Есть ли в небе лисы?

Проснувшись утром, я сразу иду проверять своего невольного подопечного. Мейерхольд сидит в кресле и читает что-то, при моем появлении кивает и жутчайшим акцентом на английском желает доброго утра. Я отвечаю тем же, и этого тихого диалога хватает для того, чтобы разбудить Разумовского. А на мне только футболка. Мысленно чертыхнувшись, говорю, что вернусь через пару минут, и иду в ванную приводить себя в порядок, заодно переодеваюсь. Вроде не успел ничего заметить, он ведь спиной к двери лежал. Глянув в зеркало, направляюсь обратно в его комнату. Синяя рубашка все отлично закрывает. Застегивать ее под горло непривычно, но выбора нет. Следующим в ванную я провожаю Разумовского и стою возле стенки напротив двери. Сегодня он не истерит и не цепляется за меня, похож на самого себя. Видимо, без этих таблеток ему действительно лучше. Олег пока не отзванивался, только написал, что дело еще в процессе. Надеюсь, ему удастся что-то выяснить. Когда Разумовский выходит, я веду его обратно в комнату. Уже там спрашиваю: — Хочешь спуститься на завтрак вниз? Он, держащий в руках фиолетовую футболку, поднимает на меня удивленный взгляд. — Я подумала, что тебе надоело здесь безвылазно сидеть, — поясняю, обводя глазами спальню. — Если не хочешь, я принесу еду сюда. Выражение его лица становится еще более удивленным, даже настороженным, а я понимаю, что это самая длинная фраза, которую сказала ему за все это время. И впервые заговорила сама. — Да, я… Я спущусь вниз, если для тебя это не будет проблемой, — осторожно отвечает Разумовский. — Переодевайся, я в коридоре подожду. Из комнаты он выглядывает спустя две минуты. Отлепившись от стены, жестом предлагаю ему пойти вперед. Оставлять его у себя за спиной я не готова. Внизу мы сталкиваемся с Мейерхольдом, который что-то объясняет мне на немецком. Я растерянно говорю, что не понимаю, но Разумовский встревает и переводит, что старику нужно в город, возможно, он пробудет там до вечера и спрашивает, нужно ли что-то. Я качаю головой. Мы прощаемся с Мейерхольдом и идем на кухню. Разумовский садится за стол, я лезу в холодильник, встав боком к нему. До отъезда Олег закупил кучу всего, так что в магазин тащиться не придется. Да и проблемно это было бы сделать, я даже не знаю, где тут ближайший. — Можно сделать яичницу, сырники или оладьи, — перечисляю, заглядывая в шкафчики. — Или просто бутерброды. Что бы ты хотел? — Я… Не знаю, — бормочет Разумовский, опустив взгляд в стол. — На твое усмотрение. — Что бы ты хотел? — повторяю, закрыв дверцу. — Мне не сложно. Честно. — Тогда оладьи, — тихо отвечает он и, помедлив, уточняет: — А варенье есть? — Есть, Олег купил, — говорю я, отвернувшись от него, чтобы не заметил, как губы дрогнули в попытке улыбнуться. — Тебе помочь? — Нет. Ты читал мои записи? — Да, только одну страницу, — скромно признается Разумовский. — Пока я готовлю, прочитай остальное. — Ладно, я… схожу тогда за ними. Кивнув, достаю из холодильника бутылку молока, ставлю на стол, но руки не отнимаю. Сжимаю стекло и жду. Потому что угодила в мой капкан. Угодила ли снова? Когда слышу шаги, облегченно выдыхаю и отпускаю бутылку. Нет, я не для защиты за нее держалась, просто хотелось вцепиться хоть во что-то, чтобы руки не дрожали. Достаю глубокую миску и ищу, в чем можно просеять муку, потом становлюсь так, чтоб видеть Разумовского хотя бы боковым зрением. Хорошо, что плита тоже на этой стороне, иначе у меня бы появились некоторые проблемы. Предлагая ему пойти со мной, я не учла того факта, что это не тот несчастный Сережа, единственная угроза от которого — недосып, потому что нужно успокаивать. Рядом человек, устроивший бешеные игрища в своем саду. — Ты хочешь обсудить это сейчас или после завтрака? — спрашивает Разумовский, не отрываясь от блокнота. — Думаю, что после. Надеюсь, меня не вывернет наизнанку от воспоминаний. Разумовский, дочитав, отодвигает записи и смирно сидит, пока я занимаюсь делом. То и дело ловлю на себе его взгляд, но он сразу же отводит его. Да. Из понятного в нашей ситуации только рецепт оладьев. Я бы с удовольствием отложила обсуждение на неопределенный срок и сделал бы вид, что у нас просто обычный завтрак, и ничего не случилось. Сейчас поедим, выпьем кофе и завалимся в кровать на весь день, будем обниматься и, обмениваясь ленивыми поцелуями, смотреть, как Чип и Дейл спешат на помощь. Увы, это осталось в прошлом, и не