Есть ли в небе лисы?

Когда медсестра по имени Доротеа случайно пробалтывается о том, что в одной из палат неподалеку лежит еще один русский, которого вытащили из «того ада», я сразу же прошу ее отвести меня к нему. Черноволосая женщина средних лет явно сомневается и жалеет, что сказала это. Мы общаемся на английском, и я не всегда понимаю ее из-за акцента, но ту фразу она произнесла четко. Доротеа на мою просьбу мягко возражает, говорит, что нужно немного подождать, избегать стрессов. Последнее только укрепляет меня в своем решении, и я настаиваю. Иду на запрещенный прием и говорю, что пойду сама искать. Женщина тяжко вздыхает и уступает, но предупреждает, что всего на пару минут. Обговорив мою просьбу с лечащим врачом, она возвращается с инвалидной коляской, на которую я смотрю очень враждебно и категорически отказываюсь. Что за странная привычка? Чуть что усаживают пациента на нее. Доротеа, нахмурившись, смотрит, как я встаю с кровати, пытаясь не показать, как же паршиво мне это дается. Как только получается, она подходит и придирчиво осматривает все повязки, проверяет, не открылись ли раны. Покачав головой, неодобрительно поджимает губы и, поддерживая меня за руку, выводит в коридор. — Все нормально, — говорю я, когда женщина замедляет шаг. — Постоим, — упрямо заявляет она, и мы не двигаемся несколько минут. Ходить тяжело. Шевелиться тоже. Мне сказали, что я чуть не умерла от кровопотери, до больницы довезли только благодаря врачам местной «Скорой». Я бы привычно включила защитный механизм и подумала, что все было не так уж серьезно, но ребра еще несколько дней побаливали из-за непрямого массажа. Впрочем, эта боль потерялась среди остальной, оказалось не настолько существенной, чтобы замечать ее. Семнадцать порезов. Одна проникающая. Большая кровопотеря, остановка сердца в машине «Скорой». Я смеялась, когда сказали про последнее. Ну, мне казалось, что смеялась, потому что на самом деле у меня была истерика. Но мысль о том, что там осталось что-то, способное остановиться, показалась мне очень веселой. Сначала, во всяком случае. Потом я рыдала от того, что хотела сдохнуть. — Две минуты, — говорит Доротеа и первая заходит в палату. Я останавливаюсь. Шагнуть дальше и посмотреть, кто там за шторкой, не получается. Мне страшно, мне так безумно страшно. — Плохо? — тут же спрашивает медсестра и всплескивает руками. — Ну говорила же, что рано! — Я в порядке, — тихо отвечаю и все-таки делаю этот чертов шаг. — Вот, на стул садись, не стой. До чего же ты упрямая девочка! — Это хорошо, наверно, — шепчу я, опускаясь на на краешек белого стула. — Конечно, хорошо, — вздыхает женщина. — Упрямая, поэтому и смогла выжить. Смогла ли? Мне кажется, что все это часть какого-то предсмертного бреда. Я не озвучиваю свои мысли и не смотрю на нее, я вообще ни на что не смотрю, взгляд приковывает лишь человек на больничной койке, весь в проводах и трубках. Я несмело протягиваю руку, чтобы коснуться безвольной широкой ладони. Бинты неприятно натягиваются, как и швы, как и все во мне. — Что с ним? — как можно спокойнее спрашиваю, поглаживая холодную кожу. — Пять пулевых ранений, — тихо говорит Доротеа. — Он чудом выжил, просто удивительно. — И какой прогноз? Женщина мнется и осторожно отвечает: — Пока рано говорить. Он сильный, так что все возможно. — Да, он сильный. И дурак, как и я. Не понял, не увидел, не захотел заметить. Любил его так же сильно. — Эй, Волков, — зову я, сжав его руку в обеих своих. — Давай, выкарабкивайся. Надо, Олеж, надо, слышишь? Давай, придешь в себя и скажешь, что