***
По правде говоря, Амала почти не рассматривала Таормину в качестве места для проведения отпуска: еще слишком свежи были в памяти жар и духота Индии, поэтому солнечная Сицилия не вызывала в девушке должного восторга. Хотелось как раз покалывающей кожу прохлады и освежающего ветра в волосах: Норвегия, Финляндия, да хоть Антарктида, главное, чтобы ничего не навевало тревожных воспоминаний как самой Амале, так и Киллиану, который от жары теперь нервно крутил кольцо на безымянном пальце, часто курил и боролся с навязчивым желанием выдраить всю комнату до блеска. Однако тур до Антарктиды – непозволительно глупая (и дорогая) вещь для новоиспеченной ячейки общества, а норвежская погода в мае мало чем отличалась от Лондонской, так что для смены обстановки пришлось немного поступиться своими триггерами и выбрать что-то иное. Киллиан как раз бывал в Италии до этого. Несколько раз ездил в командировки в Милан и Рим, но почти не имел возможности выйти из посольства из-за огромной нагрузки, о чем достаточно сильно жалел. Это, в принципе, один из минусов его работы: вроде бываешь в стольких странах, так часто летаешь на самолетах, а по итогу из воспоминаний остаются лишь кипа бумаг и сотни однотипных чопорных лиц. Тем не менее, восторженные отзывы коллег о здешних курортах, плюс незакрытые гештальты с предыдущих римских поездок и, по давнишним воспоминаниям, умеренный майский зной, Лайтвуда явно убедили. Амала такому раскладу совсем не возражала, учитывая, что заграницей она была лишь раз, да и то... Мягко говоря, не совсем удачно. Щедрая на солнечные деньки Сицилия в этот день, как будто по заказу Лайтвудов, одарила их идеальной погодой, как раз той, на которую эти двое всей душой надеялись: никакой удушающей жары, только приятное обволакивающее тепло и прохладный соленый бриз. Пахло свежестью вперемешку с легким флером цветущих цитрусовых, а закатное солнце, по ходу наступающего вечера, раскрашивалось небо в рыжее зарево. Полтора часа незаметно пролетели за душевными разговорами и медленной прогулкой вдоль моря. Вопреки всем опасениям, Амала хотя и заметно устала, но довольно-таки быстро привыкла к постоянной нагрузке на ноги и могла даже уверенно ступать вперед без измученных вздохов и тихих поскуливаний. Правда, пару раз она чуть не сломала свои драгоценные каблуки, почти шлепнувшись на брусчатку, но крепкая хватка мужа каждый раз спасала ее от падения. Киллиан не злился, лишь по-доброму бубнил себе под нос что-то про неразумность и травмоопасность, но все так же вел жену, не отпуская руки. — Знаешь, я правда переживаю, — он сказал это уже во время ужина, как бы невзначай, будто все еще обсуждая глупый выбор обуви, но на самом деле до чертиков желая завести разговор о тех внутренних переживаниях, которые мужчина так долго и упорно скрывал. Ему думалось, когда же еще представится такая идеальная возможность поговорить, как не сейчас, когда они сидели за столиком с умопомрачительным видом на море и скалы, когда они оба были максимально открыты друг другу и когда на горизонте, как минимум, не маячили серьезные проблемы а-ля "спастись из горящей индийской деревни". По правде, он упоминал о своих проблемах при Амале лишь раз, да и то тогда быстро стушевался, снова закрывшись в себе и своем закостенелом "я-не-буду-никого-нагружать-своими-проблемами". Переступать через себя и свои плотно укоренившиеся установки было дико непривычно и страшно, ведь легче идти по накатанной и решать проблемы самостоятельно, отстраняясь от любимой и намеренно отказываясь от ее помощи. Но где-то глубоко внутри он знал - это необходимо, причем не только для него самого, не только для его ментального спокойствия, но и для их с Амалой отношений. А Амала — не дура, сама давно видела, что что-то не так. Из раза в раз, чувствуя малейший холод в поведении мужа, девушка буквально не находила себе места, металась, не понимала, как