас незнакомка держит умело, а в томном взгляде плясала живая искорка драйва. «Может, она и музыкантша, не просто манекенщица?» — подумал он и прикрыл глаза, уносясь мысленно на это жаркое шоссе. Волосы модели стали развеваться под ароматным ветром, она повела плечиками, когда Шура подошел к ней: тоже в джинсе и бахроме, с гитарой за плечом, чуть щурясь от солнца. «Привет! — Привет, я Балу!», — кличка, придуманная Шумным, наконец-то прозвучала хорошо. Прискакала мысль: «Хммм, а почему бы тоже не покраситься в золотой? Глэм-рок помирает, но яркость бодрит». Незнакомка одобрительно улыбнулась. Совсем погрузиться в фантазии Шура-Балу не успел, потому что дверь кабинета распахнулась, и к нему вышел уставший Рафаил Аркадьевич, снимая маску и шапочку: — А мы закончили, молодой человек. Принимайте работу и давайте отнесем вашего друга прийти в себя. Он проснется где-то через пятнадцать минут. Будто в две секунды оказавшись у кресла, Шура, прижимая руку к груди, с невероятным облегчением снова осматривал зубы еще спящего Михи. На этот раз, кроме «руин замка» спереди, — целые, чистые, поблескивавшие свежими пломбами! На дырку от удаленной семерки наложили маленький шов, невиданное дело! Шура кожей почувствовал, как стихали внутри барабаны и визги боли, а в груди заиграла радость. Не только от того, что они смогли за один визит избавить Мишку от страданий, но и от триумфа над теми, кто мучил его дорогого друга. Теперь он снова будет играть, творить, тащить их вперед и создавать дальше свой мир! Океан стал светло-светло-аквамариновым и совсем пустым. Вокруг была совершенная, первозданная тишина. В кристальной и пронизанной светом, как слеза радости, толще воды не было ни единого движения. Михаил перевернулся на спину, и радужные блики замерцали на его коже. Он поднял голову и увидел — то ли в десяти метрах, то ли в километре — источник света. Это было не солнце. Пред-знание сказало. Океан был неподвижен, но сгусток света шевелился, становился то овальным, то похожим на бабочку, то круглым. Свет был ослепительно белым, с фиолетовым отсветом, а шевелящиеся края вспыхивали красным, голубым и желтым. Михаил попробовал вглядеться в это сияние, но понял, что не может: ему становилось… Слишком хорошо. Когда он осторожно скользил по свету взглядом, то всем сердцем ощущал покой, в голове — ясность. Но стоило всмотреться — и этот свет звал остаться с ним, раствориться в нем и этом океане Вечности. Михаил прикрыл глаза и мысленно сказал свету: «Неужели, это ты освещаешь мой океан музыки? Приди посветить в наши сырые трущобы? Ты нужен там». Сгусток сияния задрожал в ответ… Но тут же, с шумным всплеском, океан исчез, и Михаил, не успев опомниться, был вынесен, вытолкнут волной на какой-то берег... Занеся Миху в узкую комнатку за кабинетом, Шура и док Василий уложили его на обычную дермантиновую койку. В комнатке было тесно от темных шкафов и огромного фикуса на полу, зато сквозь персиковую штору из окна лился очень мягкий и теплый розоватый свет. …Выныривая из наркоза, Михаил первым делом увидел Шурку, сидевшего рядом и держащего его за руку, играя в гляделки с фикусом. Мееедленно подняв руку, Миха чуть хлопнул товарища по спине. Шурик подпрыгнул на месте, но тут же стал радостно трясти его за руки и сверкать глазами. Хрипло засмеявшись, Горшок осознал, что зубы наконец-то не болят. Что-то еще плескалось на донышке челюсти, но было ерундой. Когда он от облегчения опять откинулся на подушку, Шура, улыбаясь, похлопал его по груди, а затем стал трепать пальцами волосы: — Живой Горшок! Целый, трещины заделали!!! Миха хмыкнул, но ему