мы будем дальше с тобой делать, ладно? — Ася, тебе нужно вернуться в палату, — мягко напоминает Доротеа, положив ладонь мне на плечо. Я не спорю и даже не ругаюсь, когда она подкатывает долбанное инвалидное кресло. Женщина, заметив это, беспокойно хмурится и поскорее отвозит меня обратно, сразу отправляется звать доктора. Я ложусь на спину, уже привычно пережидая, когда пройдет боль от раны над лопатками, закрываю глаза. Зажмуриваюсь. Мне хочется свернуться калачиком, но нельзя, в этой позе могут разойтись некоторые швы, и все снова будет в крови. Я сжимаю кулаки, вцепившись в простынь, и это тоже больно из-за небольшого пореза на указательном пальце. Восемнадцатого, его просто не считают. Его не считают, но именно мысль об этом пальце, аккуратно перемотанном, оказывается последней каплей. Вернувшаяся Доротея испуганно ойкает и бежит обратно за доктором, наверно, чтобы вколол успокоительное. Только что толку? Светловолосый невысокий мужчина смотрит на меня с сочувствием, а я закрываю лицо ладонями и продолжаю реветь, воя от боли, которая поселилась и снаружи, и внутри. *** — Держи, — шепчет синеволосый наемник и сует мне в руку шоколадный батончик с орехами. — Спасибо, Шур, — улыбаюсь я. — Только мне уже разрешили. — Ну блин, — бормочет он, вздохнув. — Вся интрига теперь потеряна. — Все равно спасибо. Не только за шоколадку. — Не начинай, — закатывает глаза парень и машет рукой. — Сочтемся. Так, ладно, пойдем. Мне разрешили тебя на воздух вытащить, я и вещи принес. Он помогает мне встать и вытряхивает содержимое пакета на кровать, задергивает ширму и выходит за нее. Я рассматриваю одежду, нахожу там черную футболку с зеленым мрачным котиком, который показывает средний палец. Улыбнувшись, пытаюсь стащить с себя серую кофту, но тщетно. Порезы на руках сразу начинают болеть, несмотря на снятые швы, левую неприятно тянет от движения. Как ни странно, сейчас меньше всего неприятностей доставляет рана на животе. Лезвие не задело ничего серьезного. — Ну что ты там? — спрашивает Шура, маяча за ширмой. — Футболку не могу надеть. Пойду так. — Не нравится кот? — Не могу, потому что не получается. — Жаль, шмотка прикольная. Слушай, а давай помогу? Я глаза закрою. Подумав, соглашаюсь. Шура и до этого одежду принес, когда разрешили выбраться из больничной робы, но тогда он схватил в магазине первое, что под руку попалось и по размеру совпало. В итоге серая и бежевая кофты, кричащие о том, что я в отчаянии, надоели до колик. Наемник заходит за ширму, я беру его за руки и кладу себе на талию. — Ага, — вдумчиво бормочет он. Кое-как мы стаскиваем сначала один рукав, потом второй, только после этого Шура избавляет меня от кофты. Поднять руки и сделать это самостоятельно я пока не могу. Он шагает к кровати и, приоткрыв глаз, хватает футболку. — Эй, ты куда? — удивленно спрашивает, никого не найдя там, где оставил. — Подожди секунду, — прошу я и открываю дверь в туалет. Благодаря стараниям Шуры, у меня здесь отдельная палата со всеми удобствами и новые документы. Он не знал, пригодятся ли, но раздобыл их, как и все, что мне могло бы понадобиться, даже новую одежду. Возвращаться в замок за моей не решился, да я и не настаивала. Я благодарна уже за то, что он печется об мне и Волкове, даже каких-то особенно влиятельных друзей Олега нашел, и те сделали так, чтобы нас никто сильно не доставал. Шура никаких ранений не получил. По крайней мере, внешне. О другом мы не говорили. Все же раньше у нас не было особо крепкой дружбы, виделись несколько раз, когда он с Олегом приезжал. Я останавливаюсь