знаю, вернется ли. Пока что я должна узнать, где была грань между любимым человеком и тем, кто хотел меня убить. — Спасибо, — бормочет Разумовский, когда я по привычке ставлю турку на плиту рядом со сковородкой. — За что? — За попытку, — совсем тихо говорит он. — За то, что хочешь выслушать меня. — Я не хочу, — вздыхаю и кое-как удерживаюсь от того, чтобы стукнуть себя по лбу при виде того, как его лицо исказилось в болезненной гримасе. — Пойми правильно, я не имею ни малейшего желания возвращаться в те дни даже мысленно, но… Это необходимо, чтобы мы могли с тобой наладить… Нормальное общение в дальнейшем. Я ведь так хочу поверить тебе. Я люблю тебя, дурака, и мне нужно знать, что ты хотя бы не пытался убить нас с Олегом. Потом, со временем, я наступлю себе на горло и закрою глаза на все остальное. — С молоком? — спрашиваю, постучав ногтем по чашке. — Если можно, — скромно отвечает Разумовский. Невозможный человек. Как? Ну как ему удается так действовать на меня? Или это просто я слепая идиотка, при первой же возможности кинувшаяся верить, что он овечка невинная? Пока пытаюсь оправдаться хотя бы перед собой, достаю тарелки и вилки. Несколько секунд смотрю на последние. Наверх мы таскали ему ложки. — Я могу так, — говорит Разумовский. Повернувшись, смотрю на него. Он взглядом указывает на приборы в моей руке. Выглядит расстроенным, но все равно предлагает. Качаю головой. — Знаешь, если на этом этапе ты воткнешь мне в шею вилку, я даже не обижусь, — бормочу я и иду к столу, чтобы расставить тарелки. — Нет, серьезно, вот тут уже будет и правда «сама виновата». — Я не буду, — очень серьезно говорит Разумовский. И на том спасибо. Завтракаем мы в молчании. Я не знаю, о чем вести беседу, он, видимо, тоже. Это раньше трещал без умолку, сейчас груз прошедших событий завис между нами и сдвигаться пока не собирается. Остается только благодарить его вторую личность за то, что я, осознав, насколько вся эта канитель с ДРИ серьезна, могу теперь хотя бы разговаривать с ним и сидеть напротив. Несколько дней назад я сочла бы обеденный стол слишком маленьким расстоянием. Сейчас? Другой Разумовский помог понять, что надеяться на существование злобного двойника можно. — Ася, — зовет Разумовский, заметив, видимо, что я уже пару минут сижу и смотрю в сторону раковины. Просто кинуть туда посуду совесть не позволяет, но для того, чтобы ее помыть, надо повернуться к нему спиной. — Давай я. — М? — Поворачиваю голову, чтобы глянуть на него. — Ты о чем? — Об этом. — Он указывает на раковину. — Давай я помою. — Разумовский, ты когда в последний раз посуду-то мыл? — с неподдельным интересом спрашиваю, подперев подбородок рукой. — Ну… было. Ась, я не дурак. Я понимаю все. — Ладно, — соглашаюсь, так и не найдя альтернативы. И пока гений, бывший миллиардер и так себе филантроп с обреченным видом топчется у раковины, я двигаю к себе блокнот и открываю его на первой странице. *** Итак, точно сказать, когда именно это началось, Разумовский не может, но мы предполагаем, что раз в детстве он уже рисовал какое-то крылатое чучело, значит, оно было уже тогда. Возможно, кукуха начала ехать с момента попадания в приют, что неудивительно. Тогда, видимо, дальше не пошло. Мы проходимся по его саду вскользь, потому что на данный момент это не главное, что я хочу знать. Разумовский лишь говорит, что в те годы ни на какое ДРИ не жаловался, но не может точно сказать, не было ли что-то из его действий продиктовано схоронившимся до поры до времени расстройством. Иными словами, поганкой он был всегда, просто в то время цельной. В тюрьме стало хуже. Возможно, опять реакция на стресс, только уже в разы сильнее. — Большинство моментов ты подметила правильно, — говорит Разумовский, ковыряя ногтем стол. — Моментами это был я, но его шепот в голове будто и не смолкал. Я бы не сказал, что он перехватывал контроль с самого начала. Были моменты, когда я оставался собой, но его идеи все равно казались правильными. Разумеется, кроме последнего… Он знал, что я не позволю, и… Разумовский замолкает, отворачивается. Я черчу карандашом косичку на полях блокнота. — В тот день, когда все случилось, он подавил тебя полностью? — Практически, — признается Разумовский, все так же глядя в стену. — Еще раньше, на самом деле. То, что ты писала про ту ночь, когда остались синяки и… — Он судорожно вздыхает. — Я бы никогда не позволил себе так с тобой… — Значит, извинения после