себя вести: разговорить, помочь или просто-напросто отстать. Ей было тревожно и кошмарно больно от того, что ее любимый человек замыкался в себе, отталкивал и непробиваемо молчал, вынуждая ее воображение рисовать самые неутешительные картины. Амале иногда думалось, что Киллиан ей не доверял, и часто на этой почве все выливалось в скандалы, хотя это и скандалами сложно назвать: ни криков, ни бьющейся посуды, а простой вопрос "Все хорошо?" с натянутым молчанием или, еще хуже, вязкой ложью вместо ответа, а затем ее тихие слезы и его крепкие, сожалеющие объятия. Со стороны могло показаться, будто так они понимали друг друга без слов, но в этой тишине таилось столько недосказанностей, столько едкой неуверенности в себе, столько страха смерти и одиночества, что волосы становились дыбом. Любой нормальный человек уже давно бы взорвался от переживания стольких эмоций в одиночку. А Киллиан все также стирал со щек любимой слезы и каждый раз нагло врал, что все у него в порядке. — О чем? — Амала отложила приборы в сторону, обеспокоенно поднимая глаза на Лайтвуда. — Я редко говорю об этом, — замялся, опустил взгляд в тарелку. — И мне правда жаль, что тебе приходится терпеть мои нескончаемые заскоки, касаемо, например, чистоты или... принятия помощи. Но я понимаю, что так нельзя. Я делаю тебе больно, это нездоровая вещь. Он протянул ей ладонь с красным отпечатком, как бы приглашая взять его за руку, а у Амалы внутри все моментально натянулось: впервые за год после Калькутты Киллиан сам начал разговор на такую щепетильную тему. Неожиданно. Лайтвуд выдохнул, словно окунаясь в холодную воду, и быстро протараторил: — Я боюсь, что моя работа разлучит нас. Что меня отправят в командировку, из которой я не смогу вернуться. Что ты останешься одна. Что я тебя просто потеряю. Я постоянно думаю об увольнении, даже пару раз тренировался писать заявление, но каждый раз убирал его в стол, — он коротко и нервно засмеялся, сделаел небольшую паузу. — Но я... я люблю эту работу. И мне дико жалко терять ее, потому что все, что я сейчас имею, я добивался годами, и вообще, благодаря своей работе я встретил тебя. К тому же, что я вообще буду делать, если уволюсь, я ведь нихрена другого не умею. И зачем я тогда буду нужен тебе, если из себя ничего не буду представлять, а еще... На последних фразах Амала не выдержала. Она внезапно встала из-за стола, задержалась стоя лишь на секунду — по ощущениям такую долгую, что все вокруг замедляется, будто в замедленной съемке — а потом молниеносно кинулась на диван к Лайтвуду и перебила его таким одновременно резким, но до мурашек нежным и чутким поцелуем. Таким нужным Киллиану, что у того весь груз моментально свалился с плеч. Ведь она поняла. Она не осудила. Она тут, рядом, сжимала его белую рубашку, смазывала помаду о его губы и так отчаянно прижималась ближе, будто бы в последний раз. Руки Киллиана, от неожиданности оставшиеся беспомощно лежать на коленях, теперь медленно переместились на талию девушки, сжимая, притягивая, давая понять, как она ему нужна и как он счастлив быть рядом. Все вокруг померкло, и для Киллиана уже ничего не существовало кроме Амалы, такой красивой, такой родной и понимающей, что глаза непривычно защипало, а внутри, как лед на солнце, растаяло все напряжение. — Дурак, — на выдохе, в коротких перерывах между поцелуями выпалила девушка. — Какой же... ты дурак. Амала напористо гладила его по шее и щекам, бесстыдно целовала, позабыв про помаду, тяжело дышала. Как же долго она ждала, пока этот Лайтвудовский панцирь затрещит по швам и лопнет, открывая того самого Киллиана, которого девушка до безумия полюбила в Калькутте: такого смущающегося, заботливого, искреннего, но до ужаса мудрого и осознанного матершинника с обжигающим сталью взглядом и обаятельной ухмылкой. Она полюбила его с кучей загонов, миллиардом секретов и тяжелым прошлым, с его иногда переступающей