дерзай

— Вам как обычно — моккачино с двойной порцией шоколада и манговый чизкейк? — бариста широко улыбается клиенту, заканчивая готовить предыдущий заказ. — Вы знаете меня лучше, чем кто-либо! — юноша смеётся, — да, всё так, благодарю. На этом их очередной разговор, что состоял из пары дежурных фраз, завершается. Простое приветствие персонала и гостя заведения, одни и те же слова благодарности, что день за днём улетали в неизвестность, никем не сохранённые в сердце, не оценённые по достоинству, как должны были быть. Но было в них что-то такое, что заставляло сердце наполняться теплом, а душу трепетать. И способствовали этому не те однообразные для стороннего человека фразы, а тот, кто говорил их. Это странно, не так ли? Высокий брюнет с маленьким милым личиком, на котором всегда сияла широкая улыбка, его форма, которая источала аромат цветов, что чувствовался даже через стойку, чьи глаза искрились счастьем, отражая в себе лишь самые яркие и светлые чувства. Парень, что работал здесь около двух месяцев, но уже успевший украсть сердца не только у персонала, но и у клиентов кофейни. Своей светлой, по-настоящему ангельской аурой он охватывал всё вокруг себя, воодушевлял тех, кому это было так необходимо. Он словно был послан на эту землю в качестве извинения за плохих людей, чтобы исправить все их промахи и ошибки и сделать мир чуточку лучше. По крайней мере, таким его видел Чжан Хао — студент третьего курса инструментального факультета Корейского Национального Университета Искусств. Каждый день, оканчивая занятия по скрипке в консерватории, он спешил в самое чудесное место в мире — кофейню около университета. Огромное панорамное окно во всю стену пропускало достаточно солнечного света, от чего светлая поверхность столиков сияла. Мягкие кресла, уютные диванчики с декоративными подушками, цветы, расставленные на полках, листья которых зелеными потоками свисали над столами, одна из стен, выложенная белой плиткой, и, конечно, милейший бариста, что одним своим видом делал это место прекраснее. Хао с удовольствием приходил сюда, и даже не столько ради кофе, сколько ради возможности ещё хоть раз взглянуть на парня за стойкой, чей бейджик гласил «Ханбин». Наблюдать за ним во время работы было настоящим удовольствием. Его сосредоточенное лицо было невероятно милым, когда он рисовал молоком или отмерял нужное количество специй для необычных напитков. Улыбка для каждого гостя была искренней и настоящей, а не той притворной, какой часто пользуются работники таких заведений. И весь он был такой искрящийся счастьем мальчик, к которому душа тянулась, требовала его рядом. И Чжан Хао не мог этому сопротивляться. Незаметно для себя он как-то слишком сильно проникся этим местом и человеком, что освещал его своим присутствием. — Бин-а, да он же по уши в тебя! Скрипач этот каждый день тут ошивается. Интересно, сколько он уже денег у нас оставил? — озорной голос, что был громче, чем стоило бы, обращался к Ханбину. Второй бариста явно забавлялся всем происходящим, — спорим, он скоро пригласит тебя на свидание или попросит номер? — Мэттью, ты что такое говоришь? Он — просто клиент, а я — работник. Какие тут могут быть влюблённости? — юноша закатывает глаза и начинает как-то слишком усердно натирать тряпкой стойку, будто на самом деле он был не настолько безразличен к парнишке, что постоянно бегал наперевес с футляром со скрипкой, — не может быть такого. Я уверен, что ему просто очень нравится наша кофейня, а тебе бы читать всякого поменьше и задуматься о чём-то более серьёзном. Ханбин замолкает, своими резкими словами заставив напарника затихнуть на очень долгое время. Тот милейший шатен был самым наблюдательным и сообразительным человеком из всех, что Хао доводилось когда-либо видеть. Естественно, он делает вид, что ничего не слышал и совсем не понял, что речь шла о нём. Будто бы он тут единственный скрипач, что после окончания пар неизменно посещает полюбившееся