были не твои? — Нет. Я бы не только извинялся, я бы приказал Олегу утащить тебя в аэропорт и отвезти подальше от меня. Был краткий миг, когда я рассказывал тебе о Кутхе. Потом все. С тобой он отключил меня полностью, я помню лишь урывки, которые остались после него. Когда очередь дошла до Олега, ему уже не надо было подавлять, он… Будто въелся в меня, мы стали одним целым. Моя рука держала пистолет, но руководил другой. Я не смог… — Волков сказал, что у тебя руки дрожали. — Я стрелял в своего лучшего друга, — горько усмехается Разумовский. — Даже в тот момент был маленький кусочек меня, который понимал это, но сделать уже ничего не мог. — Весело, — бормочу я, откидываясь на стуле назад. — Ася, я… Я люблю тебя, — тихо говорит он и смотрит на меня. — Очень сильно люблю, и он знал это, знал, что не отключив полностью, не сможет с тобой… — Разумовский вздыхает и закрывает лицо ладонями. Слово «разобраться» повисает в воздухе. Он глухо шепчет: — Я бы скорее вышел из окна, чем позволил ему так с вами, но… Прости. Я должен был понять сразу. — Мы все должны были, — замечаю и закрываю блокнот. — Знаешь, я… Я не позволяла себе верить в то, что там действительно был не ты, слишком уж хороша была та мысль. Разумовский опускает руки и шепотом спрашивает: — А сейчас? Ты мне и сейчас не веришь? — Не поверила бы, наверно, но твоя вторая личность помогла. Это же он был последние несколько дней почти постоянно? Так вот, скажи ему спасибо. Я прочитала кучу статей про ДРИ, но не до конца понимала, как оно все происходит, пока он не появился. Понаблюдав за ним, очень четко увидела разницу. После начала вспоминать Венецию и пытаться вычислить, где был именно ты. Разумовский кивает, сцепляет руки на столе в замок и смотрит на них. Вроде бы все сказано, дальше уже вопрос веры. Я бы еще про Сибирь расспросила, потому что мы с Олегом до сих пор гадаем, что там за вудуистика с воронами была, но не хочу перегружать. Разумовский и так выглядит измотанным, может быть, чувствует себя так же. Я точно чувствую. Разговор оказался долгим и тяжелым, после него в воздухе все равно остается недосказанность. Последний вопрос мы обсуждать не решаемся, потому что звучит он как «что дальше?». По закону жанра мы сейчас должны слиться в объятиях, порыдать и понять-простить. Рыдать хочется, а вот с остальным напряг. Меня коротнет, если он вдруг решит обнять, и тогда придется просить Олега найти психиатра уже мне. Простить? Неподходящее слово. Того, кого надо прощать, здесь нет и черт бы с ним, надеюсь, что есть специальный ад для борзых субличностей, и он там отлично жарится. Понять… Здесь сложнее. — Ты сможешь меня простить когда-нибудь? — спрашивает Разумовский. — Ты спрашивал, почему я не брошу тебя, — задумчиво напоминаю и, подавшись вперед, ложусь грудью на стол, принимаюсь катать из стороны в сторону карандаш. — Я и правда не знаю. Не могу. Почему-то внутри живет дикое желания быть рядом даже после всего. Разумовский поднимает на меня взгляд от своих сцепленных рук, пытается поймать мой. — Но я все еще тебя боюсь, — признаюсь, вздохнув. — Это сильнее любых объяснений и разговоров по душам. Я понятия не имею, когда перестану и перестану ли. Отсюда вытекает другой вопрос: ты хочешь, чтобы я ушла? — Нет! — громко отвечает Разумовский. Я почти даже не вздрагиваю. Он же тушуется и горбится. — Нет, конечно, я не хочу этого. Я люблю тебя. Понимаю, что это уже не имеет значения, но… Я не отвечаю. Врать не хочу, а если скажу правду, то дам ложную надежду. Мои страхи могут остаться со мной навсегда, как и то, что я очень сильно люблю его. Возможно, со временем?.. Длинные бледные пальцы давят на карандаш, останавливая его. Я замираю, не отрывая от них взгляда. Разумовский больше ничего не делает, только держится за древко в нескольких сантиметрах от моей руки. Любовь к нему обошлась мне так дорого, но при этом не отступила ни на шаг. Как так может быть? Ведь есть еще куча факторов помимо двойника, а я все равно сдвигаю пальцы чуть вперед, а потом еще немного. Останавливаюсь в каком-то сантиметре от него. Это глупо. После всего, что мы делали друг с другом, возможность просто прикоснуться вот так, без причины, вызывает внутри бурю. — Прости меня, Ася, — говорит Разумовский и судорожно вздыхает. Я преодолеваю этот несчастный сантиметр и касаюсь его кожи. Он дергается, будто его током ударили. — Хватит уже извиняться, — прошу, кончиками пальцев