Пена жемчугом скользит по лазурному шелку волн, поднимающихся к пушистым облакам, словно те проверяют, действительно ли белые причудливые фигуры так мягки, как кажется. Море всегда тянется к небу и никогда не касается
по-настоящему — это аксиома, потому что небу достаточно звезд и облаков, ему незачем тянуться в ответ. И тогда море бушует, находя смирение в буре, когда волны бьются о скалы, словно железные кленки, не щадя никого, когда оно так близко к возлюбленному, когда оно находит в ярости силы прогнать мерзкие лживые звезды и придаться истинной сущности, стать стихией, укротить которую не может даже молния.
Шото любит штормы, они обнажают чужие души и разрывают сердца, оголяя каждого заблудшего путника, делая его наиболее уязвимым и покорным, не способным отвести взгляд от его глаз, в которых можно найти только смерть и холод. Под перепончатыми пальцами скользят потоки теплой воды, ее недостаточно, чтобы утолить жажду, заполнить пустоту в костяной грудине, потому что она не исчезнет никогда; преломляемая светом, она становится белой, а белизна разъедает участки здоровой кожи, покрытой тонкой зелено-голубой чешуей. И только кроваво красное сердце напоминает о адском пламени, заставляющем двигаться. Звук его биения привлекает то, что может дать на пару секунд ощущение целостности, иллюзию отсутствия голода. А дальше сознание сирены и чувства пожирают его самого.
Шото поднимается на поверхность, растворяется в шуме ветра и тихом запахе песка. Мощный хвост бьет по поверхности воды, и Шото подплывает к скалам, прячась за их массивными сводами от пронзительно-чужих взглядов. Перламутровая чешуя с рубиновыми осколками по всему телу исчезает, мерзкой пленкой покрывая ноги, предплечья, лишившиеся плавников, и каждый позвонок. Он мог бы сказать, что это больно, когда сотни человеческих рук тянут к себе, не позволяя вдохнуть свежую душу и потерять себя снова, но он молчит, потому что слова ничего не изменят — рукам все равно, а ему нет. Шото только жалеет о том, что сейчас не шторм, чарующее разъедающими сознание лучами солнце палит так, словно жаждет смерти Шото, не хочет видеть его в этом унизительном облике на суше. Тот в ответ презрительно хмыкает и заходит в небольшую пещеру в скалах. Здесь нет сводящих с ума своей красотой кристаллов, но тем не менее Шото восхищается. Ему тепло от осознания, что в этом мире есть только его место, такое близкое к другим и неимоверно далекое от них же. Простота и одиночество покупают его, и Шото не может оставить этот источник успокоения, он отходит только на охоту, а потом возвращается домой, а груда камней больше не кажется чем-то до боли близким и неизмеримо теплым, да и Шото предпочитает холод.
Он заставляет бренное тело пошевелиться только вечером, когда все рецепторы обостряются, а мили лоскутов кожи перестают казаться одеждой, сшитой из грубого, нескладного материала бездарным портным. Шото с легким разочарованием осознает, что сейчас никого не найдет, потому что люди предпочитают плавать ночью лишь для того, чтобы произвести потомство. Но сейчас не сезон на таких мелких пресных рыбешек. Шото почти в отчаянии, однако все же идет на пустынный пляж. Ему отчего-то холодно, но это не та приятная свежесть, обволакивающая тело, а металлические оковы, покрытые тонким слоем льда. Он все еще чертовски голоден и опустошен, но ему нечем заполнить Динаидову бочку.
Вдали виднеется силуэт. Человек стоит на берегу и смотрит в кроваво-красную закатную даль. Он не шевелится, и Шото думает, что это не такой уж и плохой день, потому что у него сегодня все же появится душа. Он вздрагивает, когда незнакомец подносит к губам сигарету, подходит ближе к чернеющим волнам и бросает туда цветы, стихия забирает дар, окутывая его пеной, а человек идет обратно, сгорбившись, с сигаретой в безвольно повисшей руке.
Шото следует за ним и безмолвно касается чужого плеча, обращая на себя внимание. Человек роняет пачку и зажигалку и смотрит огромными перепуганными красными глазами. Красивые, сверкают, подобно рубинам и отдают оттенком свежей крови.
— Ты кого-то потерял в море? — спрашивает он, все еще касаясь чужого плеча. Человек дергается и сбрасывает его руку.
— Тебя это ебать не должно. — Он разворачивается и идет вперед, и Шото снова приходится его догонять.
— У меня мама утонула.
И он почти не врет, просто не уточняет, что его мать ранили люди, и она опустилась на дно, но это неважно.
— И что? Мне тебя по головке теперь погладить? Меня не волнуют твои проблемы, и я не хочу сейчас этих слезливых и безмерно тупых разговоров, так что оставь меня в покое.
Шото смотрит ему прямо в глаза, и ничего не происходит, его взгляд не действует на упрямого человека напротив. Да, он может сейчас схватить его и затащить в море, ведь тело слабо и беззащитно, но душа... Душа требует особого подхода, доверия, ее человек должен отдать добровольно. А Шото не нужна пресная, безвкусная плоть, ему необходимо больше.
Сверкает молния, и раздается гром, высокие волны клинками разрезают небо, уничтожая каждую звезду, а Шото хватает человека за руку.