заведение, единственный, кто смотрит на обыкновенного бариста так, словно он был звездой, упавшей с неба, что теперь притаилась в самом неприметном месте, лишь бы её не нашли и не вернули на небо, где она бы была одинокой среди сотен тысяч километров, но сияющей ярче всех. Вечереет. Хао смотрит на часы, отсчитывает что-то про себя и спешно собирается, оставляя теплый запах выпечки и кофе за спиной. Перед ним лишь сумерки, что успели охватить всю улицу, желтоватый свет уличных фонарей и кучи людей, беспорядочно снующих туда-сюда. Он отправляется в парк, расположившийся около университета: его факультету было поручено на протяжении недели каждый вечер устраивать небольшие концерты, то есть за небольшую плату от руководства играть для людей. Приурочено всё было к какому-то мероприятию, но к какому — музыкант так и не понял. Но Хао не делал этого ради денег или дополнительной оценки, в отличии от других студентов, ему лишь хотелось показать миру, в лучшем случае, но по факту лишь неравнодушным прохожим, искусство и красоту музыки, помочь каждому увидеть красоту природы через нежные мелодии. Конечно, надбавка к стипендии была очень кстати, но духовная составляющая была для него в сотни раз важнее. Оказавшись на месте, он как обычно достал скрипку, провел смычком по тонким струнам, настраивая инструмент, прикрыл глаза, настраивая и себя самого, и постарался мысленно составить план того, что он сегодня исполнит. Вариантов много, а выбрать один просто невозможно. Проходит секунда, другая тишины, а люди уже заинтересованно столпились вокруг милого парнишки, что готов был открыть для них тайный мир музыки. Свою программу он начинает с Cantabile in D major, Op. 17 Николо Паганини. Мелодия тихо сходит с натянутых струн и яркой трелью разливается по всему парку, затрагивая каждый, даже самый дальний и тёмный, уголок. Люди останавливаются, чтобы взглянуть на талантливого музыканта, что решил безвозмездно скрасить их вечер. Сердитые аджосси, спешащие по своим вечерним делам непроизвольно останавливались, а аджумы, что до этого были в приподнятом настроении, даже умудрялись пустить слезу. Игра Чжан Хао завораживала и успокаивала, отправляла слушателей в путешествие по заколдованным мирам, где ключами от всех загадок были ноты, собирающиеся в одну композицию. Под громкие аплодисменты юноша заканчивает свою игру и неловко кланяется, удивляясь количеству внимания, которое получил сегодня. Он никогда не думал, что его исполнение будет интересно широкой публике. Возможно, не просто так профессора возлагали на него надежды и хвалили? В его душе разрастается тепло, а улыбка расцветает на лице, словно те самые нежные цветы сакуры, что распускались по весне. Юноша вновь благодарно кланяется и достаёт ноты. Следующее произведение сложно не столько с профессиональной стороны, сколько с моральной. Для самого Чжан Хао оно было сокровенной тайной, которую так хотелось поведать каждому, посвятить в это таинство и сделать одним из участников. Глазами он пробегается по ровным рядам черных точек и палочек, освежая в памяти дорогое для него произведение. Сделав вдох, он вновь подкручивает колки, выправляя звучание инструмента. Проходит пара минут, прежде чем он вновь приступает к игре. На этот раз он исполняет Adagio flebile con sentimento всё того же Паганини. В груди внезапно возникает щемящая боль, но от чего она? Что-то нечеткое и печальное возникает в его сердце. Что-то слишком близкое и знакомое до боли, но свидетелем которого он никогда не был. Парень делает глубокий вдох, ставит смычок на струны и замечает знакомое лицо в толпе. На него внимательно смотрит Ханбин, что по-видимому закончил свою смену и сейчас направлялся домой. Парень явно ждёт, не отрывая глаз от Хао, что внезапно растерялся и всё никак не мог начать играть. Сердце внезапно начинает биться быстрее, а смычок становится невероятно тяжелым, и кажется, что сейчас на землю упадет не только инструмент, но и сам