взяв его за первые фаланги. Пока это весь контакт, на который меня хватает. — Я поняла, что тебе жаль. И верю, что это был не ты. Я… — Что? — шепчет Разумовский, когда так и не получает продолжения фразы. Подняв на него взгляд, позволяю себе любоваться этой поразительной синевой и не вспоминать о проклятых желтых линзах. Чуть улыбнувшись, говорю: — Я верю тебе, Сережа. Он опускает голову, закрывает лицо свободной ладонью и молчит. Я вижу, как дрожат его плечи, как он сильнее наклоняется, чтобы не было видно слез. Мне хочется обнять его и сказать, что все у нас будет хорошо, но это слишком. Я не смогу сейчас вот так легко приблизиться к нему, да и лгать нет желания, потому что понятия не имею, как все будет. Я только и могу, что держать его пальцы и ласково гладить по указательному. Главные слова уже были сказаны. Впрочем, есть еще кое-что. Оно царапает горло, но приходится все-таки заставить себя произнести это: — Я рядом, Сереж. Пока нужна тебе. Ты мне не нужна, — вторит до одури спокойный и чужой голос. — Я так люблю тебя, — хрипло шепчет другой. *** — Жаль, что ничего не удалось, — вздыхаю я, сидя на крыльце дома Мейерхольда. — Да, — коротко отзывается Волков, настороженно наблюдая за расхаживающим по двору Разумовским. Тот останавливается возле старого колодца, смотрит вниз и брезгливо морщится. Это тебе, зайка, не по Елисейским полям гулять, потому что встал с утра и решил, что Питер надоел. — Но я рад, что у вас все нормально. Нормально — сильно сказано. Вторая личность больше не показывалась, но ночные кошмары и общее плачевное состояние никуда не делись. Разумовский плохо спит, все еще дерганный, иногда мрачно-задумчивый, уходящий в себя или в воспоминания. Я говорю с ним, мы вместе находимся на кухне и в спальне, сегодня было даже решено оставить его там одного на ночь. Я все равно не заснула и, сидя на кресле у смежной стены, прислушивалась. Не зря. Обнимать его после кошмара не стала, заходить тоже. Он сам проснулся и был собой, никакой паники не последовало. Днем мы читаем или я читаю, а Разумовский иногда забывается беспокойным сном. Волков вернулся вчера и сказал мне, что с Рубинштейном ничего не вышло, но он убедился что дядя — не просто не профессионал, а еще и мудак, поэтому таблетки мы смыли в унитаз. Без них Сережа чувствует себя лучше, но все равно было решено подобрать ему успокоительное, потому что нервишки после Сибири шалят. Разумовский и в мирное-то время способен обернуться локальной катастрофой, лучше все же показаться врачу. Это мы будем делать в Америке и летим уже через день. Оставаться в Европе Волков не хочет, слишком близко к границе. — Он выглядит лучше, — замечает Олег, глянув на меня. — А ты? — А я как огурчик. — Зелень-то я и так вижу, — хмыкает наемник. — Выспись хотя бы сегодня. Я присмотрю за ним. Сейчас съезжу в город и куплю все необходимое. Список есть? — На его тумбочке. — Видел. Ась. — М? — Я могу заехать в художественный магазин и купить тебе краски и все остальное. — Смысл? Все равно улетаем. Не заморачивайся. Волков моим ответом не очень доволен, но давить не пытается. Зовет Разумовского, и они оба скрываются в доме. Я разворачиваюсь на ступеньке так, чтобы сидеть к двери боком и лезу в карман. Метал теплый, а кажется обжигающим. Вытащив на свет злосчастное кольцо, кладу его на ладонь и любуюсь игрой света в россыпи камней. Интересно, чья была идея? Того шизанутого или моего шизанутого? Последний выходит на крыльцо и громко возмущается, что Волков отказывается покупать ему ноутбук. Недовольство резко стихает, когда он замечает предмет у меня на ладони, я же малодушно хочу сныкать его обратно в карман. Мне, конечно, хотелось узнать ответ на свой вопрос, но не вот прям сейчас. Сережа спускается на ступеньку вниз, продолжая смотреть на кольцо, а потом хватает его, да так быстро, что я не успеваю ни среагировать, ни испугаться. Пока сижу с открытым от удивления ртом, Разумовский решительно преодолевает еще пять ступенек и несется к колодцу, куда со злостью швыряет кольцо. Опомнившись, я сажусь прямо и растерянно смотрю на него, возвращающегося ко мне. — Н-да, — глубокомысленно изрекаю я. — Ты даже помолвку разрываешь эффектно. — Я не разрываю, — говорит Сережа и садится передо мной на ступеньку ниже. — Я… — Он делает глубокий вдох и признается: — Я так мечтал об этом. Все думал, как сделать все правильно, придумывал аргументы на случай, если