— Я так давно искал того, кто может меня понять.
— Отпусти меня, ублюдок! Шторм начинается. С чего ты вообще решил, что кто-то сдох в этом чертовом море?
Красные глаза заливает страх, он сковывает белки и добирается до зрачков, делая человека похожим на испуганного зверька.
— С того, как сильно сейчас бьется твое сердце.
Это чистый блеф, потому что нет более несвязанных между собой вещей, но Шото чует горе, человек пропах отчаянием и скорбью, вязкой, темной. Он кладет руку под грудь парня, и тот шумно вздыхает, будто тонет. Его потухшее сердце стучит еще сильнее, и этот звук приятной вибрацией отдается в пустоте собственной груди.
Человек все же вырывается, смотрит на Шото, как на сумасшедшего, и сбегает. Думает, что скрылся, а Шото хищно улыбается, понимая, что тот непременно вернется. Потому что от глаз серены невозможно скрыться. У него тысячи масок и каждая восхищает, притягивает и заставляет потеряться в океане собственного разума.
Шото ныряет в глубину, он получит ничтожно-сладкую душу, но никогда не познает любви, потому что с ним возможна только одержимость, никакие слова или действия не заставят его поверить, даже если он отдаст всего себя и разобьет слабые колени в мясо, он не создан, чтобы его любили, его сущность — забирать самое дорогое, наполнять себя и вновь чувствовать вечную пульсацию разъедающей тьмы, из которой он не выберется, как из густого черного леса, пропахшего хвоей, отчаянием и сгоревшей надеждой.
Шото близок ко дну. Бледные слепые глаза, заволоченные пеленой, смотрят вникуда, он и сам не представляет из себя ничего, кроме инстинктов, но и у сирен есть свои секреты. Шото бьет хвостом, отталкивается, бросает кровоточащую обглоданную рыбу и плывет к своему небольшому убежищу. В груде причудливых камней, рядом с полуразбитым заброшенным кораблем, лежит небольшая шкатулка. Металлическая, с красными голубыми камнями, она почти пуста, все, что ее наполняет — это небольшой медальон в форме сердца, в нем когда-то была записка, но вода разрушила последнее напоминание о жизни и человеческих чувствах, уничтожая ее с каждой секундой.
Жемчужные бусы и осколки фарфора волновали особенно сильно, Шото нравится размышлять о них, представлять истории и трогать заржавевшие старые вещи, играться с уцелевшим жемчугом, оборачивать его вокруг шеи — это согревает на жалкие секунды и замораживает остатки чувств. Иногда он рассматривает сломанную музыкальную шкатулку и блуждает по затонувшему кораблю, погружаясь в приторные иллюзии. Шото скользит уродливыми черно-голубыми когтями по гниющему дереву и прикрывает глаза. Он уже видит, но продолжает ожесточенно бороться с кривыми картинами реальности. В голове неприятный шум и тысяча голосов. Шото не слушает. Он притворяется деревяшкой, такой же гниющей и разлагающейся — без слуха, зрения, эмоций.
Живот мерзко урчит, и он морщится. Скоро выплывать на поверхность, а убогой рыбы не хватило, чтобы насытиться. Шото игнорирует потребности, как и все в своем мире, тихо отталкивается и меняет сущность, ногами ступая на песок.
Море опять тихое, а закат сегодня менее впечатляющий, но это не важно, потому что он видит знакомый силуэт. Без цветов, с книгой и опять сигаретами — человек убьет себя прежде, чем это сделает Шото.
Шаги не слышно, но человек не пугается, когда рядом с ним появляется еще одна фигура, он даже не смотрит в сторону Шото.
— Тебе не темно читать?
— Опять ты?
Шото в ответ пожимает плечами, будто его преследования — нечто совершенно обыденное.
— Да. Я раньше не видел тебя здесь.
— Я недавно вернулся сюда, и ты заставляешь меня жалеть об этом.
— Но мы ведь даже не знакомы.
— Двумордый, мне хватает твоего присутствия, чтобы устать. Я прихожу сюда не для того, чтобы с кем-то поболтать.
— Мы можем побыть здесь в тишине. Вместе.
Человек хмурится и громко переворачивает страницу, ничего не отвечая. Он прячется от Шото за черными буквами, желтоватыми страницами и сигаретным дымом, даже не смотрит в глаза, лишь касается плечом его плеча.
— Будешь? — Через десять минут человек закрывает книгу и протягивает Шото сигарету, тот принимает, ему даже не приходится ее поджигать, потому что незнакомец отдает свою, он сделал только две затяжки, и Шото достается бóльшая часть.
Он слишком быстро вбирает в легкие дым и кашляет, чувствуя, что внутренности горят, а человек лишь смеется.
— Ни разу не курил что ли? А ты забавный, Двумордый.
— Меня зовут Шото, — отвечает немного обиженно, но скорее это из-за изощренного покушения на его жизнь с помощью сигареты, а не глупого прозвища.
— А мне все равно. Я Кацуки.
— Ка-цу-ки, — Шото смакует на языке.
— У тебя красивое имя, Кацуки.
Шото осознает, что разум приятно опустошен, а тело расслаблено, он кладет голову Кацуки на плечо и тихо усмехается. Это ничем хорошим не кончится, однако его, на удивление, не сгоняют, снова тихо шелестя страницами.