музыкант, разобьется на тысячи осколков, как ваза из тонкого фарфора. Ему стоит огромных усилий взять себя в руки, чтобы не провалиться с позором перед тем, кем он в глубине души искренне восхищался. Надрывная трель прорезает воздух, переливаясь и искрясь, да так ярко, будто сейчас солнце стояло в зените, обжигая золотистыми лучами всех, кто жил под ним. Мелодия льётся непрерывным потоком, то затихая, то становясь всё громче и громче. На лице Хао отражается всё, что беспокоило его, всё, что таилось внутри сейчас имело возможность выйти наружу, показаться людям, позволить им задуматься о чём-то абстрактном, но, несомненно, очень важном. Его тяжелые мысли сливались с минорной композицией, губительным потоком снося всё, что было построено ранее. Тяжелый взгляд Ханбина, такой, какого Хао не видел ещё никогда, ранил душу, заставляя ту истекать кровью, которая была чистым проявлением его любви и тепла. Впервые музыканту было настолько тяжело исполнять дорогие сердцу мелодии, которые теперь стали причиной кома в горле и тяжести внутри. Последний аккорд тихо звучит, срываясь с тонких струн, и толпа взрывается аплодисментами. Юноша склоняет голову в благодарности и взглядом окидывает лицо Ханбина, что сияло под желтоватым светом уличных фонарей от слёз, застлавших его светлые глаза. Он резко разворачивается и скрывается в гуще людей, как только сталкивается взглядом с Чжан Хао.

***

— Я видел вчера, как вы играете, — в неловкой тишине бариста поднимает тему, что волновала его всю ночь, — это невероятно. — Благодарю, — Хао кивает и не может сдержать улыбку, — я заметил, что вас очень тронуло моё исполнение. — Да, всё именно так. Я почувствовал что-то, чего раньше никогда не ощущал, — юноша смотрит куда-то в пол, будто бы стыдясь своих вчерашних слёз, — я восхищен. Чжан Хао не находит слов, чтобы описать свои ощущения, и просто кивает, забирая свой заказ. Он соврет если скажет, что его сердце сейчас не забилось так же сильно, как когда он первый раз выходил на сцену. Он ведь уже даже смирился с тем, что Ханбин ему как минимум нравится, а теперь этот симпатичный бариста говорит о своём восхищении игрой Хао. Кажется, ситуации сюрреалистичнее уже невозможно найти, но внезапный оклик заставляет скрипача обернуться. — Вы будете сегодня ещё играть? — голос переполнен надеждой, а в глазах горит безмолвная мольба. — Да, сегодня в то же время, в том же месте, — юноша улыбается и выходит из кофейни. Сегодня он заходил туда перед парами, чтобы прийти в себя после почти бессонной ночи. Правильно ведь говорят, что творческие люди устроены совсем по-другому — они имеют тонко устроенную душу, проницательный взгляд и невероятно сообразительный разум. Даже самая простая и незначительная вещь для обычного человека может запросто выбить из колеи того, кто напрямую связан с миром творчества, и причем на долгое время. Вот и Чжан Хао провел прошедшую ночь за анализом не только своей личности, но и всей ситуации, что происходила вокруг него. Возможно, если Ханбин так зацепил его, то стоило бы познакомиться с ним, а не сосуществовать рядом, в состоянии, когда один знает лишь имя другого, а тот в свою очередь знает только о его специальности. При одной мысли о Ханбине сердце Хао наполнялось теплом, а улыбка украшала его смущенное от чего-то лицо. Не может же он взаправду быть влюблен в человека, с которым по факту даже не знаком? Глупости какие-то. Теперь же юноша шел навстречу новому дню, уже совсем не задумываясь о том, что так тяготило его в прошедшую ночь. Солнце нежно ласкало его лицо, а теплый ветер трепал волосы, словно поглаживая по голове и даря необходимую поддержку. Хао уже совсем не сомневался в том, что испытывал к Ханбину что-то тёплое, сокровенное чувство, которое хочется навсегда сохранить в сердце и не позволить никому его похитить. В предвкушении чудного вечера, музыкант не замечает, как пролетает целый день занятий. Даже пары по истории музыки с самым вредным