откажешься, выбирал кольцо. Но он даже это поломал. Справедливости ради, предложение было запоминающимся. Вслух я этого не говорю. Мы еще не дошли до той стадии, когда можно будет шутить о таком. Мне простительно, я все-таки пострадавшая сторона. — Забудь об этом кольце, — просит Сережа, глянув на меня из-под упавшей челки. Раздраженно смахнув ее, продолжает: — Я хочу, чтобы все было иначе, когда… Если буду снова делать тебе предложение. Хочу, чтобы ты вспоминала об этом с теплом, а не вот так. Хочу, чтобы все было на наших условиях. Я несколько секунд рассматриваю его решительное лицо, и под моим взглядом это выражение начинает пропадать. До сих пор понятия не имею, зачем сохранила то кольцо, зачем достала его пару дней назад и зачем таскала в кармане. Осознав, что молчу слишком долго, а Разумовский успел растерять весь свой пыл, я капризно заявляю: — Ну ладно. Тогда в следующий раз, когда ты будешь делать мне предложение, я хочу получить кольцо вот с таким, — пальцами показываю размер куриного яйца, — бриллиантом. — Когда? — тихо уточняет Сережа, вмиг оживившись. — Когда, — повторяю я. В его глазах столько облегчения и радости, что частично они передаются и мне. Улыбнувшись, протягиваю ему руку, и он с готовностью берет ее за кончики пальцев, мягко сжимает. — Так, — говорю я, не отпуская его. — Про бриллиант — это шутка. — Поздно, — заявляет он и садится рядом, но на ступеньку ниже. — Разумовский, у тебя ни гроша за душой, а на ограбление ювелирки я не подписывалась. — Ситуацию с грошами я быстро исправлю, — легкомысленно заявляет он. — Только уговорю Олега купить ноутбук. — Родительский контроль установлю, — мрачно предупреждаю я. Разумовский с нежностью гладит мои пальцы и как бы между прочим говорит: — Его, кстати, несложно обойти. И улыбается так, что отпадает вся охота возмущаться. *** Я просыпаюсь и встречаюсь взглядом с громадным рисунком темно-синей бабочки на потолке. Зевнув, выбираюсь из-под одеяла, потягиваюсь и смотрю по сторонам. Обстановка сначала казалась чужой, но за несколько дней я успела к ней привыкнуть, и светлые стены и мебель уже не пугают как впервые двое суток. Комната не слишком большая, но уютная и есть маленький балкончик, который сейчас закрыт кремовыми шторами. Вообще, был определенный плюс в том, чтобы все-таки купить Разумовскому ноутбук. Как итоге: в Америке мы живем не в каком-нибудь солдатском убежище, а заехали в очень даже комфортную квартирку. Сережа заявил, что спать на полу больше не хочет и старая скрипучая кровать его тоже не устраивает, так что самое время воспользоваться его запасными счетами. Также он, насколько я поняла, собирается обчистить Holt International, и тут никто из нас даже не возражал, припомнив тот факт, что они были замешаны в Сибирском инциденте. Закончив с водными процедурами, я направляюсь на кухню, откуда уже доносится очень привлекательный запах блинчиков. Поверх футболки традиционно надеваю рубашку с длинными рукавами и застегиваю ее на все пуговицы. — Выспалась? — спрашивает Волков, как только я захожу в кухню. — Ага. С момента назначения новых лекарств прошло не так уж много времени, но улучшения уже есть. По крайней мере, я больше не просыпаюсь с криком, пугая его и Сережу до икоты. У последнего свои кошмары по ночам, но что-то принимать он пока отказывается, памятуя об эффектах предыдущего препарата. У Волкова со сном тоже не все в порядке, но он не признается и говорит, что все отлично, а мы, видя его нежелание это обсуждать, дружно делаем вид, что верим. Олег как раз передает мне стопку тарелок, когда в дверь звонят. Мы смотрим друг на друга, затем в сторону коридора. Олег берет со стола здоровенный кухонный нож. Соседи пришли познакомиться? Никого другого никто из нас не ждет. Разве что… — Это ко мне, — радостно заявляет Разумовский, заглядывая в кухню. — Олег, примешь? Чтобы я не светился. — Что ты уже успел натворить? — интересуюсь, глядя в спину настороженному Волкову. — Заказать, — поправляет Сережа. — Увидишь. На секунду я даже пугаюсь, что там кольцо с громадным бриллиантом, потому что с Разумовского вполне станется припомнить ту фразу и припомнить не вовремя, ибо сейчас ответ на предложение руки и сердца будет из трех букв и нецензурный. — Серый, — зовет Олег из коридора. — Жди здесь, — просит Разумовский и направляется туда. Спустя минуту они затаскивают в кухню три коробки и какие-то прямоугольники, завернутые в