— Так как умерла твоя мать? — прочистив горло, спрашивает Кацуки. Эти слова даются ему очевидно тяжело, поэтому Шото смиренно глотает язвительный ответ вместе с желчью из пустого желудка и начинает рассказывать душераздирающую историю, в которой лжи больше, чем воды в океане.
— Мой отец не помог ей, оставил тонуть, когда она начала задыхаться. Решил поплавать на глубине и отказался нести за это ответственность, а потом просто сбежал в другой город, я считал минуты до момента, когда смогу съехать от него, как можно дальше, и вот я здесь, там, где развалилась наша семья.
Кацуки молчит, тишину разбавляет только шум волн и их удары о скалы, Шото этого достаточно, так он ощущает спокойствие. Он без интереса наблюдает, как Кацуки достает из рюкзака закладку, похожую на плоский нож без отделанной ручки, вместо нее все тот же блестящий металл с объемным узором цветов, кажется, такие же Кацуки бросал в воду.
— А у тебя что за трагедия? — тихо, осторожно интересуется Шото, не убирая головы с удобного теплого плеча.
Кацуки хмурится и кусает губу так, что ее заливает краска, но этого недостаточно, чтобы пошла кровь. Он медленно убирает книгу, пачку сигарет, и тут Шото смотрит на свою — она давно выпала у него из пальцев, превращаясь в пепел, уносимый свежим бризом.
— Ты можешь не говорить, если не хочешь.
Шото поднимается и неуверенно касается чужого плеча уже чуть дрожащей ладонью. Кацуки сутулится и обнимает себя руками, будто пытаясь согреться, увы, Шото здесь бессилен, он не умеет дарить тепло, ему самому до смерти холодно, и зубы не перестают стучать, даже когда он касается живого и трепещущего человека.
— Нет, все в порядке. Одиннадцать лет назад мой друг утонул из-за глупой злой шутки. Он плохо плавал, и мы с тогдашними друзьями решили его научить: закинули в воду, схватили за ноги и руки, затащили на глубину и отпустили, а потом сами отплыли к берегу. Нам было тринадцать, и мы были идиотами, думали: "Побарахтается, испугается и выплывет или мы его вытащим, не так далеко же от него". Не вытащили. Я каждый год приносил ему красные розы, пока не уехал учиться. Деку не верил, что они символизируют любовь, страсть, пытался доказать это, когда я хотел подарить эти несчастные розы какой-то девчонке. Он говорил, что они вызывают в нем чувство скорби и дошел до того, что зарылся в книги и все-таки нашел ничтожное подтверждение своих ощущений. По легенде архангел Гавриил сделал для Пресвятой Богородицы три венка - из красных, белых и желтых. Желтый означал славу, белый - радость, а красный — страдание. Я думал, что это глупость, и сейчас так думаю, но не могу никак по-другому выразить свою скорбь и показать, что знаю, как Деку страдал.
Шото внимательно слушает, ему должны носить эти розы при жизни, потому что вот он — чистое страдание, сгусток боли и пепла, потерявший свет и смысл.
— Даже не знаю, зачем все это рассказываю тебе, — горько усмехается Кацуки.
— Потому что я могу тебя понять.
Шото больше не прикасается к нему, ощущая напряжение Кацуки, будто тот сжатая ржавая пружина, которая может в любой момент отскочить, и тогда ее не найти даже на абсолютно белом полу, потому что он нереален, а Кацуки уже в другом мире, там, где Шото никогда его не достанет и не потревожит.
Темнеет. Кацуки поджигает сигарету, будто тлеющий огонек может осветить мрак и забрать бесполезную жизнь. Наверняка он курит, чтобы искупить грех и уничтожить тело, не заслуживающее существования, лишь помилования в виде горьковатой смерти, оседающей на губах изысканно-убийственной вишни и никотина. Шото больше не попробует сделать затяжку, он не хочет умирать, а его будущие желания — забота Шото из туманного завтра.
— Если тебе нравится так думать, то не стану переубеждать, — отвечает Кацуки.
— Как же здесь быстро темнеет.
— Я и не замечал. Привык, видимо, да и мне ночью спокойнее.
— Ты не знаешь местных баек? — Шото качает головой. — Вот черт, ты под землей что ли живешь? Каждый, кто хоть раз был в городе их слышал, это же местное достояние, единственная гордость. Говорят, что на кладбище над морем можно услышать голоса умерших, души не успокоились, они ослепли и бродят теперь в поисках недостижимого света.
— Эта легенда скорее грустная, чем страшная.
Шото хмурится и задерживает дыхание. Он не хочет об этом думать, потому что непременно поддастся вере в то, что его душа обрела облик, в котором он находится сейчас, чтобы как раз приблизиться к заветному идолу, но это все так же невозможно, и он обречен брать свет из других, воровать и обманывать, чтобы не исчезнуть.
— Какая разница, если это все равно сказки для туристов, придуманные каким-то сумасшедшим? Хотя, как маркетинговый ход это неплохо работает, сюда приезжают, чтобы посетить проклятое место.