профессором показались ему интересными как никогда раньше. Он с небывалым удовольствием сидел в университете, наслаждаясь каждой секундой сегодняшних занятий. Может быть, Ханбин что-то подмешал ему в кофе, что он сегодня чувствует себя настолько окрылённым? Настолько, что это заметил даже Рики, который в другие дни не очень интересовался состоянием своего друга и тем, чем он занимается во внеучебное время. Но на все вопросы Хао отвечал, что у него: «просто очень хорошее настроение сегодня, не более». И он не лгал. Вновь наступает вечер, сумерки неспешно ложатся на город, накрывая его собой. На часах снова около восьми вечера, и тонкая фигура, на которую ложился свет от одного из фонарей, словно луч прожектора, в полной готовности стояла, прислонившись щекой к холодной поверхности своего инструмента. Парень взглядом ищет в толпе того, кого так жаждал увидеть сегодня ещё раз, того, кто был для него слишком важным. Нота за нотой он извлекает свою историю из этого мертвого дерева, что оживало в ту же секунду, как только смычок юноши касался его. Он словно выпускал слова, буквами в которых были протяжные трели. И стоило ему позволить минору ухватиться за край ведущего настроения, как знакомая макушка возникла среди кучи людей. В ту же секунду мелодию полностью захватывает мажор, так грубо оттолкнувший печаль. Теперь его музыка звучит как весенний ветерок, раскачивающий только распустившиеся цветы на слабых стеблях, как шум волн, бьющихся о берег в лучах закатного солнца, как ночной шелест травы, синеющей под тусклым светом звёзд и луны. Вновь громкие аплодисменты, просьбы сыграть что-нибудь ещё и тёплый взгляд, в одно мгновение окутавший Чжан Хао. Он может поклясться, что перестал дышать, в момент, когда темные глаза, в которых искрилось то, что обычно называют любовью, посвятили всё своё внимание только ему одному. Его сердце пустилось в пляс, когда обладатель этих прекрасных глаз подошел ближе. — Вы так прекрасны, — юноша опускает взгляд, втыкая тот в тротуарную плитку, — я не могу словами описать то, насколько ваше исполнение трогает меня и мою душу, но знайте, что я был бы согласен слушать только вашу игру всю оставшуюся жизнь. — Я очень рад это слышать. Кстати, меня зовут Чжан Хао. Можно просто Хао, и можно на ты, — Хао улыбается, окидывая взглядом смущенного донельзя собеседника и протягивая ему руку, — но, к сожалению, сегодня я играл здесь последний раз. Разочарование на чужом лице невозможно достоверно описать, его нужно только увидеть, чтобы в полной мере понять это чувство, заполонившее не только чужие глаза, что теперь потухли, но и всю душу. Кажется, он хочет сказать что-то, но крупная холодная капля падает на его щеку, затем ещё одна на руку, а потом и ещё, и ещё. Асфальт покрывается темными пятнышками, а люди, что только что планировали простоять тут ещё неизвестно сколько времени, спешно убегали. — Черт, инструмент, — Хао испуганно поднимает голову, ощущая ледяные слезы неба на своём лице, хватает футляр от скрипки, с нежностью, подобной материнской, укладывает любимицу туда и резко встаёт, — бежим, скорее, сейчас дождь разыграется. И он безо всякого остатка рационального мышления свободной рукой хватает Ханбина за запястье и стремительно направляется к спасительному входу в университет. И они вполне бы могли добежать до укрытия сухими, но как назло им не хватило пару десятков метров — дождь в одну секунду разошелся до настоящего ливня, что низвергал из небесной глубины настоящие потоки. Волосы сразу прилипают ко лбу, как и одежда, что за какую-то пару секунд промокает насквозь. Однако, оказавшись в теплом и сухом холле университета, Чжан Хао, наконец, с облегчением выдыхает, посмеиваясь — скрипка осталась сухой, в целости и сохранности. — Ты здесь останешься? — Ханбин, что до этой секунды безмолвно стоял около музыканта, что сразу опал на колени, чтобы узнать о состоянии скрипки. — Мне нужно оставить скрипку здесь — я не забираю