непрозрачную коричневую бумагу. Зная про богатое Сережино воображение, я крайне опасаюсь того, что там находится. Спокойнее не становится. Разумовский ставит одну коробку на пол передо мной, сам присаживается на корточки рядом. Олег берет ножницы и разрезает упаковочную ленту. — Вот, — торжественно говорит Сережа, указывая на содержимое, и сияет при этом аки начищенный таз. — Это тебе. — Ага, — бормочу я, опасливо заглядывая внутрь. Нет, там нет ничего ужасного, никаких наборов для изготовления самодельных бомб. Вместо них небольшие коробочки с красками, упаковки с кистями и прочая художественная и около того утварь. Понятно. Значит, те прямоугольники — это холсты. — Я заметил, что ты ничего не взяла с собой, — произносит Разумовский, глядя на меня своими вот этими вот щенячьими глазами, за которые ему можно простить почти что угодно. — Знаю, что мы путешествовали налегке, но здесь мы останемся дольше, если повезет, так что… Так что. Я наклоняюсь и рассеянно провожу по верхней коробочке с красками. Я не занималась живописью с самой Венеции. Там не до того было, а потом я даже руки толком не могла поднять. Когда смогла поднять, то было сложно держать в них что-то достаточно долго, даже ручку. Ну и дальше снова не до того стало. Разумовский прав, сейчас есть время и возможность, так почему я совсем не рада? При мысли о том, чтобы взяться за кисть, шрамы начинают ныть. — Мне бы хотелось увидеть твою новую картину, — робко признается Сережа. — Спасибо, — говорю я, растягивая губы в улыбке. — Попробую. Разумовский внимательно вглядывается мне в глаза, но ничего не говорит. Заметил, конечно, и решил отложить на потом. Я бросаю последний взгляд на коробки и встаю, чтобы расставить тарелки. *** Я вытаскиваю голову из-под подушки и сдаюсь. Все, заснуть не получается. Шепотом пробормотав пару ругательств, встаю и поправляю футболку, одергиваю короткие шорты. Выглянув в коридор, убеждаюсь, что везде темно, включая кухню. Хорошо, цеплять на себя осточертешую кофту на пять минут не хочется, воды попить можно и в пижаме. Я, стараясь быть как можно тише, иду в нужную сторону. Щелкнув выключателем, щурюсь от яркого света и направляюсь к холодильнику. Шаги застают меня уже у столешницы, когда я наливаю воду в стакан. Внутри еще остается небольшой кусочек надежды на то, что это Волков, но он разбивается о любимый голос, который сейчас звучит взволнованно: — Все в порядке? — Да, — коротко отвечаю, опустив голову. Руки, дрогнув, чуть не переворачивают стакан. — Воды захотела попить. Ты чего не спишь? — Не мог уснуть, — говорит Разумовский и, черт бы его побрал, подходит ближе. — Услышал, что ты вышла. — Все нормально. Сейчас пойду спать. Ты тоже попробуй. Я скрещиваю руки перед собой и надеюсь, что он уйдет. Этого, конечно, не происходит, я не настолько удачливая. Разумовский останавливается рядом, а я резко поворачиваюсь к нему спиной. Слышу, как у него сбивается дыхание. — Покажи, — мягко просит он. — Нет. Ты не готов, я не готова. Никто из нас к этому не готов. — Это уже есть, — тихо возражает Сережа. — Покажи мне, Ася. Пожалуйста. Я хочу видеть, что сделал с тобой. Сомневаюсь, что хочет. Просто глупое упрямство, подкрепленное чувством вины. Разумовский сдвигается и становится прямо передо мной. Я не поднимаю глаз. Он тянется к предплечьям, но не касается. Со своего ракурса вижу, как его пальцы начинают дрожать. Надо бы, наверно, что-то сказать, вот только не знаю, что тут поможет. Сережа берет меня за кончики пальцев, поскольку на данный момент это единственный разрешенный для нас контакт, и поднимает руки вверх. Я уже не спорю, держу их параллельно полу. Взгляд Разумовского лихорадочно мечется от одного шрама к другому, поднимается выше на тот, что видно на плече из-под рукава футболки. — Где еще? — спрашивает он. — Сережа… — Где? Я высвобождаю руки, и Разумовский хватается за столешницу. Кажется, что ему нужно хоть за что-то держаться, иначе он упадет. По очереди задираю каждый рукав. Сережа смотрит в район груди. Я оттягиваю ворот, потом поворачиваюсь спиной и задираю футболку. Последним идет небольшой шрам на животе. Разумовский снова поднимает руку, чтобы прикоснуться, но останавливается. Все еще пытаюсь придумать, что сказать, а Сережа, качнувшись, падает на колени. Я не успеваю его удержать. Он сгибается, обхватив себя руками, чуть ли не касается лбом пола. Я опускаюсь рядом, осторожно касаюсь его