— Почему они решили, что проклято именно кладбище, а не весь город? — Шото берет пачку сигарет и вертит ее в руках, будто она единственное, что спасет его от расплаты и пронзительного взгляда красных глаз. Они больше не ассоциируются с кровью, только с розами и закатом, породившими внутри бурю и желание взять из человеческого тела рядом все. Шото привлекает боль, в ней скрыта чистота и уязвимость, дарующие долгое спокойствие и насыщающие на запачканные собственными черными месяца.
— Потому что город защищает море, и то, что рядом с ним не может быть грязным.
— Но почему тогда кладбище считается проклятым?
— Потому что отходы и чернь необходимо куда-то девать, если море заберет их, то уже не будет чистым и никогда не станет для людей надежным кровом, когда в него попадает грязь — оно бушует.
— Море никогда не бывает спокойным.
— Ой, да хватит занудствовать, Двумордый, задрал, это лишь сказки, не пытайся найти в них логику.
Шото смотрит прямо в его глаза, чувствуя, как человек медленно поддается, даже если он сам этого не замечает. Глаза сирены не способны очаровать, но они пленяют, сковывая кандалами все то живое, что сокрыто под милями кожи.
— Тогда сходим на кладбище? — Шото искренне интересно, он переводит взгляд на свои коленки, чтобы услышать правду.
— Завтра. Я там был так давно, что не помню, насколько там противные духи.
Кацуки откровенно иронизирует, смеется над суеверностью Шото, а тот продолжает отводить взгляд, ведь иначе Кацуки согласится и потеряет свой шарм, потому что глаза опасны, они чаруют, лишая воли, а это утопит и без того скучное существование в ведре серой краски.
— Тогда завтра встретимся здесь и пойдем.
— Как скажешь, Двумордый. А сейчас я домой, а то будет отстойно променять в отпуске отдых на тебя.
Шото не держит его и уплывает в океан. Когда Кацуки уходит, он забирается в полуразрушенный храм в скалах, его колонны потеряли свой лоск, но выглядят все так же величественно. Он ложится на холодный каменный пол и прикрывает глаза, в голове много мыслей. Что если вселенная лишь ошибка, а большой взрыв — это разлом материи, мелкая неприятность, закончившаяся выбросом энергии в пустоту? Тогда он понимает, почему этот мир настолько несуразен и искажен, будто это отражение идеальной реальности в кривом зеркале. А он, Шото, лишь очередной неудавшийся плод безумия или истинный дух из той, другой вселенной, потерявший покой в куче осколков.
Впервые Шото не хочет возвращаться в море, тут чувствует себя почти счастливым, касаясь слишком тонкой, шершавой кожей холода и душащего мрака, который впервые не пугает, а ласкает своими грубыми прикосновениями. Шото больше не видит в нем чудовищ, теперь монстр — он. И пока Кацуки в его власти — он спасен. Красивый человек с молочной кожей, обволакивающей его рельефные мышцы, красными глазами, горящими теплым огнем и чем-то животным и бархатистым голосом. На секунду Шото кажется, что чужая вычурная идеальность пугает, ведь тогда получается, что Кацуки не человек, а Шото так и не насытится, но он вспоминает стук чужого сердца. Да, сердце всегда выдаёт человека, даже если он похож на гостя из другого мира.
Шото проваливается в беспокойный сон, в котором раскаты грома больше не кажутся пением ангелов, это их проклятия и гнев за черепа и кости в чистой и невинной воде. А Шото все равно, он живет так, и если ему необходимы божьи души, то это не его вина.
Шото просыпается от палящего солнца, обжигающего и разъедающего его гниющее тело. Он думает, что ничем не отличается от мертвецов, заколоченных в гроб, или от статуй, плачущих каменными слезами.
Они не договорились с Кацуки о точном времени встречи, но это неважно, Шото существует вне пространства, а значит и вне времени, ему лишь осталось стать бесконечно тонким и бесконечно длинным, чтобы отправиться в прошлое и убить себя еще в зародыше, хотя Эйнштейн мог ошибаться, и для этого нужна самая обычная вещь, облаченная в мистическую броню и чужие мысли. Он тихо вздыхает и встает, ныряет в воду и облегченно вздыхает — ожоги медленно затягиваются, даря успокоение. У него есть несколько часов до вечера, он чувствует, что сегодня Кацуки придет раньше, на кладбище люди ночью не ходят. Однако Шото этого не понять, его удел — принятие.
Шото встречает Кацуки еще до заката, тот опять с книгой и ножом-закладкой, но без сигарет, зато в его руках снова алые цветы, расплывающиеся по волнам брызгами крови. Он замечает Шото и усмехается.
— Ну что, скучал по мне, Двумордый?
— Нет.
— Мне жаль.
— Но я же сказал, что не скучал. Ты не услышал?
— Мне жаль, Двумордый, что у тебя такой плохой вкус, раз ты не скучаешь по таким, как я.
Губы Шото растягиваются в улыбке. Ему нравится характер Кацуки, его колкости — это все делает охоту интереснее. Они молча идут в лес, оба не видят смысла разбивать комфортную тишину, ступают по мягкой зеленой траве, окруженные величественными деревьями. Кладбище расплывается серым пятном в коричнево-изумрудном мире. Кацуки отчего-то берет его за руку и тянет в сторону каменной тюрьмы для сотен тел и душ. Касание жалит приятным покалыванием, у Кацуки поразительно нежная кожа и теплые пальцы. Он смотрит на Шото и усмехается, а потом снова переводит взгляд на статуи ангелов и мучеников, отделенных от живых низким чёрным резным забором.