инструмент с собой, — он улыбается, — а потом надо бы домой. — Ты торопишься ещё куда-нибудь? — отрицательный кивок служит ему ёмким ответом, — тогда уноси её скорее, у меня есть одна идея. Хао снова кивает и ненадолго исчезает за углом. Видимо, место, где он оставляет инструмент, находится на первом этаже. В продолжение минут одиночества, Ханбин окидывает взглядом полутёмное помещение, отмечая про себя, что здесь невероятно красиво. Хоть здание и не выглядит, как памятник архитектуры или что-то вроде, но красота его кроется совсем в другом. Может быть, даже в парне, что сейчас с легкой улыбкой на лице направлялся обратно. Он зачесал мокрые волосы назад, открыв лоб и тем самым создав себе совсем другой образ. Ханбин еле сдержал самого себя, лишь бы не сказать какую-нибудь очередную глупую вещь. — Так, что за идея? Скажи. — музыкант не успевает договорить, как теперь уже его берут за руку и тянут на улицу, прямо в ливень, что разыгрался не на шутку. Чжан Хао бежит следом за Ханбином, а внутри него разрастается странное чувство, от которого хочется смеяться и кричать всему миру о том, как же он счастлив сейчас. Через теплое прикосновение он чувствует, что и его спутник ощущает то же самое. Они бегают по пустой парковке под ночным дождём, совсем забыв обо всём на свете. Одежда и обувь мокрые насквозь, волосы неровными прядями разложены каплями по голове и лбу. Скрипач изо всех сил старается не дать поймать себя, но то ли Ханбин слишком хорошо бегал, то ли сам Хао уже начал сдаваться, но пара секунд, одно неосторожное движение и юноша оказывается в чужих объятиях. — Попался! — чужая улыбка светит ярче, чем солнце в самый пригожий летний день, и лицо его находится так близко-близко, будто он специально затеял всё именно так. — Попался, — он вторит, констатируя факт. Чужие руки, что так бессовестно обвили его талию совсем не беспокоят, не вызывают желание откинуть их и убежать скорее. Эндорфин притупляет все чувства, оставляя лишь то самое теплое ощущение, что делало из Хао самого настоящего дурака. И мысли, соотвествующие его самоощущению, появляются у него в голове, — знаешь, я рад этому, — улыбается, не в силах отвести взгляд от глаз, что внимательно изучали его лицо, что уже, наверное, было залито краской, — у меня, кстати, тоже есть идея. Не будешь против, если я её реализую? — Дерзай, — кажется, он всё понял. Ханбин, что сейчас сам склоняет голову чуть ниже, своей догадливостью точно доведёт Хао, что и так был на грани. Музыкант глазами пробегается по полюбившимся чертам лица, что сейчас сияли под светом единственного горящего фонаря, задерживает взгляд на чужих губах, которые, как оказалось, всё это время манили его к себе, и подается вперед, удивляясь своей же смелости. Касается осторожно, будто опасаясь, что всё это наваждение. Его изнутри переполняет то теплое чувство, которое у него получается идентифицировать лишь сейчас — он и правда влюблён, да ещё и так неловко, в человека, с которым они несколько месяцев были на дистанции, которая ни одному из них не нравилась. Именно сейчас, целуясь с Ханбином под дождём, Чжан Хао осознаёт, что это то самое время, место, и человек, который должен был украсть не только его поцелуй, но и сердце в придачу. Сминая чужие губы и прижимаясь телом к телу, лишь бы почувствовать хоть какое-то тепло, скрипач чувствует себя самым счастливым в мире. Его совсем не волнует рубашка, прилипшая к коже, волосы, потерявшие всю форму, вода, стекающая по лицу и попадающая на губы, на доли секунд остужающая поцелуй, чтобы после они с ещё большим воодушевлением тянулись друг к другу. Хао волнуют лишь чужие прикосновения и ощущение биения чужого сердца, что заставляло по спине пробегать мурашки, а улыбку непроизвольно расцветать на лице. И свидетелями их первого поцелуя, предшествующего ещё тысячам другим, стали чуть покошенный уличный фонарь и луна, что запомнили его навсегда, намереваясь хранить в себе начало новой истории.