было приятно. "Обнимешь кого-то — и всегда как-то легче становится". — Шурка, пошли отсюда. Можно даже через дверь, я больше не раб лампы, в смысле, боли, пошли! — Горшок рывком сел, от чего комната закружилась на месте. Шура прислонился к нему плечом, поддерживая: — Десять минут уж посиди. Кстати, я уже рассчитался, на всё хватило! Блин, деньги! Шурка наверняка отвалил почти всё! Кулаки невольно сжались, но Шура, заметив это, фыркнул и хлопнул Горшка по спине: — Мих, чего ноздри раздуваешь? Лучше, если бы мы их пропили? О концертах подумай лучше. Он был прав, конечно, но Горшок всё равно отвернулся к фикусу. Эй, а этот фикус их не подслушивает? — На стадионы выйдем — сочтемся, — пробурчал Михаил, но тут же улыбнулся, прислонившись спиной к стене. — Ты и впрямь Балу: заботливый медведь. — Вооот! Другой разговор! — Шура хлопнул его по колену. — Лучше расскажи, видел ли что под наркозом? Михаил прикрыл глаза… Как он любил Сашку за фантазию и их путешествия по ней! Им было по двадцатке, по меркам Купчино-Ржевки — взрослые мужики, но их общие детские видения, начавшиеся с волшебного леса и мохнатого Тама, не ушли, а повзрослели. И только с Князем и Шурой можно было ими поделиться, не стыдясь. Но Андрей сразу начинал развивать тему, додумывать, обсуждать, а Саша — слушал внимательно и тихо, распахнув глаза, в которых, словно на экране, плыли фантастические образы. — Видел океан. Потрясающе синий и красивый. И там обитатели были — как части музыки. Мелкие — высокие ноты, из пучин басы поднимались, осьминоги ползли, как риффы на гитаре, и все ладно так пели. Слушая Миху, Саша повернулся лицом к окну, руками перебирая невидимые струны, потом негромко ответил: — А медузы — тягучие клавиши. И плещется всё. Да, перед таким другом можно и слабость вывернуть, и дать тащить себя волоком к зубному, не прятаться за буйством. Открыть сердце. — А что за свет был, Миша? — Не знаю, — Горшок вдруг понял, что не в состоянии описать. — Прекрасный и другой. Не могу точнее. Шура в ответ медленно-медленно кивнул два раза. В Шуриных глазах отсвечивала та самая синева океана, когда он прошептал: — Я знаю, о чем ты. И повисла тишина. В которой на грани слуха плескался океан. Свет в комнатке стал розово-оранжевым: подступал вечер. Миша и Шура молчали, накрытые одной волной. В дверь стукнули с той стороны. Шура первым моргнул, тряхнул волосами, встал с койки и потянулся: — Так, нас спроваживают. Мих, я тебе что скажу… Решивший было разглядеть в настенном зеркале отремонтированные зубы, Горшок насторожился: — Что? — Позавчера встретил на улице Лёшку, и он сказал, что ваш батя уехал в командировку. Картинно, как в кино, Горшок повернулся к Шуре и упер руки в бока, но тот лишь невинно похлопал глазами: — Иди-ка ты ночевать домой. Общий наркоз — не шутки, выспишься и поешь нормально. «Ах ты котомедведь Балу! Какой довольный, что всё устроил!» — громко подумал Горшок, но тут же почувствовал себя будто на спокойном морском мелководье. Поэтому, вместо наезда за самоуправство, он крепко обнял Сашу, хлопнув по спине: — Пойду. Но ты тоже к нам давай, с ночевкой, а то всё я у тебя. Мама порадуется. — Заметано, — Шура щелкнул пальцами. — Только зайдем за гостинцами, сдача осталась, будем сегодня принцами. — Лешке — кукурузные палочки, он обожает, маме — шоколадные вафли, с чаем очень уважает! — Миха широко улыбнулся, и друзья весело пошли к выходу. А фикус стоял в закатном свете и думал о родных джунглях Индии, где цветы горели рубинами, огромные звезды мерцали между густой листвой, а на листьях фикусов отдыхали драгоценные птицы с райскими голосами.