Они идут среди сдержанно-аккуратных надгробий, Шото смотрит на статуи и видит в них лишь страдания и боль.
— Зачем их делают такими мрачными, такими живыми, если смерть должна быть освобождением? — спрашивает он у Кацуки, все еще сжимающего его руку подрагивающими пальцами.
— Потому что слова об освобождении — брехня. Нас ждет либо огонь, либо пустота, сводящая с ума. Никакого бога нет, а люди лишь медленно умирающие мученики, обреченные на смерть.
Кацуки хмурится и кусает губу, будто эти мысли причиняют ему невыносимую боль, хотя скорее всего так и есть, и Шото еще крепче вцепляется холодными пальцами в горячую ладонь, потому что Кацуки больше его не держит.
— Поэтому ты так скорбишь по Деку?
Кацуки смеется тихо, но все равно этот пронзительно горький звук оглушает.
— Нет, — он качает головой. — Я чувствую вину перед ним. Ты бы не ощущал груз, если бы убил человека?
Шото знает ответ, но на секунду задумывается о том, насколько честным он может быть с этим человеком. Нет, не так, насколько искренним он может быть с
Кацуки.
— Нет. Зачем жалеть о том, чего не можешь изменить?
Они идут вперед, почти не обращая внимания на объятые плющом скульптуры и стоны покойников, отраженные в надрывном шуме ветра.
— Действительно. — Кацуки на секунду замолкает. — Знаешь, у меня чувство, будто мы с тобой знакомы не три дня, а целую вечность.
— Вечность не может быть целой, — отвечает Шото. — Ее вообще не существует, все когда-нибудь заканчивается, а учитывая, что мы отсчитываем вечность по нашему, человеческому, времени, то ее никогда и не будет, по крайней мере здесь.
— Но если вселенная бесконечна, то наверняка где-то существует та самая вечность или место, где мы с тобой другие люди.
Шото садится на ограду какой-то могилы.
— Наша вселенная ограничена, потому что мы не скоро выйдем за рамки нашей галактики, а пока мы здесь даже наш разум ограничен, мы не можем придумать новый цвет и представить то, чего не существует.
— Русалки, единороги, кентавры.
— Если существуют рыбы и люди, лошади и рога, люди и лошади, то и русалки, единороги, кентавры есть, просто потому что мы видели их части. Это не выдумки, а селекция.
— Фу, какой ты занудный и оторванный от реальности задрот. Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.
Кацуки взволнованно чуть ли не летит вперед, даже не удосуживаясь убедиться, что Шото идет за ним. Он останавливается только напротив надгробного камня, который обнимают три печальных ангела. Такая же могила, как и многие другие, но Кацуки почему-то смотрит на нее по-особенному, он выглядит, как эти ангелы, лишенный жизни и наполненный неподдельным страданием.
— Это моя мать, карга была классной, но слишком рано ушла, она так и не узнала. что ее сын — монстр, убивший человека.
"Мицуки Бакуго" — больше никаких трогательных писем, описаний, она была просто "Мицуки Бакуго", не требующая лицемерно сладостных речей.
Шото кладет руку на сгорбившееся плечо, и Кацуки вздрагивает, будто впервые получает безмолвную поддержку.
— Но не вздумай меня жалеть, Двумордый. Я просто показал тебе единственное значимое тут место, мне не нужны твои тихие намеки и тупые чувства. Избавь меня от тупой жалости. Зачем я вообще тебя сюда привел?
Кацуки сбрасывает его руку и отступает на два шага, они кажутся пропастью, но глупо будет сейчас пытаться ее преодолеть.
— Потому что я не буду унижать тебя жалостью или сочувствием. Это твоя беда, твоя боль, и я не имею право их разделять и вмешиваться. Так что пошли дальше, пока не наткнемся на зловещих духов.
— Я взял снеки и плед, может, они клюнут на еду, — губы Кацуки дрогнули в измученной улыбке.
— Пикник на кладбище? Я заинтригован.
Они отходят как можно дальше от Мицуки и раскладываются под каким-то деревом.
Кацуки молчит и не притрагивается к еде, а Шото лениво жует шоколадное печенье, отводя взгляд. И вот, никаких духов, лишь призраки прошлого.
— Их нет, — хрипло выдыхает Кацуки.
— Здесь никого нет.
— Ты не прав, здесь есть мы, — Шото смотрит человеку в глаза, пленяя его. — И этого достаточно. Я не хочу, чтобы вокруг нас ошивались какие-то рандомные мертвые люди, они испортят нам пикник.
— Тогда надо разбавить атмосферу. Закрой глаза и не смей их открывать, иначе я их вырву.
Кацуки что-то ищет в рюкзаке, старательно раскладывает, а Шото прикрывает веки, не смотрит, ему это и не надо, он чувствует особую связь с человеком и, возможно, она погубит не только Кацуки.
— Открывай.
Шото окружают сотни огней, он погружается в другой, почти идеальный мир, освещенный звездами и светлячками.
Кацуки расставил свечи.
— Получается, у нас свидание? — аккуратно уточняет Шото.
— Обычно я не приглашаю людей на свидание после двух дней знакомства, но в тиндере же сразу идут на свидания, а ты вроде норм, так что я подумал...