плеча. Ну вот, мне-то казалось, что стадию рыдания и извинений мы прошли, ан нет. — Сережа, — зову я, легонько сжав. — Сереж, посмотри на меня. Он мотает головой из стороны в сторону, из-за чего почти бьется своим многострадальным лбом об плитку. Я беру его за второе плечо и заставляю хоть немного выпрямиться. У нас тут и так беды с башкой, не хватало еще на ней шишек набить. Разумовский не поднимает взгляда, за волосами даже не видно его выражения лица, зато слышно, как он всхлипывает и что-то говорит. Прислушиваясь, понимаю, что умоляет не прощать его. — Это ничего, Сереж. Все прошло уже, ну что ты? Там же просто следы. — Я сделал это с тобой, — надрывно шепчет он, и голос снова срывается. Я подсаживаюсь поближе, несколько секунд перевариваю собственные ощущения. Нет, страх не поднимается внутри, остается только желание успокоить, прикоснуться, обнять. Я убираю волосы от его мокрого лица, заправляю их за уши и глажу по щекам. Сначала кончиками пальцев, потом уже нормально, когда понимаю, что ничего внутри не отзывается дискомфортом. Это Разумовского ни капли не успокаивает, только доламывает еще сильнее. Я мягко давлю, заставляю его посмотреть на меня и говорю ту заветную фразу, которой не хватало между нами: — Это был не ты. Слышишь? Сережа, это был не ты. Он зажмуривается и возражает: — Меня не оправдывает… — Нечего оправдывать. Ну, во всяком случае, точно не это. О том, что ты за моей спиной устраивал бег с препятствиями мы позже поговорим. Как и о том, что даже этого не хватит, чтобы от тебя отказаться. — Ася, я… — Разумовский, заткнись, — устало прошу, а он удивленно хлопает ресницами. — Эти шрамы оставил не ты, точка. С тем, другим, покончено. Если тебя смущает вид, то я согласна еще пару лет закутываться в кофты. — Нет, Ася, нет! — выпаливает Сережа, хочет взять меня за плечи и останавливается в паре сантиметров от кожи. — Не прячь их. — При условии, что тебя не будет накрывать нервный срыв при каждом взгляде на них. Так. — Я прикладываю палец к его губам, когда он снова собирается что-то объяснять и доказывать, а может, опять извиняться. — Цыц. Тема закрыта. Он кивает, опускает руки, которые все еще тянул ко мне. Я перехватываю их, вновь прислушиваюсь к себе. Взяв за запястья, подношу его ладони к своему лицу. Прикосновения все еще дрожащих пальцев ощущается так хорошо, что хочется закрыть глаза и полностью отдаться чувству, но я не делаю этого. Разумовский вряд ли поймет правильно, решит еще, что я заставляю себя. С него сейчас станется. Пока же он просто завороженно смотрит, слега проводит по коже и, не получив отказа, заключает мое лицо в ладони, внимательно вглядываясь в глаза. Не увидев там ничего отталкивающего, выдыхает и шепчет: — Я так люблю тебя, Ася. — Дай мне время, — говорю, чуть подавшись вперед, навстречу его рукам. — Это нелегко преодолеть, но я стараюсь, потому что знаю, что меня ждет в конце. — Что? — спрашивает он, закусив губу. Улыбнувшись, рискую поцеловать его ладонь и отвечаю: — Ты. *** Долбанное же ж утро. Я со стоном сажусь в кровати, осматриваюсь. За окном тяжелые тучи, вот-вот ливанет, если верить прогнозу погоды. Решив, что это знак, я ложусь обратно и закапываюсь в одеяло. Поваляться в унынии подольше мне не дают, минут через двадцать раздается стук. Я бурчу, чтобы шли к черту. Увы, это не про Разумовского. Он ногой открывает дверь и заходит, держа в руках поднос. Пахнет вкусно, так что готовил явно не Сережа. — Доброе утро, — говорит он, присаживаясь рядом на кровать. — Ты не пришла к завтраку, и я решил его принести. — Зря. Скоро вылезу. Разумовский ставит поднос на тумбочку и внимательно смотрит на меня. Привычно тянется, чтобы поправить свои волосы, но недавно он их обрезал. Теперь выглядит взрослым серьезным мужчиной в футболке с пингвином. Ладно, изменилась только длина волос. — Что случилось? Тебе плохо? — Настроения нет. Уйди, а? — А почему нет? — деловито уточняет он. — Да просто нет. Сережа, блин, — бормочу я и сердито откидываю одеяло, сползаю на пол с другой стороны кровати. Сунув ноги в тапки, сердито шлепаю в сторону ванной. Невозможный человек! И он все еще здесь, когда я возвращаюсь. Топчется возле коробки, где лежит разобранный мольберт. Покопавшись там, достает инструкцию, вертит в руках, чешет затылок. Поднимает на меня взгляд, закусив губу, уже привычно проходится по обнаженным рукам и шрамам. Я иду мимо, мрачно бросив: — Что, не