Замечательно

      Когда Анго-сан, в каком-то смысле установивший надо мной опеку, с присущей ему отстраненной вежливостью спрашивает, как у меня дела, я, с присущей мне хладнокровной лаконичностью, всегда отвечаю, что у меня все замечательно.       И это чистая правда.       Я счастлив, дружелюбен и уравновешен; я открыт миру и людям, а мир и люди, в свою очередь, открыты мне. Я сотрудничаю с правительством, а правительство предоставляет мне защиту и все необходимое для полноценного обитания на этой полусекретной базе. Я ни в чем не нуждаюсь и ни о чем не тревожусь, и жизнь здесь вполне приятная. У меня налажен режим, я рано встаю и вовремя ложусь спать; я рациональным образом чередую труд и отдых; я правильно питаюсь и не забываю пить воду. В свободное время я читаю, пишу или совмещаю это, когда занимаюсь переводом с немецкого некоторых любопытных мне книг. Словом, жаловаться не на что.       Иногда я даже хожу к местному специалисту по вопросам душевного здоровья, штатному психотерапевту, который занимается и с другими лицами, содержащимися тут под наблюдением — Анго настоял на этом, поскольку убежден, что для меня это может быть полезно. По правде говоря, я считаю, что ему это нужнее... Но я не в том положении, чтобы пререкаться, поэтому выразил свое согласие. В принципе, это не так уж и плохо. Бывает даже интересно. Я беседую с психотерапевтом о своем детстве, смысле жизни и прочих философских вещах, а еще — о тебе, Екомизо. Он много о тебе спрашивает, очень много. Он старается быть аккуратным, когда на сеансах речь заходит о наших с тобой взаимоотношениях, будто стремится щадить мои чувства, но, если честно, в этом нет надобности. Я способен говорить о тебе совершенно спокойно.       Я не принимаюсь лихорадочно бегать по кабинету, когда воспоминания, о которых я ему повествую, чрезмерно захватывают меня. Я не колочу кулаками по столу, когда на меня накатывает яростная волна истерического отчаяния прямо во время рассказа. Я не катаюсь по полу в беспамятном состоянии нервного исступления, когда перехожу к описанию последних месяцев нашего с тобою общения.       И уж тем более я не плачу. Никогда! Ты вообще можешь вспомнить, чтобы я когда-либо плакал? Вот именно.       Конечно, я не все ему излагаю. Он говорит, что полная откровенность может помочь мне быстрее сбросить с себя груз переживаний, но... нет. Есть то, о чем ему знать не следует. И я не поделюсь этим ни с кем и никогда, потому что это то, что должно остаться только между мной и тобой. И оно останется. Это я могу гарантировать.       Психотерапевт считает, что у меня тяжелая депрессия. Я считаю, что он шарлатан и недоучка, который ничего не смыслит в оттенках на палитре страстей человеческих. Еще после первой нашей беседы он озвучил мне целый список моих предполагаемых диагнозов, но я не счел нужным запоминать этот перечень полностью. Как ты знаешь, я очень скромен и самомнение у меня отнюдь не раздутое, но все же я убежден, что являюсь натурой слишком неординарной, со слишком тонкой душевной организацией и слишком сложно устроенным внутренним миром, чтобы какой-то, прошу прощения за грубость, engstirniger Vollidiot мог вот так просто выносить свои поверхностные и абсолютно ничем не подкрепленные суждения о природе моего морального состояния.       Даже мне, человеку несведущему в психиатрии, очевидно, в чем заключается его грубая ошибка.       При депрессии люди страдают! А я не страдаю. Вот в чем дело.       И я не понимаю, почему ему это не ясно. Впрочем, ладно, бог с ним; как я уже говорил, я здесь не в том положении, чтобы спорить, а потому исправно хожу к нему и пью таблетки, которые он мне прописал. А еще практикую техники осознанности, благодарности и заземления, которым он меня научил, и повторяю перед зеркалом аффирмации, которые он мне продиктовал. И, куда уж без этого, веду дневник настроения, который он потом проверяет.       Хотя, полагаю, проверять ему довольно скучно. Целыми днями я только и делаю, что пишу в дневник о том, как у меня все хорошо. Я не пишу туда о том, как постоянно просыпаюсь среди ночи от кошмаров, и не пишу о том, как впадаю в безмолвное оцепенение всякий раз, как увижу что-либо, хоть как-то напоминающее мне о тебе, и не пишу о том, как сильно жалею каждое утро о самом своем пробуждении. И тем паче не пишу о том, что мои мысли на протяжении каждой минуты и секунды разъедают меня изнутри заживо, заставляя с мучительной медленностью гнить каждое воспоминание, расчленяя каждое чувство на изуродованные куски нескончаемых внутренних терзаний и превращая каждый фрагмент мышления в омерзительную, тошнотворную ярмарку ужасающих душу чудовищ, которые вот-вот разорвут меня на части своими окровавленными клыками и сожрут каждый элемент того, что когда-то составляло мое сознание.       Я не пишу об этом.       А знаешь почему?       Потому что ничего этого нет. Ничего из этого со мной не происходит. Никогда. А раз так, то с чего бы мне об этом писать? То-то и оно. С логикой, как видишь, у меня проблем по-прежнему нет.       У меня вообще ни с чем нет проблем.       Я безгранично, невообразимо одинок, мне практически не с кем общаться, а те немногие, с кем я контактирую, никогда не смогут понять меня, никогда не смогут взглянуть на меня твоими глазами, никогда не смогут стать тобой; я спинным мозгом ощущаю недоверие, опасение и презрение, которые исходят от всех окружающих в мою сторону, и никогда не чувствую себя расслабленно в такой обстановке; весь мир стремительно рушится вокруг усилиями «Смерти небожителей», и я очень сомневаюсь, что даже Детективное Агенство сумеет это остановить, по крайней мере, остановить вовремя; я думаю о том, что во всем этом есть и мой личный вклад; я почти уверен, что, даже если каким-то чудом людям снаружи и удастся все исправить, я все равно уже навсегда останусь здесь, я никогда не выйду, меня никогда не отпустят, меня под тем или иным предлогом так или иначе будут удерживать тут и дальше, как уже бывало и раньше — вероятно, до конца моих дней, которых, наверно, осталось не так уж и много, поскольку я уже просто не выдерживаю Н-И-Ч-Е-Г-О.       А если я и освобожусь... Это лишено всякого смысла. Тебе это известно.