перед зеркалом над раковиной, которое, как на зло, оказывается достаточно большим, чтобы все рассмотреть. Я раньше не видела, не так. Доротеа посоветовала пока не делать этого, да мне и не до того было. В душе она помогает, сейчас уже просто стоит рядом и следит, чтобы не грохнулась в обморок на плитку. И защищает от зеркала. Я наклоняю голову, рассматривая порез под ключицами. Длинный, чуть по диагонали. Затянулся, выглядит и вполовину не так страшно, как я замечала на обработках. На правом плече два, они были глубокие, на левом три. Десять на предплечьях, шесть на одном, четыре на другом. Я поворачиваюсь. Один на спине, над лопатками. Ножевое ранение на животе не такое уж заметное по сравнению с ним. Мне сказали, что повезло, потому что он резал, а не бил. Семнадцать ударов ножом я бы не пережила. — Ась? — зовет Шура, замерший на пороге ванной. — Это… Спохватившись, накрывает глаза ладонью. — До свадьбы заживет, — говорю и горько смеюсь. Уже просто смеюсь, у меня нет сил рыдать. Я вместе с Шурой возвращаюсь в палату, и он помогает мне надеть футболку и черные брюки, а также толстовку на молнии. — Сказали, что только с ним, — произносит он, указав на кресло. Я киваю и послушно сажусь. Шура надевает мне на ноги кроссовки вместо тапочек. Сама обуться я бы не смогла. Вот ведь ирония. Даже шнурки завязать не получается. Я улыбаюсь. Я люблю его настолько сильно, что готова была жизнь за него отдать. Он и забрал. То, что внутри осталось не имеет с жизнью ничего общего, это пропитанное горечью существование, непонимание и ненависть к себе. Потому что доверяла, потому что не видела, потому что поддалась. Потому что не могу не любить его даже теперь. Каким человеком надо быть, чтобы вот так привязать к себе другого? Надо быть Сергеем Разумовским, очевидно. Когда Доротеа в ответ на новости о том, что он в тюрьме, пожелала ему там и сгнить, я выкрикнула «Нет!» и очень разозлилась. Женщина ни разу еще не смотрела на меня с таким сочувствием. — Ну, поехали, — говорит Шура и катит коляску в коридор. — Дрифтовать не будем, окей? — Окей, — тихо отзываюсь я, рассматривая повязку на пальце. *** Доротеа заходит ко мне за час до обеда и говорит, что Олег пришел в себя. Она подошла досточно близко, чтобы удержать от резких движений, и теперь помогает слезть с кровати и постоянно тормозит, когда я пытаюсь ускорить шаг и бежать. В палате две медсестры, но они ничего не говорят против нашего появления. Волков лежит все так же на спине, дышит тяжело и хрипло, но сам. Трубок и проводов стало меньше. Я падаю на стул и хватаю руку, которую он еле отрывает от постели в мою сторону. — Олеж, все хорошо, — говорю я, проталкивая слова через сжавшееся горло. — Как ты? Блин, прости, знаю, что паршиво, глупый вопрос. Ничего, скоро поправишься. Я позвоню Шуре, он тоже придет, ты не против? Он открывает рот, но вместо слов до меня доносятся лишь непонятные хрипы. — Интубация прошла неудачно, — виновато шепчет Доротеа, будто она лично ее проводила. — У него пока не получится говорить, нужно время. Это вышло случайно, у него было мало времени, доктора спешили… — Я поняла, — прерываю ее и поворачиваюсь к Олегу. — Значит, пока будешь посылать меня жестами. Волков закрывает глаза и слабо сжимает мои пальцы. *** — Это может быть сложно, но должно получиться, — приговаривает Доротеа, подавая мне блокнот и ручку. — Попробуйте. Доктор уже так общался с ним. Я подсаживаюсь к Олегу ближе, ставлю стул так, чтобы наши лица были на одной линии. Не сказать, что он выглядит лучше, все еще похож на зомби, но движения