нравлюсь? — Нравишься, — тут же отзывается Разумовский и хмурится, вновь закапываясь в коробку, достает оттуда детали. Я сажусь на кровать возле тумбочки и беру в руки чашку с кофе на кокосовом молоке, если верить запаху. Даю себе воображаемый пинок под зад. — Извини, Сереж, — вслух говорю, рассматривая пушистую пенку. — Это было не честно с моей стороны. Разумовский оставляет в покое мольберт и подходит ко мне, держится чуть на отдалении. Хлопаю по одеялу рядом, и только после этого он садится. Я забираюсь на кровать с ногами, поворачиваюсь к нему лицом. — Что тебя беспокоит? — спрашивает он. — Не знаю, — честно отвечаю и отпиваю немного кофе. — Не с той ноги встала. — А если я сейчас соберу для тебя этот мольберт, поменяешь ноги? — интересуется Разумовский. — Ага. И мольберт. Заодно приготовь перекись и йод. — Я не так уж безнадежен, — морщится он. — Вот сейчас увидишь. Сережа собирается встать, но я цепляю его за задний карман штанов и тяну обратно. Он послушно садится, вопросительно смотрит. И я смотрю. Думаю. Вспоминаю. Не Венецию, а другие моменты, счастливые. И снова думаю. — Что? — спрашивает Разумовский, беспокойно ерзая. — Я тебя люблю, — просто отвечаю, не отрывая от него взгляда. — Скажи честно: ты думаешь, что я убьюсь в процессе сборки? — уточняет Сережа, но несмотря на попытку шутить, я вижу, с каким опасением он смотрит на меня. — Вполне возможный исход, но я сказала это по другой причине. — По какой? — тихо и как-то очень неуверенно бормочет он. — Потому что я тебя люблю. И решила, что нужно об этом напомнить. Он двигается ко мне, я ставлю кружку обратно на поднос и протягиваю к нему руки. Сережа колеблется, внимательно вглядывается в мое лицо, чтобы найти там, видимо, сомнения или нежелание, но все это зря. Он садится еще ближе, и я медленно обнимаю его, буквально падая в эти, кажется, давно забытые ощущения. — Все хорошо? — спрашивает Разумовский, замерев, будто статуя. — Ага. Я подаюсь вперед, прижимаю его ближе, утыкаюсь лбом в одеревеневшее плечо. — Обними меня, — прошу я. — Не сиди столбом. Он с нервным смешком, осторожно кладет мне ладони на поясницу и опять не шевелится, только тихо дышит. Я глажу его по спине и говорю правду: — Я не боюсь. — Двинь мне в челюсть, если что, — просит Сережа. Мышцы под моими ладонями мелко подрагивают от напряжения. — Я знаю, что Олег тебя учит. — Договорились. Разумовский тихо вздыхает и отпускает себя, обнимает крепко, прижимает к себе, чуть ли не на колени затаскивает. Я потом сама туда сажусь, опасаясь, что мы так рухнем на пол, обвиваю его руками и ногами, совсем как панда. Он хрипло смеется, утыкается лбом мне в шею. — С тебя мольберт, — говорю я, расправляя его волосы. — Хорошо, — бормочет он, и по голосу слышно, что улыбается. Я немного отстраняюсь, заглядываю ему в глаза и наконец делаю то, что уже некоторое время хочется. Подаюсь вперед и целую, и это не сравнить ни с чем. Внутри разгорается щемящее чувство удовлетворения, потому что так правильно, так должно быть. Никакая съехавшая кукуха нас не разведет. Он мой. Разумовский, вздрогнув от первого прикосновения, быстро перехватывает инициативу, мешая в один коктейль отчаяние и нежность, стирая все пережитое. Оно не нужно совсем, тем событиям здесь нет места. — Я люблю тебя, — шепчет Разумовский, едва оторвавшись. — Так люблю, Ася, безумно. Я знаю, что вечно все рушу, знаю, что должен отпустить тебя, но не могу. Разреши мне не отпускать тебя, пожалуйста. Я буду стараться, обещаю. — Разрешаю, — киваю и еще разок клюю его в губы. — Даже настаиваю. Сережа бережно роняет меня на кровать, сползает ниже и покрывает поцелуями руки, достается каждому шраму и не по одному разу. Я цепляю его за ворот футболки и дергаю вверх. Он послушно ложится рядом, снова обнимает меня, целует в висок и находит губы. Я просовываю между нами палец и говорю: — А еще ты будешь позировать мне. — Надеюсь, что без одежды, — улыбается Сережа. — За кого ты меня принимаешь, Разумовский? Конечно, без. Он смеется, и столько счастья в этом звуке, что оно затапливает все вокруг, переплетается с моим, и я не могу и не хочу больше что-то обсуждать. Я хочу целовать его и именно это и делаю. *** Дверь в серверную открывается очень легко, особенно когда делаешь это ногой. Сережа и Олег синхронно поворачивают в мою сторону головы. — Разумовский! — рычу я, громко захлопнув ее. — Ты совсем сдурел?! Какой в задницу Чумной Доктор?!