личные границы опекой, с его закрытостью ото всех и панической боязнью доверять людям. Как же он мог подумать, что Амала его не примет или банально осудит, уйди он с работы. Какая же это мелочь, как же это неважно, думается миссис Лайтвуд. — Будь ты хоть фермером, хоть дворником, хоть безработным, ты навсегда останешься Киллианом Лайтвудом: моим возлюбленным, моей поддержкой и опорой. Моим мужем, за которым я готова пойти куда-угодно. И даже если ты попадешь в ад, я все равно отправлюсь за тобой. В ее взгляде плескалась любовь, а в слегка оробевших касаниях, старающихся оттереть помаду со щек Киллиана, скрывался вагон заботы и принятия. — Я так люблю тебя, — он накрыл поцелуем ее мягкие губы.***
В номере приглушенно горел торшер, оставляя на кровати и стенах причудливые тени. Дверь на балкон с витиеватой оградой была открыта на распашку, дул теплый ветер, заставляя тюль в комнате то раздуваться, словно парашют, то сдуваться. Пахло вином, персиками и чем-то сладким. Несмотря на легкий сквозняк, в комнате было достаточно жарко, поэтому Лайтвуды сидели на полу чуть поодаль друг от друга. У Киллиана из-за жары была практично, но очень многообещающе расстегнута до середины рубашка, а у Амалы волосы забраны в высокий хвост. Ее черное платье на бретелях изрядно помялось, но все также прекрасно сидело, а на болящих ступнях виднелись красные отметины от туфель. — Клянусь, будем в Лондоне, я их спрячу у себя на работе, чтобы у тебя лишний раз не было желания искалечить себе ноги, — Лайтвуд кинул на лежащие у входа в номер шпильки и немного отпил вина из бокала. — Ничего я себе не искалечила, — наигранно-недовольно ответила девушка, бесшумно поднимаясь с пола и подходя к холодильнику. Достала лоток со льдом и села обратно к мужу. — Это обычное дело, просто нужно отдохнуть. — Ну, конечно, это же мне тебя на завтрак нести на руках , — он хитро улыбнулся и повернулся лицом к девушке, удивленно замечая, что та с характерным хрустом достав лед, кинула его в свой бокал. — Ты это что делаешь? — В смысле? — В смысле, зачем ты кидаешь лед в вино? — Как это зачем... Мне жарко, вот и кидаю. Хочу холодное. — Можно поставить всю бутылку в холодильник. — Ага, и ждать полтора часа. В чем вообще проблема? — Да в том, что это извращенство. Ты так портишь вкус вина, так еще и водой его разбавляешь. — Ну я же не тебе его в бокал кинула, солнце. — Ты извращенка. — Ты только сейчас это понял? — Амала улыбнулась своей самой обаятельной улыбкой и, будто на зло, кинула еще один кубик льда в свой бокал. — Какой кошмар, я женился на женщине, пьющей вино со льдом. Знала бы это моя мать, убила бы нас обоих, — он засмеялся и чокнулся с девушкой. Глоток за глотком, бокал за бокалом оба дошли до приятно раскрепощающей кондиции: смех стал громче, движения свободнее, а шутки и разговоры чуть откровеннее. В какой-то момент в руках Киллиана оказались карты. — Тут так жарко. Может в карты на раздевание? — Нам что, по пятнадцать? — усмехнулась Амала, прикрывая рот ладошкой. — К чему такие сложности, ты меня просто можешь раздеть. — Ну-у-у, — прищурившись, протянул мужчина, уже доставая карты из коробки. — Это не так интересно. Азарта никакого. Так во что сыграем? — Хм, Черная или Красная? — Какой прекрасный выбор! — улыбнулся, положил колоду где-то посередине между с собой и Амалой. — Дамы вперед. — Какой хитрый. Ладно, так уж и быть. Девушка потянулась к колоде, сняла верхнюю карту. У нее в голове внезапно проскользнула кусающаяся мысль, что на ней было от силы четыре предмета одежды, и то если считать каждую серьгу за отдельный предмет, но бушующий азарт и уже пятый бокал вина взяли верх над разумом и приличием. Прежде чем перевернуть карту, Амала сказала: — Красная. Перевернула. С картонки на девушку, ухмыляясь, смотрел король пик. — Какая неудача, — наигранно-сочувствующе сказал Киллиан, но распаляющийся в серых глазах озорной