Шото берет его за подбородок, прерывая бубнеж и оправдания.
— Ой заткнись и поцелуй меня уже.
Кацуки не медлит, приближается к Шото, зарываясь длинными пальцами в шелковистые волосы и касается губами его губ, сначала боязливо, но, когда Шото притягивает его к себе и углубляет поцелуй, неловкость испаряется, оставляя кипящую лаву чувств.
Что-то в холодном сердце обрывается, когда Кацуки тихо стонет ему в рот и обнимает, поглаживая шею. Это все чары сирены, Кацуки околдован, но почему же в груди Шото так тесно? Это пугает и одновременно льется карамелью по ребрам, забирает остатки разума. Шото слишком сильно идеализирует того, кого создал из собственных взглядов и прикосновений, придает абсурдно большое значение мелочам и тихо сгорает. Сирены не влюбляются, они становятся одержимы. Слишком быстро и болезненно, и это приводит лишь к страданиям.
— Тебе не кажется, что все происходит слишком быстро? — неуверенно спрашивает Шото.
Потому что он уже готов кинуться с обрыва и разбиться о собственные эмоции, погрузиться в Кацуки и остаться в нем навсегда, исчезнуть.
— Эй, я еще не влюблен в тебя, Двумордый, не принимай меня за героя дешевого романа, где парочки сходятся спустя неделю общения. Ты конечно классный, но не переоценивай себя.
Шото поджимает губы. Он уже тонет в родной стихии.
***
Они встречаются каждый день. Кацуки приходит на закате с книгой, а Шото ждет, проходя за день путь от всепоглощающего обожания до ненависти, безразличия. Порой ему надоедает Кацуки, а временами его присутствие необходимо, как воздух. И так уже две недели, он игнорирует чувства и медленно сходит с ума, желая заполучить всего человека, быть с ним рядом каждую секунду.
— Эй, Двумордый, о чем задумался?
Кацуки возвращает его в реальность. Хотя это скорее сон или тюрьма, потому что настоящий мир у него в голове, даже если он блуждает по ней, не зная, где выход.
— Да так, не хочешь еще куда-нибудь сходить? У меня вся одежда в песке.
Кацуки на секунду хмурится, он всегда делает так, когда размышляет, и Шото каждый раз хочется притянуть его к себе и поцеловать.
— Есть одно место, я там давно не был, на опушке леса, на утесе, там качели.
— Они не сгорели?
— Что? С чего бы?
— Мне казалось, что они в огне.
— Ты уверен?
Шото качает головой, он уже давно не доверяет своему разуму.
— Тогда точно надо проверить, и уже чтобы понять, не ебанулся ли ты окончательно.
Они уходят с пляжа домой — в лес, медленно, не желая упустить момент, плетутся меж деревьев. Шото ощущает внезапный прилив радости, разрывающей грудь, слишком узкую для такого потока эмоций. Он берет Кацуки за руку, чтобы усмирить безумное, пугающее счастье, но и это не помогает, разрывая мертвое сердце на куски, в нем переизбыток живого и забытого.
Качели не сгорели, а Шото теперь точно не может доверять своим глазам. Он видит перед собой ржавый металл, веревку с деревяшками и подходит, щупает, чтобы убедиться в правдивости увиденного. Кацуки ничего не говорит, лишь грустно смотрит и садится на старое деревянное седалище, раскачиваясь. Напротив него закатное небо, и Шото нравится, как сверкают глаза Кацуки в свете розово-алых красок.
— Было бы круто раскачаться посильнее и прыгнуть с качелей в воду, — тихо произносит он.
Кацуки тормозит и смотрит с недоумением, будто его только что отвергли.
— Меня пугают твои мысли.
— Но я же не собираюсь тебя сталкивать.
— А я не за себя боюсь, — отвечает человек, и Шото на короткое мгновение думает о том, что они могут построить счастливые отношения, а он не обязан убивать возлюбленного.
— Если вселенная бесконечна, то на какой-то другой планете мы вместе, мы счастливы и заласканы любовью.
Кацуки хмурится и снова отрывает ноги от земли, отдаваясь ветру. Небо никогда не будет с морем, несмотря на все усилия волн дотянуться до идеала.
— Но разве это не наш мир? Я думал, что нравлюсь тебе, — Кацуки впервые звучит обиженно, и Шото останавливает его, чтобы поцеловать в висок и прижать к себе.
— Я влюблен в тебя чертовски сильно, но у меня плохое предчувствие.
Кацуки гладит его по предплечью и вздыхает, в этом жесте столько нежности, что у Шото увлажняются глаза.
— Не смей все портить, Двумордый ублюдок.
— Хорошо, прости. — На несколько долгих минут повисает молчание. — Слушай, Кацуки, можно я кое за чем сбегаю, а ты подождешь меня здесь?
Взгляд красных глаз загорается любопытством.
— Если ты не сдохнешь по дороге, то да.
— Не сдохну, обещаю, я быстро.