уже не такие слабые. Шура говорит, что это не удивительно, он же волк, на нем все заживет как на собаке. Утверждение тогда вызвало у Олега слабую улыбку, что является хорошим знаком. — Так, сейчас, — бормочу я и вкладываю в пальцы друга ручку, помогаю сжать ее. — А теперь это. Держу блокнот почти вертикально и подношу руку Волкова к бумаге, держу за запястье. Первые два раза получается непонятно что, на третий он, хмурясь, выводит вопрос. Буквы неровные и скачут, но разобрать можно. «Что он с тобой сделал?» — Ничего, Олеж, просто по голове стукнул, — говорю я, улыбаясь. Кофта отлично скрывает следы. — А палец я уже тут порезала. Волков вздыхает, как мне кажется, облегченно. Я продолжаю тянуть губы в подобии улыбки. Олег пишет снова. «Где он?» Я опускаю его руку и, глядя на покореженные буквы, рассказываю про итальянскую тюрьму на время, пока идет следствие. Потом могут перевести или вообще согласиться на экстрадицию. Никаких официальных заявлений пока не было. Волков слабо дергает рукой, и я вновь подношу ее к блокноту. На этот раз он пишет дольше, пальцы начинают подрагивать от напряжения, из-за чего получается еще более неровно, чем раньше. Но я понимаю. «Я пойду за ним. Побег. Ты со мной?» Я несколько секунд смотрю на буквы, которые постепенно начинают плыть перед глазами. Повернувшись, всхлипываю и утыкаюсь лбом в его плечо. — Да. Я с тобой, — шепчу, научившись вновь дышать. — Ты только отдохни пока, ладно? Вот поправишься, и пойдем горы сворачивать, а пока надо лечиться. Договорились? Олег кивает, поднимает руку и сжимает мою. Теперь я убеждаю уже себя. На самом деле, я не сомневалась, что Олег отправится вытаскивать Разумовского, когда оклемается. Я ждала этой фразы, боялась и ждала. Не знаю, что будет потом, но мы его заберем. Если он совсем слетел с катушек, попробуем лечить. Не важно. Мы его заберем. Нужно проверить, нужно убедиться, нужно понять, что случилось. А дальше? Дальше будь что будет. Один раз он нас уже убил. *** Однажды я набираюсь смелости и звоню сестре. Услышав мой голос, она паникует, злится и плачет одновременно, требует немедленно назвать свое местоположение, чтобы приехать, дать мне по шее и забрать домой. Я отказываюсь. Говорю, что со мной все нормально, но домой вернусь нескоро. Официально меня считают такой же заложницей, жертвой Разумовского, который сбрендил и похитил свою бывшую подружку перед тем, как сбежать из России. Информация эта не разглашается, спасибо друзьям Олега, и известна узкому кругу, который занимается расследованием. Но Полина и так знала, что если он в Венеции, значит, я тоже. Она была там, искала, но нас с Олегом увезли в Милан еще в начале, едва стабилизировав. Шура говорил. Он запутал следы так, что они увели ее обратно в Питер. Даже если сестра приедет снова, то вряд ли найдет нас и в Милане, потому что из больницы меня выписали, а с Олегом она не знакома. Временно я поселилась в квартире, которую снимает Шура. Волков пока не может покинуть пределы больницы, он и передвигается с трудом. Поэтому пока что мы только разрабатываем план. Олег связал меня с нужными людьми, которые могут помочь. О цели мы не говорим, просто почву щупаем до поры до времени. Единственный, кто что-то может подозревать, — это человек по прозвищу Игрок. С ним Волков созвонился, когда я сказала, что хочу получить все возможные документы, касающиеся заключения Разумовского. Особенно медкарту. Все это Игрок каким-то чудом достает и отправляет мне сканы на электронную почту с новым адресом. Я распечатываю их и отправляюсь к Волкову. Вместе