Тебя нет.

      И этим все сказано.       Впрочем, повторюсь: проблем у меня нет. Действительно нет. Все вышеприведенные факты и обстоятельства меня на самом деле совершенно не беспокоят, и я даже не могу полностью объяснить себе, зачем и почему написал все это. Зачеркнул бы, да жаль бумагу марать, так что пусть остается. Но ты на эту часть не обращай внимания, ясно тебе? Считай, что это было просто мимолетное помрачение рассудка, преходящее и клинически незначимое.       Потому что, честно говоря, ты мне не нужен. И никогда не был. Хорошо, что хоть сейчас я могу это признать, открыто сказать и вздохнуть полной грудью! Надеюсь, ты тоже этому рад.       И без тебя у меня правда все замечательно.       У меня вся жизнь впереди, и сейчас она в самом своем расцвете. Я являюсь свидетелем того, как меняется история, и участвую в событиях эпохального масштаба, находясь практически в эпицентре всего наиболее интересного; я завожу огромное число новых знакомств, необычных и удивительных, и чрезвычайно этому рад; я восхищаю людей своими многочисленными, поразительными, ни с чем не сравнимыми способностями и знаниями, и они восторгаются каждой возможности просто побыть со мной рядом; и вообще, если подытожить, вся моя экзистенция в данный период времени запредельно насыщена, прямо-таки переполнена всем самым увлекательным, упоительным, потрясающим и прекрасным, что только может испытывать человек.       С этой поистине радостной мыслью я сейчас и отправлюсь спать. Завтра после обеда надо будет зайти к Анго, чтобы поведать ему под запись еще кое-что о деталях моей работы на Демона, а затем опять посетить психотерапевта, чтобы опять показывать ему свой скучнейший дневник...       Жизнь продолжается.       И, заперев дверь, я обернусь и — как обычно — увижу тебя. Ты будешь улыбаться мне светло, но с некой безликой печалью в изломе уголков рта, и я пойму, что ты снова не поверил ни единому моему слову; дурак просто, вот и не веришь. Я уже понятия не имею, как еще доказать тебе, что у меня все в порядке, так что даже время больше тратить не собираюсь.       Просто выпью свои таблетки и лягу в кровать — и да, верно: я опять приму их в дозе, в три раза превышающую указанную в рецепте. Но это вовсе не потому, что я отчаянно желаю на следующие шестнадцать часов перестать взаимодействовать с реальностью в любых ее проявлениях, погрузившись вместо этого в мир медикаментозных сновидений-фантазий, где я могу быть с тобой по-настоящему. Вот еще! Нет, конечно, дело вовсе не в этом. Просто в отличие от тебя, Екомизо, я всегда был человеком безукоризненной ответственности и исполнительности, и если врач считает, что мне нужно лечиться, значит, я буду лечиться со всем рвением... и с утроенной силой. Только и всего.

У меня все замечательно, и жизнь моя исключительно хороша.

Я счастлив, как никогда прежде.

Я хочу исчезнуть.