Шото ныряет в воду, он готов отдать Кацуки все, но, увы, душа — вещь недоступная, поэтому он вскрывает сундук с сокровищами и достает из груди сердце, усмехаясь собственной ничтожности. Старый медальон в руке почти ничего не весит, но смысл, вкладываемый в железную безделушку ломает Шото кости, его не удержишь ни в маленьком ржавом сердце, ни в целом океане. Шото смутно осознает, на какой важный шаг идет, потому что для него это не просто подарок, а дорога в вечность, в существовании которой он так долго сомневался, а даже если ее и нет, то он проложит ее из лоскутов кожи Кацуки, его волос, прекрасных пальцев и особого карамельно-острого запаха. Шото заберет себе всего человека.
Он сжимает в руке сердце и меняет маску, представая тем, кем никогда не был и не будет. Песок касается ног, это странное волнующее чувство, он приближается к Кацуки. Человек все еще сидит на качелях и поворачивается, когда слышит шаги.
— Я думал, ты сбежал, — с нервным смешком говорит он.
— Мне некуда бежать.
— А дом? Город? Я же даже не знаю, где ты живешь и не смогу прийти в гости, чтобы воткнуть нож.
—Это не имеет значения, потому что сейчас я с тобой, наедине, а в городе слишком много чужих глаз и шума.
— Поэтому мы все время проводим на пляже и в лесу?
Шото кивает.
— У тебя нет листка и ручки? — спрашивает он, и Кацуки без лишних вопросов достает их из рюкзака, доверчиво протягивает.
— Спасибо, а теперь закрой глаза.
Шото отрывает небольшой клочок бумаги, пишет на нем простое "ты" и кладет в медальон, потому что Кацуки навечно заточен в его мертвой груди. Он подходит к человеку, целует его в лоб, гладит по волосам, словно прощается и дрожащей рукой кладет подарок и всего себя на согнутые колени.
— Открывай, милый. — Кацуки смотрит на медальон слишком долго и пристально.
— Он выглядит потрепанным, но очень много значит для меня, как и ты. Мне кажется, я люблю тебя, Кацуки. Да, знаю, мы знакомы слишком мало, чтобы говорить о таких сильных чувствах, но... — Жалкую речь прерывает хватка на запястье и чужой чуть хриплый голос.
— Заткнись уже, Шото.
Кацуки открывает и видит небольшую записку, что-то в его взгляде меняется, он отпускает Шото и надевает подарок на шею, прижимая к себе сердце и жмуря глаза.
— Шо, с тобой я забываю обо всем, моего прошлого, настоящего, будущего не существует, и я не хочу, чтобы это заканчивалось. Иди сюда.
Шото садится на его колени, качели возмущенно скрипят, но не обрываются, под их весом, и Кацуки целует его приоткрытые губы. Без страсти, возбуждения, но с едва уловимым страхом и желанием остаться в этом моменте навсегда.
Так они и остаются здесь, на горящих качелях, на самом обрыве, где мир заканчивается и утопает в пустоте.
***
Они приходят сюда снова, только в этот раз дар преподносит Кацуки. Он смущенно держит в руках закладку-нож с узором роз и недовольно фырчит.
— Это тоже имеет для меня особое значение, и это ответ на твои чувства.
Шото потерянно принимает холод металла и тепло губ Кацуки, он ошеломлен и даже не знает, как реагировать на такую доверчивость и преданность. В голове хаос, нитки мыслей заплетаются в разноцветный клубок, и лишь одно осознание режет их, подобно мечу, — он не хочет убивать Кацуки, он и так имеет его всего. Почти всего, он хмурится и смотрит на красивое лицо с острым носом, правильной формой губ и острой линией челюсти, — пожалуй, ему нужно больше.
— Я тоже люблю тебя, Кацуки.
Кацуки закуривает, дым охватывает их, и он выдыхает:
— Заткнись, Шото, и наслаждайся моментом.
Шото прикрывает глаза и прижимается к человеку, вдыхая запах его яблочного шампуня и тела.
— Хочу тебя съесть, — бормочет он.
— Тогда в следующий раз принесу смазку и презики.
— Как оперативно, — хмыкает Шото и начинает дремать на чужом плече.
— Эй, ты не отключайся тут, еще не время, спать дома будешь, Двумордый.
— Ты мой дом, Кацуки.
Кацуки шумно вдыхает воздух и обнимает в ответ, шепча что-то на ухо. Он рассказывает о новой книге, каком-то фильме и тихо напевает, Шото не может разобрать ни слова, фокусируясь на приятном голосе, но он уверен, что его человек поет о любви. Счастливой и беззаботной — неописуемо далекой. Металл в руке отрезвляет и не дает поддаться соблазнам, а Кацуки рядом теплый и слишком тихий — он медленно проваливается в тихий сон, и Шото использует это, как шанс все обдумать. Он укладывает человека на траву и прыгает с обрыва в воду, теряя эмоции, внутри снова лишь пустота и голод, который он не может побороть, даже, разрезая ладонь. Кровь, холодная и вязкая, красными нитками путается в волнах, Шото сбегает от нее, уплывая в свое пристанище, туда, где так много призраков, что он никогда не чувствует себя одиноко. Туда, где он никогда не встречал Кацуки. И с одной стороны Шото хочет вернуться в момент, когда его гнилые внутренности покрылись плесенью, но он не знает, что делать с руками, которые касаются молочной мягкой кожи даже во сне, даже когда Шото режет ее своими же когтями. Он кладет закладку в сундук, хлопает крышкой и возвращается, потому что не хочет, чтобы Кацуки проснулся в одиночестве.