мы штудируем все, что удалось найти, и натыкаемся на очень тревожные термины, которые приходится гуглить. Менее тревожно не становится. Узнав, что означает ДРИ, мы ищем дальше, шерстим десятки статей и один скаченный медицинский справочник. После долго молчим. Я ухожу в квартиру, чтобы немного переварить информацию, а утром возвращаюсь. — Это был не он, — говорит Олег, когда медсестры выходят. — Может быть, — осторожно бормочу я, глядя в окно. — Я уверен. Серый бы не стал. Я не отвечаю. У меня нет сомнений в том, что мы снова заберем его из тюрьмы. Да хоть из чистилища, все равно вытащим. К сожалению, я не думала, как это будет после самого побега. Придется как-то… контактировать с ним. Конечно, легко поверить, что всю хренотень натворила плохая личность, а Сережа-то и не при делах. Однако, что-то, засевшее во мне очень глубоко и прочно, сопротивляется этому. Я боюсь. Просто и банально, до дрожи в коленках боюсь взглянуть на него даже по новостям. Я боюсь Разумовского. Я не знаю, как смогу с ним под одной крышей… Не знаю, как поверить, что он не понимал, что делает, не знаю. Ты не он! Ты чудовище какое-то, но не Сережа! Я закрываю глаза, натягиваю рукава толстовки ниже. В голове звучит спокойный, скучающий голос. Ты мне не нужна. Нет. Не сейчас. Я привычно пытаюсь отгородиться от мыслей и воспоминаний, но выходит так себе. Знаешь, я думал о том, чтобы застрелить тебя, но нож — это как-то интимнее, ближе. Ты заслуживаешь особого отношения, мышка. Я обнимаю себя руками и почти наяву чувствую, как пальцы, выпачканные в моей крови, небрежно проводят по губам. Ничего личного, маленькая мышка. — Ася? — зовет Олег и, протянув руку, дергает меня за локоть. — Эй. Посмотри на меня. — Все нормально. — Не ври, — устало просит Волков. — Он не по голове тебя ударил. — Это мелочи. — Покажи. Я не спорю. Ему, скорее всего, проболтался кто-то из медсестер, которые вечно щебетали что-то вроде «бедная девочка, семнадцать раз, какой кошмар». Я встаю, расстегиваю толстовку. Футболка под ней не скрывает плечи. Молча оттягиваю ворот. Потом поднимаю ткань снизу. Повернувшись спиной, почти полностью снимаю ее, оголяя след над лопатками. Вновь становлюсь к Олегу лицом. Его челюсти крепко сжаты, на виске пульсирует жилка. В глазах океаны злости. Я опускаю взгляд на свои руки. Шрамы свежие, потому имеют противный темный оттенок, выглядят отвратительно. Я надеваю толстовку. Не могу сказать, что меня так уж беспокоит, как я выгляжу. Доктор говорит, что это не очень хорошо, нужно проработать. Ему виднее. — Ася… — говорит Олег, и голос его уже не просто хрипит от травмы, он сипит то ли от гнева, то ли от нервов. — Это не повлияет на мое решение. Все нормально, все зажило. Давай вернемся к медкарте. Ты думаешь, что тогда верх взяла третья личность, которую там называют самой агрессивной? Волков некоторое время не отвечает, собирается с мыслями. Затем кивает. — Да. Я думаю, что тот, другой, проявлялся все сильнее. — Обретал все больший контроль. Думаешь, это проявилось только в тюрьме? — Нет. Думаю, другой был всегда, но болезнь держалась на сносном уровне. Помню его детские рисунки, постоянно какие-то зловещие птицы. Не знаю, Ася. Может, я пытаюсь видеть то, чего нет. — Узнаем. Не думай об этом слишком много, сейчас все твои силы должны быть сосредоточены на выздоровлении. Мы негромко обсуждаем еще кое-какие детали плана, а после я ухожу, но не далеко. Сажусь на скамейку недалеко от больницы. ДРИ, значит. Очень соблазнительная мысль. Так сильно хочется за нее уцепиться и сбросить все, что было