огонь выдал его почти детский триумф с головой. — Как жаль, придется что-то снять. Секунду помедлив, Амала сняла с левого уха массивную серьгу. — Так нечестно. — Нечестно сидеть одетым, как капуста, когда я в одном платье. — Тогда снимай обе. Будем считать, что это один предмет. — А вот и нет. — А вот и да. Шуточная перепалка продолжалась где-то с минуту, пока Амала, сдавшись, не сняла вторую сережку. «Лис. Хитрый лис,» — подумала она, смотря как на губах Киллиана заиграла победная улыбка. — Моя очередь, черная. Перевернул карту. Шестерка бубны. — Какая досада. Снимай рубаху! — Не ёрничай. Я, в отличие от тебя, всегда честно играю. — Ты-то? — Амала заливисто захохотала, пока муж медленно расстегивал оставшиеся пуговицы. — Да у тебя на лице написано "Мухлюю как черт". — Неужели? — сняв рубашку и откинув ее куда-то в сторону, Киллиан сел чуть ближе к Амале, развязно откинулся назад и оперся руками о пол. Девушка изо всех сил старалась не смотреть на его натянутые мышцы пресса, на крепкую грудь и красиво выступающие ключицы, но, кажется, потерпела сокрушительное поражение. Пыталась изо всех сил сосредоточиться на самодовольной, даже слегка нахальной ухмылке напротив, которую было так охота сбить поцелуем, но глаза сами по себе тянулись ниже. Она проглотила внезапно подступивший ком к горлу. Потянулась за картой и на этот раз ответила верно: ставила на черную, выпали крести. И хотя она выиграла этот ход и также неизменно осталась сидеть в платье, внутри Амала почему-то разочарованно почувствовала себя проигравшей. Внизу живота разлилось тепло, когда через ход она снова проиграла. — Хм, похоже у меня нет выбора, — девушка медленно потянула платье за подол, оголяя сначала мягкие покатые бедра, затем изящную тонкую талию и, наконец, небольшую округлую грудь. Она осталась в одних кружевных трусиках, и хотя до этого девушке было жарко, от одного лишь хищного взгляда Киллиана ее кожа в момент покрылась мурашками. Он же, в отличие от Амалы, не робел, ни капли не боялся смотреть на уже такое родное, но каждый раз поражающее свой хрупкостью и красотой тело, не отрывал вожделеющих глаз. Вдохнул полной грудью, перевел взгляд на ее раскрасневшееся лицо, а на губах застыл вопрос: — Продолжаем? — Нет, — она покачала головой. В момент все поменялось, заставляя и так изрядно опьяневший разум чуть ли не сходить с ума: Киллиан одним движением посадил жену к себе на колени и впился в ее губы требовательным, глубоким поцелуем. Его руки обжигающими прикосновениями то спускались к бедрам девушки, сжимали, вынуждая ее глухо стонать в губы, то поглаживая, возвращались обратно к талии. В ответ Амала хищно прикусила нижнюю губу Лайтвуда, слегка оттянула ее, одновременно начиная ерзать на коленях мужчины, чувствуя как своими рваными движениями она все сильнее и сильнее распаляла его. Ее руки хаотично цеплялись то за широкие плечи Киллиана, то ласково гладили его шею, то оставляли на спине небольшие царапины. Смесь нежности и почти садисткой требовательности раззадорили Лайтвуда: его губы медленно переместились на шею девушки, сначала кусая или оставляя розоватый засос, а затем, будто извиняясь, зацеловывая чувствительную кожу. Он донельзя горяч, донельзя возбужден и нетерпелив в своих движениях. Разум отключился напрочь, и возможно здесь вина в количестве выпитого, но каждое прикосновение Амалы чувствовалось со стократной силой и отдавалось в паху сжимающей болью. Им обоим катастрофически не хватало воздуха: языки сплелись в еще одном страстном поцелуе с привкусом вина, щеки предательски зардели, а на лбах у обоих появилась легкая испарина. Италия, все-таки, горячая страна, внезапно подумалось Киллиану, когда он, подхватив жену под ягодицы, перенес ее с пола на кровать и почти сразу же навис сверху. Мысль показалась ему такой неуместной, такой глупой, что он на секунду глупо улыбнулся, отстранившись от любимой и