Шото все же опаздывает. Кацуки сидит, прислонившись спиной к столбам качелей, обнимая колени, будто ему холодно. Шото подходит ближе, кладет руку на блондинистую макушку и зарывается пальцами в пряди.
— Прости, я ненадолго отходил.
Кацуки смотрит на него грустными рубинами, горящими страхом и отчаянием.
— Почему твоя одежда мокрая?
— Мне стало жарко, наверное, переволновался. Твой подарок прекрасен, как и ты, Кацуки.
— Мне приснилось, что ты меня убиваешь.
— Что? — Шото хмурится, опускается на колени перед человеком и гладит его по щеке.
— Ты бросил меня с обрыва, я ударился спиной, мне было нечем дышать, я пытался выплыть, а потом раздался всплеск, и волна накрыла меня, — ты прыгнул, в воде было много крови, мы утонули, а я так и не дотянулся до твоей руки. — Кацуки прижимается еще сильнее к пальцам Шото. — Лучше сожги меня, не люблю воду.
— Хорошо, в следующей жизни обязательно, а пока тебе придется еще потерпеть меня.
Вечность и пару дней. Пока Шото не станет мало того, что может дать ему Кацуки, потому что даже голого сердца, преподнесенного на залитой кровью ладони недостаточно, чтобы наполнить пустоту, чтобы Шото поверил, что Кацуки действительно любит его.
— Мне пора идти, — шепчет, — но мы же встретимся завтра, Кацуки?
— Да, конечно. Мне надо будет с тобой серьезно поговорить.
— Мне тоже.
И Кацуки даже не догадывается, что Шото хочет обсудить. Но это даже к лучшему, он не намерен отпугивать добычу.
***
Шото бьет руки о древесину, кидает проклятый сундук так, что все его немногочисленные сокровища рассыпаются по дну. Вечность не имеет никакого значения по сравнению с днем, проведенным с Кацуки, но это все, как костяшки Шото, разбивается о гниющие ребра и тихую смерть, которая длится, кажется, бесконечно.
— Милый, ты же знаешь: чтобы никогда не разлучаться, нам надо потерпеть, — говорит он призраку Кацуки и тихо вздыхает. — Да, я знаю, что будет больно, но обещаю приносить каждый день красные розы к могиле, а море позаботится о твоем теле и разуме. Ты никогда не будешь один, я всегда рядом.
Кацуки не отвечает, расплываясь пятном, превращаясь в воду. Шото со всей силы бьет по темному "ничто" и тихо кричит, крушась в миллионы осколков собственного разума.
Он выходит на пляж, словно мертвец: одежда мокрая, ноги безвольно волочатся по обжигающе теплому песку, он ощущает каждую крупицу, впивающуюся в стопы. Или это крошки, оставшиеся от его утопленнического сердца.
Кацуки читает. Уже новую книгу, и Шото поражается, как быстро он это делает, он любит слушать подробные пересказы и всегда внимает каждому слову. Внимал. Больше он не получит ни стона, только крики и ненависть.
— Кацуки!
Кацуки оборачивается и улыбается, слабо, чуть сонно.
— Потрепала тебя жизнь, Двумордый.
Он подходит вплотную и целует Шото, скользит руками по его спине, шее — греет.
— Не хочешь поплавать?
— Что? Сейчас? Ты и так весь мокрый, Шото, не наплавался?
— Сейчас.
Для Шото это слово имеет другое значение, но Кацуки лишь пожимает плечами и стягивает одежду, он доверяет.
— Всегда хотел потрахаться в воде. Но ты так и не сказал, что случилось.
Шото смотрит ему в глаза, и вопросы растворяются в морской пене и холоде айсберга. Кацуки в его власти, он заходит в воду медленно и осторожно, будто предчувствует, что войдет в вечность. Его кожа отдает оранжевым в свете закатных лучей, а глаза наверняка отливают прекрасным алым, способным расплавить каждую косточку в чужом теле.
Шото морщится и идет за ним, еще медленнее, он не слушает то, о чем говорит Кацуки. Кажется, тот снова настаивает на неважно-важном разговоре. Они уплывают все дальше от берега, Шото кусает свою руку, капли крови мешаются с водой.
— Все нормально? — слышит он.
— Да, Кацуки. Я буду дарить тебе красные розы каждый день.
— Что..?
Шото делает рывок, отталкиваясь мощным хвостом, и тащит Кацуки на дно. Поначалу тот даже не сопротивляется, не понимая, что происходит, но как только Шото кричит вникуда, он начинает брыкаться, однако слишком поздно: он уже под водой, во власти стихии.
По щекам Шото текут слезы, тело в его руках теплое живое, и когда оно перестает биться, само погружается в обитель тьмы и детских историй про русалок, Шото прижимает его еще ближе, обнимает, целует в лоб и гладит фарфоровую кожу. На бледной шее висит медальон, он перепончатой рукой срывает этот символ обреченности, они больше не ограничены, у них целая вечность, однако почему так больно?
***
Шото ощущает легкую скорбь и приятную наполненность.
Море спокойно.
В воде плещутся алые, как глаза Кацуки, розы. Качели горят.
Шото больше ничего не чувствует.
Ему нужна новая жертва