на кого-то другого. Ведь мой Сережа не мог так со мной. Я качаю головой. Слишком соблазнительная мысль, и нельзя ей сдаваться. До тех пор, пока мы точно не узнаем, что произошло. А если это правда? Что поменяется? Не знаю. Я не уверена, что смогу с ним остаться наедине даже в одном доме. Может быть, я просто сделаю все, чтобы он был в безопасности, а потом уеду. Мальчик взрослый, сам свое дерьмо разгребет. Или снова поломаю себе хребет. *** Планы летят в задницу, когда Разумовского похищают прямо из-под носа у полиции. И это не мы, у нас еще не все готово. Я в ужасе слушаю репортаж и не могу понять, кто забрал его. Враги? Друзья? Очередные наемники? Волков, только недавно выписавшийся, рвется в бой и плевать ему на то, готов он или нет. Мы оба не готовы, но начинаем собираться. И снова никаких сомнений не возникает, даже тогда, когда Шура говорит, что мы два долбоящера, и он пас. *** Я сижу на бортике высохшего фонтана, который стоит позади огромного двухэтажного особняка и жду. Последние несколько суток дались тяжело, потому что Олег, выяснив, куда увезли Разумовского, кинулся следом. А меня не взял. Отправил вместе с Шурой в Сирию. Наемник, непривычно мрачный, привез меня в это место, недалеко от Дамаска. Дом когда-то принадлежал местному богачу, но теперь заброшен. Волков сказал, что мы пока пересидим здесь, а потом решим, куда дальше двигаться. Шура потом объяснил, что они базировались здесь с отрядом какое-то время, и Олег выбрал именно этот особняк из-за того, что здесь есть подвал с крепкой дверью. — Понятно, — ответила тогда я, хотя наемник смотрел на меня так, будто готов был доказывать его необходимость. А несколько часов назад Шура сказал, что Олег дал о себе знать. Он жив, цел и возвращается не один. И я жду здесь. Синеволосый наемник сидит неподалеку и сначала точит нож, но я прошу его перестать. Теперь он просто ковыряется в телефоне. Я вскакиваю с места, когда на горизонте появляется вертолет. Шура оказывается рядом и удерживает меня за плечо, не то я бы рванула сразу поближе. Разрешает сдвинуться с места только тогда, когда Олег приземляется и выходит из кабины. — Он под препаратами, — говорит Волков, стоит нам только подбежать. — Надо перенести, пока не очухался. Вместе с Шурой они вытаскивают практически бессознательное тело из вертолета. Я застываю и не могу сдвинуться с места. Он выглядит ужасно, грязный, тощий, потрепанный, с разбитой губой. Явно не воспринимает, что происходит вокруг. Пока Волков и Шура несут его в сторону дома, поддерживая за плечи, его ноги просто волочатся по земле. Я не иду за ними. Не могу. Внутри все разрывает от страха перед ним и за него, от желания бежать и желания броситься к нему. Руки дрожат. Когда ребята скрываются в здании, я сажусь на корточки и закрываю голову руками, будто это поможет защититься от воспоминаний. *** Шура не остается, как и говорил. Мы обнимаемся, он жмет руку Олегу и, печально глянув нас, лезет за штурвал вертолета. Проводив его, мы возвращаемся в дом, не сговариваясь идем к лестнице в подвал и садимся на первую ступеньку, прямо напротив массивной двери. Я смотрю на свои сцепленные пальцы. На указательном багровеет шрам. — Я не смогу туда зайти, — тихо говорю, не глядя на Олега. — Ничего. — Он гладит меня по спине и притягивает к себе. Я осторожно обнимаю его за талию, стараясь не задеть шрамы от злосчастных пуль. — Тебе и не надо. Я сам. Возьми столько времени, сколько понадобится. Если поймешь, что не выйдет, то… — Я не брошу его. — Дура, — горько усмехается Олег. — Сам дурак. — Это да. Пойдем. У