оглядывая ее лицо. А Амала не медлила и, умело воспользовавшись заминкой, вырывалась из хватки мужа, как и прежде села на его бедра, мучая, изводя Киллиана ожиданием. Она наклонилась к его губам, но не поцеловала, специально отстранилась сантиметров на пять, хотя ее руки все так же интригующе гладили мужчину по стальным мышцам живота. — Играешься... — чуть ли не рыча произнес Лайтвуд, перенося свои ладони на грудь девушки, слегка сжимая. Амала невинно улыбнулась, отвечая: — Какие игры, о чем ты... И медленно провела пальцем от шеи до пояса брюк. В ее глазах летали искры, которые невозможно не заметить, и Киллиану казалось, будто он готов сорваться в ту же секунду: уж слишком мучительной была эта пытка и слишком притягательной была Амала. Ему стоило огромнейших усилий и титанического контроля над собой, чтобы не взорваться, не подмять эту мучительницу под себя и не разорвать на ней уже такую нелепую и лишнюю часть нижнего белья. — Мала... — протянул Киллиан, слегка приподнимаясь на локтях, а затем, почувствовав, как девушка легко, но с заметным нажимом, надавила ладошкой ему на грудь, шумно выдохнул и снова опустился на кровать. — Какая ты жестокая. — Неправда. — А вот и правда, — он проговорил это на выдохе, ощущая на своей шее очередной укус. Но вскоре Амала сдалась, сама горя от предвкушения: дрожащими руками потянулась к ремню на брюках мужа, попыталась расстегнуть, а непослушные пальцы то и дело подводили ее, соскальзывая и не сгибаясь. Она неосторожно дернула ладонью, задела ту часть брюк, которая натянулась уже до предела, вызывая у Лайтвуда глухой стон. Он задышал тяжелее и распахнул до этого прикрытые в ожидании глаза, когда почувствовал, что девушка, справившись с ремнем, пуговицей и молнией, спустила к бедрам брюки вместе с боксерами и мягко надавила на член, проводя рукой снизу верх. Он посмотрел на нее так дико, почти по-животному, что Амале аж стало не по себе, будто она сделала что-то не то. На деле же, все было как раз так, как нужно: Киллиан медленно, но верно сгорал от ее полу-робких, полу-развязных прикосновений. Хотелось большего, хотелось ее тела под его сильными руками, хотелось сильнее, быстрее, жестче. Хотелось целовать ее, кусать кожу на шее и бедрах, припасть губами к груди и слушать такие сладкие, протяжные стоны. Когда Амала уже собралась проложить дорожку из поцелуев от шеи мужа вниз, Лайтвуд не выдержал. Он слегка грубо остановил ее, перехватывая изящные женские запястья, и за секунду снова меняя позиции: Амала оказалась беспомощно прижата к кровати с запрокинутыми за голову руками, которые Киллиан крепко придерживал своими шершавыми ладонями. — А говорил, не мухлюешь, — выпалила Амала, безуспешно дергаясь. Не сказать, что такая резкая смена ролей ей не нравилась, но для приличия хотелось хотя бы самую малость попротестовать и повырываться. — Все честно, это тебе за твои жестокие пытки. — Как будто тебе не понравилось, — она хрипло засмеялась, чем вызывала у Киллиана волну мурашек по спине. Это было последней каплей. Впиваясь в губы Амалы влажным и несколько смазанным поцелуем, Киллиан отпустил запястья девушки, нетерпеливо провел по ее предплечьям, спустился к щекам и шее, мягко, но ощутимо сжимая. Обхватил одну грудь ладонью и припал губами к соску другой, спускаясь чуть ниже и устраиваясь между ног возлюбленной. Оставив пару ярких засосов где-то у ключиц, он протянул поцелуи до самого живота Амалы, погладил ее бедра и мягко развел их, наконец-то припадая языком к клитору. От слишком долгой прелюдии и такого неожиданно резкого, пробивающего, будто ток, касания, Амала коротко застонала и выгнулась, сжимая в ладонях ткань белого одеяла. Лайтвуд в свою очередь останавливаться даже не собирался: очертил кругами чувствительные точки, целовал, гладил внутреннюю сторону бедра, сжимая уже сильнее. «Синяки останутся,» - совсем короткая мысль в голове Амалы, в тот же