Dry Your Eyes and Start Believing

— Сал? Ты как? Под одеялом неприятно, духота облизывает щеки, обжигает нос. Собственный пот, кажется, кипит: ощущение, как будто на лице шкворчит жирное подсолнечное масло. В ушах – какофония неизвестных звуков, будто каждый человек планеты вдруг заговорил, нет, закричал что есть мочи с целью лопнуть его бедные перепонки. Разобрать, кто такой Сал, что такое “ты” и смысл слова “как” плавящимся мозгам никак не представляется возможным. Робкие шаги, тихий скрип несмазанной двери. Даже здесь, под плотным покровом пуха, ощущается вспыхнувший вдруг пламень напряжения. Каждый шорох – тихое, едва ощутимое “прости”. И, господи, насколько глупо сейчас прятаться. Возвращаться в свои пять, лезть в свой кокон от прущей на тебя глухой стенки темноты. Слепо верить в то, что слой гусиных останков спасет, защитит от страхов и всех-всех-всех невзгод. Сал уже не ребенок, и уж тем более не трус. Ни лихорадка, ни цифры на градуснике номиналом в 101 градус, ни больное разодранное кашлем горло не помешают ему вытащить голову из песка, такого жгучего, но такого спасительного. Поднимается штора, смолкает последний предупреждающий звонок, дамы и господа торопливо занимают свои бархатные сиденья. Кэмпбелл, кажется, не дышит, весь кислород бережет для изголодавшегося по нему больного. Жирное масло на лице шкворчит громче, чтобы через несколько секунд наконец умолкнуть. — Я взяла у Генри рецепт врача и… — голос – замогильный шепот. Отдает сыростью и мокрой почвой. Ни грамма привычной улыбки. Руки, совсем как у Фишера, зашлись мелкой затянутой дрожью, кое как утрамбовали аптечный пакет на прикроватной тумбе. Каждая клеточка ее тела отдалась страстному танго. — Я вижу. Глаза ее как тогда, два огромных болотных блюдца. Вязких, темных, где еще слышны отчаянные крики утопленников. Только тогда её ресницы представляли из себя “паучьи лапки”, а полуобнаженное тело вдоль и поперек изучалось неестественно длинными тонкими пальцами. Любимыми, с аккуратно выкрашенными в матовый черный ногтевыми пластинами. За прошедшее время его нога ни разу не ступала на территорию квартиры Сала. В их чате – стабильное перекати поле и «я люблю тебя» в десяти сообщениях раннее, датированное роковым пятнадцатым февраля. Глазами Сал уже не шарит по переписке взглядом. Так он чувствует себя слабым. Так его рука – словно сладкий пирожок из «Волмарта», покрывается вишневыми полосами. Кстати говоря, по сладости не уступающими. Разговаривать с Эш не хочется совершенно. Не столько сильна неприязнь, сколько сил нет. Нет сил даже внутренне возмутиться тому, что после всего произошедшего она все еще к нему липнет, словно пиявка высасывает из него кровь. И контрольный – липнет не Джонсон, чья вина здесь превышает все рамки дозволенного, липнет она. Сал уверен – она делает это не из садистского удовольствия. Сал знает – Эшли бы не полезла первая. Только в этом чертовом мире не отыщешь человека, который отказался бы от счастья вселенских масштабов в пользу другого, в чудовищный убыток себе. В частности тогда, когда это мерцающее и такое желанное счастье пихают тебе под нос, дразнят. В ее вязких соленых глазах Сал видит все. Любовь. Жгучую, масштабную, к чертовому Джонсону, к нему самому, к Фишеру. И чудовищные метания. Между ними не осталось той чистой, прямой связи. Вместо нее – спутавшаяся в узлы нить, больно-больно врезающаяся в белую кожу. — Зачем? Его ресницы слиплись безобразно, голос – смятый и изорванный – вяло пробивал себе путь сквозь уплотненный воздух. — Сал, мне правда жаль, – все всхлипы и рыдания отчаянно прорываются наружу. — Мне правда жаль, я не хотела, я… Я понимаю насколько глупо я сейчас себя веду, но я просто хочу быть рядом. Эшли – заботливая, милая и любящая. Изящные длинные ножки, мягкие руки и сладкий одеколон на пару с заранее разорванными капронами и растянутым фиолетовым свитером. Крупная вязь, теплоту которой Фишер запомнит на долгие лета. Алеющие кончики ее эльфийский ушек и ободранные, с кровавыми вкраплениями, кутикулы не могут не смягчить приговор. Жалко, тошно, больно, но глупо в действительности. Ее наивному безрассудству нет предела. — Не надо меня колоть. Пауза и многотонная тишина. Сдавила плечи, вот-вот схлопнется грудная клетка. — Спасибо за лекарства, ценю. На тебя я не злюсь, просто сгинь. Снова пауза. Литературная, приторная. И слова – вылизанные, уже давно проросли искусственным пластиковым цветком в голове. —Не появляйся в моей жизни, так будет лучше для нас обоих. Ее губы – бледные и разодранные – рвано размыкаются, чтобы в следующий момент сомкнуться вновь. Крупная дрожь за компанию заменяет его кожный покров, конечности, словно мотором подгоняемые, бьются в треморе. Поднимается температура. Пузатая соленая капля осмелилась протоптать путь к подбородку, подсуетить собратьев, чтобы те уверенно двинулись за своим вождем-первопроходцем. Поход успехом не увенчался – отважные воины были небрежно, даже грубо, размазаны по щеке. — Будь счастлив, Сал. Взгляд у Сала помутился. Исчезло бледное пятно, в глаза хлынула тьма. Тьма, тьма и вдруг яркий-яркий свет разрезал сетчатку надвое. Инстинктивный поворот головы, который больно стрельнул в неразработанную шею. На разболтанной ручке приоткрытой двери расположилась рука Кэмпбелл, покрывшаяся мраморной кожей, с мерцающим на большом пальце перстнем Джонсона. — Прости меня. Хлопок и скрежет штукатурки – жирная точка. В комнате – аптечный аромат, спадающая с тумбы ручка пластикового пакета и тонкий шлейф приторного женского одеколона. В глаза – уже привычная родная темнота, на градуснике – 101 по фаренгейту. И после точки либо тысячи вишневых пирожков из «Волмарта» вместо рук, либо новый абзац. Чистый и свежий, пахнущий только-только напечатанной литературой. Возможно, снова переезд? Уже не малой, вроде умненький, поступить куда-нибудь в Йель или Стэнфорд. Что ещё делают люди, оставшиеся без друзей? Но Йель и Стэнфорд — это все когда-нибудь потом. Когда утрата перестанет разъедать желудок и восстановится сердечный ритм. Сал снова возвращается к своему верному телохранителю, обкладывается теплым пухом, носом утыкается в сырую стену. Так лучше. Все когда-нибудь кончается, и иногда концовка неприглядная. Только не забывать. Похоронить, но временами посещать могилу, чтобы напомнить — ты не сдался. И не сдавайся никогда.