нас тут электропечка спрятана, приготовлю поесть, если она еще на месте. *** Мы относим вниз поднос с едой вместе, но к двери приближается только Волков. Я не схожу с последней ступеньки. Олег ставит его на пол и быстро закрывает дверь, но уйти незамеченным уже не получается. Разумовский в сознании, а его голос режет на кусочки. — Где я? Прошу, скажите мне! Но как ты… Волков захлопывает дверь и мгновенно поворачивает замок, но даже из-за толстого метала слышен крик: — Олег! Олег, прости меня, прости… Я собираюсь шагнуть вперед, но Волков перехватывает меня за талию и не дает сойти со ступеньки. Разумовский продолжает кричать и звать, молить о прощении, что-то сбивчиво бормочет. Олег качает головой. Да. Да, я знаю. Просто это… сильнее, чем мне казалось. Некстати вспоминаю, как забыла о терактах, едва увидев, что он порезался о разбитое зеркало. Волков прав, не надо. Я потом не соберу себя воедино. Разумовский не только зеркало разбил, он расколотил вообще все. — Олег, пожалуйста! Я помню урывками, я не могу понять… Олег, она с тобой? Я вздрагиваю. Волков не оборачивается на дверь. — Олег, скажи мне, где она?! Пожалуйста! Я хочу ответить. Слова не идут, застревают в горле. Волков мягко разворачивает меня и ведет наверх. Я не сопротивляюсь. Кажется, он тоже не находит в себе сил говорить. Крики стихают, когда мы закрываем дверь на лестницу, а я зажимаю себе рот ладонями, потому что теперь кричать хочется мне. *** Я спускаюсь с Волковым и утром, снова останавливаюсь на ступеньке, растираю шею. Ночуем мы в спальниках, потому что большая часть мебели поломана, и тело, привыкшее к комфорту, протестует. Олег держит поднос одной рукой, другой стучит в дверь. Пленник по ту сторону оживает, снова зовет, умоляет, спрашивает. Волков четко и громко командует ему отойти к дальней стене. Разумовский замолкает. Наемник повторяет, тот надломленно отвечает: — Хорошо. Наемник выжидает минуту, затем открывает дверь и заходит. Я остаюсь снаружи и слышу, как Разумовский опять заводит песню с извинениями за те выстрелы, задает вопросы, частит с объяснениями. — Олег, где она? Пожалуйста… Пожалуйста, скажи, что она жива, пожалуйста! — Жива, — коротко говорит он. — Здесь. — Но почему… И что с твоим голосом? — Она не готова тебя видеть. Не двигайся. — Значит… Я правда сделал… Олег, что я сделал с ней? — Что ты помнишь? — спрашивает Волков. — Нож, — тихо отвечает Разумовский. — Ты изрезал ее ножом, — говорит наемник, помедлив. — Я… Через пару секунд Волков появляется с пустым подносом и закрывает дверь. В нее тут же что-то бьется, снова и снова. Разумовский колотит руками по металлу, кричит, просит не уходить и рассказать больше, клянется, что не хотел, никогда бы так не сделал с нами. Олег вопросительно смотрит на меня. Я качаю головой и сажусь на ступеньку выше. Волков вздыхает и опускается рядом. — Пожалуйста, — умоляет Разумовский, устав, видимо, колотить в дверь. — Пожалуйста, Олег, прости меня… Я не делал… Не я… Олег, послушай, есть другой, был другой, я бы никогда, слышишь?.. Дай мне с ней поговорить, пожалуйста… Ася, поверь мне… Я поднимаю голову, перестав гипнотизировать последнюю ступеньку под ногами. Он впервые с момента пробуждения обращается именно ко мне. Мое имя… Ничего личного, маленькая мышка. Разумовский перестает что-либо говорить, уже просто рыдает, громко и с подвыванием, сидя у двери, зовет то меня, то Волкова. — Ася, пожалуйста, — снова твердит он. — Я люблю тебя, я бы никогда… Ты мешаешь, путаешься по ногами со своей любовью. Я встаю и стремительно убегаю наверх.