момент заглушаемая подключившимися к ласкам пальцами Киллиана. Он ввел их медленно, но достаточно глубоко, и тут же отнял, заставляя девушку чуть разочарованно простонать. Киллиан словил ее недовольный взгляд и вопросительно поднял вверх брови: — Что такое? — Мстишь мне, да? — сказала глухо, хватая ртом воздух, ощущая, как возбуждение выходило чуть ли не на новый уровень. — Я же сказал, это наказание за жестокие пытки, — он ухмыльнулся, снова широким движением прошел языком по клитору, заставляя девушку дернуть ногами, и снова медленно вводя внутрь пальцы. Теперь он их не убирал, двигался медленно, ощущал как Амала извивалась под ним, жалобно стонала. — Ты в любой момент можешь попросить большего. — Тогда, прошу... — Что? Повтори громче, — почти садистский оскал затронул губы Киллиана, когда он услышал умоляющие вздохи Амалы. Он резче и сильнее толкнулся пальцами внутрь. — Киллиан, прошу! — ответила чуть громче, но Лайтвуду этого все равно было недостаточно. Еще один грубый толчок. — Не слышу. — Да выеби ты уже меня, господи, Лайтвуд! — она зажмурилась и сорвалась на крик, через секунду внезапно осознавая, что все ласки пропали полностью. Амала распахнула глаза и уже хотела возмутиться, как увидела, что Киллиан спешным движением потянулся к тумбочке, доставая серебряную упаковку презерватива. Пара секунд и она снова почувствовала на себе огромные ладони мужа, притягивающие ее за талию к краю кровати. Девушка приподнялась на локтях, и снизу верх рассматривала Киллиана, такого непривычно разгоряченного, лохматого, совершенно не похожего на свою обычную, вечно серьезную и закрытую версию. Перед ней был настоящий Киллиан: страстный, искренний, глубокий и до невозможного яркий. Не чопорный английский атташе, а ее муж. Он потянул Амалу на себя, грозно навис сверху и, замедлившись лишь на мгновение, сделал первый толчок. Сразу во всю длину, не церемонясь, не давая возлюбленной даже вдохнуть. Темп изначально был какой-то бешеный, и казалось бы, куда сильнее и быстрее, чем сейчас, но с каждым толчком — одновременно полным и грубости, и такой обезоруживающей нежности, что пьяная голова еще больше шла кругом — Киллиан поражал Амалу все больше и больше. Она потянулась за поцелуем и он почти великодушно накрыл ее порядком опухшие и покрасневшие губы своими, бесцеремонно кусая. Киллиан снова слегка отстранился, заметно увеличивая темп, оглядел девушку. В его потемневшем взгляде — восхищение, граничащее чуть ли не с боготворением. Амала такая податливая, легкая, такая яркая и страстная, такая невероятно красивая, чувственная и теплая. Под его руками и прикосновениями она так сладко стонала, так красиво выгибалась, что крышу сорвало окончательно. Лайтвуд согнулся, поцеловал ее шею, прошептал на ухо, как сильно он ее любит и не может поверить своему счастью. В его глазах она - волшебница, фея и богиня в одном лице, навсегда изменившая его жизнь к лучшему. Рядом с ней из головы улетучивались все тревоги и сомнения, а сердце было готово без устали петь для нее дифирамбы. Амала почувствовала, как возбуждение внизу живота начало накрывать волнами все чаще и чаще. Всего пара толчков и она выгнулась сильнее прежнего, не сдержала хриплого стона и замерла в дрожи, ощущая непрекращающееся, дергающее напряжение. Киллиан остановился сразу через пару секунд, издавая то ли полу-стон, то ли полу-вдох, и зажмуриваясь, сильнее сжал Амалу в объятиях, соприкасаясь с ней лбами и так нежно, насколько это только возможно, целуя. Наконец, они оба расслабились, чувствуя как любовь заполняла их израненные сердца.***
— Кошмар, как же у меня болят теперь ноги... — А я говорил, надо было нормальную обувь надевать. — Да-да, дело, конечно же, в моей обуви, а не в том, что ты сейчас тут вытворял. Ничего не знаю, на завтрак несешь меня на руках. — М, а может в номер закажем? — Опять мухлюешь! — Неправда. — А вот и нет. — А вот и да.***