august

      он вдыхает.       утро хиросимы просыпается на кожу раскаленным песком, покалывает в легких.       в носу — запах карамели, и он слепо тычется в чужую шею, тычется губами во влажный затылок, чтобы еще больше впитать этот запах, забраться под кожу, подчиниться чужой крови.       утро хиросимы тяжелое и жаркое. он жмурится от того, как хорошо ощущать       все это.       кожа кацуки под пальцами, — он вырисовывает на ней осторожные линии, скрытые пожелания, слова, свое восхищение. чтобы как заклинание — претворить в жизнь, начертить на ладошке, как в детстве, и проглотить —       поцелуем в плечо.       кацуки дергается, громко сопит, — это ота поселила в нем августовскую лень. жизнь в кацуки поселила — что-то невероятное. денки чувствует себя авантюристом, когда пытается понять, что в нем вызывает тремор, голодание, это ужасающее, зыбучее обожание, — он чувствует себя нуждающимся.       — который час? — хриплым голосом.       он ведет рукой по голому бедру, нажимает на тазовую косточку.       — около восьми.       кацуки открывает глаза. заспанные, они наблюдают.       за тем, как песком точится его кожа, как влага оты растит в нем желание, жажду и глухой звук. такие дни — опасны, потому что денки хочет растворится в кацуки, вдыхать тихие стоны, смотреть, как пот скатывается во впадинку ключиц, как он зовет его, источник болеутоляющего, источник спасительной воды, как в сорок пятом, когда люди непримиримым со смертью потоком стекали к оте, чтобы унять ужасную, ужасную боль.       любовь к нему душит, как запах нитроглицерина. купол смыкается над головой, кацуки тянет денки ближе, тянет и щурится, выманивая поцелуй — шершавым клевком в губы.       денки выдыхает. потолок сыплется искрами, когда кацуки лениво лижет его губу, позволяя оттянуть себя за волосы, позволяя прикусить колючий подбородок, позволяя быть рядом.       денки просто — вцеловывает слово спасибо, спасибо, и — любовь моя, как в каком-то старом фильме. бесконечными прикосновениями, бесконечными короткими вздохами — восторг. грудь и горло кацуки дрожат от тихого смеха.       он узнал, что кацуки боится щекотки, в семнадцать. они тогда целой компанией — шумной, большой, готовой жить вопреки всему миру и взрослым — праздновали конец войны. им было семнадцать, и они устали скорбеть по погибшим, их улыбкам и по-взрослому глупым предсмертным речам, и не было ничего странного, что в итоге они сбились в размеренную кучу, а кацуки позволил людям трогать его, утешать.       у него тогда умер наставник.       у мины — умер отец, и она была сильнее их всех, поэтому никто не смел ее останавливать, когда она пыталась вернуть улыбки на лица людей.       это подло, — сказал тогда кацуки. он был запыхавшийся, красный и вспотевший, как после тренировки. кацуки был обижен, а денки — достаточно пьян, чтобы увидеть в нем что-то. что-то.       это что-то интересное, — мина рассмеялась, позволяя себе лечь поверх кацуки. он пьяно и обиженно пыхтел. — я нашла твое слабое место.       им двадцать три, и командировка в хиросиму подходила к концу, так что кацуки позволял вцеловывать песчинки жара и влаги в колени — позволял столько, что у денки кружилась голова, и слова багодарности были впечатаны, но не произнесены, потому что таково было условие кацуки — не благодари меня за выбор.       не благодари, что я выбрал идти дальше без изуку, — было сказано в ночь. — потому что я выбрал идти с тобой.       кацуки голый, и денки ничего не мешает прикусить кожу у полоски светлых волос, как ничего не мешало восхититься его силой однажды, чтобы потом пришло желание — быть рядом, идти вместе с ним, даже если защиту он мог дать только как герой поддержки, только как кто-то, кого никогда не будет достаточно, чтобы кацуки, этого невероятного, ошеломляющего человека защитить.       у него перед глазами — тело. оно прошито-изломано пальцами, но лицо спокойное, такое спокойное, каким денки не видел его никогда. страшный ожог хочет скрыть красоту — это смешно, смешная попытка сделать кацуки ничтожным и проигравшим. что-то, похожее на веселье, бьется денки о ребра, но дышать просто.       просто тяжело —       смотреть, как кровь сохнет на коже, как мир для него перестает быть слышимым, и он теряется в нем все больше, не бережет себя; как сводит мышцы его рук от перегрузок, как панические атаки и бессонница калейдоскопом складывают черты лица во что-то незнакомое, полное тоски       — все это.       но кацуки приходит домой. он разбит миром и смертью детей во время террористической атаки, или в новой войне, или по страшной нелепости его причуды — и тычется в денки, ждет его присутствия. в такие моменты кажется, что для кацуки он правда, правда может что-то сделать, может быть таким тихим берегом и принятием, который задержит его, ну,       живым.       он лижет твердеющий член.       а на большее он не мог и надеяться.       — денки.       он щурится, довольный, и заглатывает, пропуская вибрацию. кацуки шипит, толкается в отместку.       его злорадный и глухой, невероятный смех зажигает что-то страшное в груди. что-то — осыпается внутри денки пеплом, песком — сквозь пальцы, как и всякое время, проведенное рядом с ним. спустя столько лет.       денки знает, как кацуки плавится от его обожания, как он любит, когда его встречают в доме разговорами, забирают тишину взрывов и боев в голове. как такая речь — потóчная, понятная, без шумов, — как такая речь становится для кацуки возвращением в возраст, когда все было чуточку легче, а собственная причуда не отбирала слух и жизнь крупицами, и       ими, крупицами, строилась вся их жизнь.       их доверие.       любовь кацуки — выбранная, честная, тихая, как разбомбленный город.       это шелест деревьев с набережной, шепот воды, ее воспоминания о людской боли. ота поет кацуки — спи, спи, ребенок жестокой страны, вода отомстит за твои шрамы, заглушит набаты войны в голове и снаружи — навсегда, пролитой милостью.       он прикусывает кожу бедра, совсем без ожогов и шрамов, вдыхает сладкий запах — до головокружения, и кацуки хрипит.       а денки сделает все, чтобы он — они, они все этого заслужили — никогда не получил новых шрамов.       — эй.       кацуки тянет его за руку —       поцелуем —       так тяжело ловит его губу — своими губами, жмурит заспанные глаза. денки перестать на него смотреть просто не может.       он убирает челку с глаз кацуки, целует в висок, выдыхает и вжимается бедрами, чтобы толкнуться, втереться в кожу, чтобы искры из глаз кацуки стали солнечными морщинками.       — давай, — кацуки облизывает губы. — еще.       от жары у него шелушится кожа на скулах.       денки стонет куда-то в чужое плечо, лбом тычется в подушку.       — ага, да, — на выдохе.       он думает, что кацуки просто не знает, как легко поклоняться его телу — и ему самому. о, последнего он никогда не сможет понять.       иначе бы не бросался — грудью на амбразуру, сердцем на ошеломляющий жестокостью мир. иначе бы позволил отдыхать себе не только после заданий, когда не перевести дыхание значит всех подвести.       денки ведет рукой по их членам, толкается снова, выписывая какой-то рваный круг. кацуки дергается, выдает такой же рваный, грудной звук, сжимает его плечи — пальцы скользят по влажной коже.       — денки.       — каччан.       обещаниями.       извинениями.       я здесь — смотри, вдыхай. чувствуешь, каким горячим может быть живое тело?       я здесь. пожалуйста, не умирай.       кацуки шипит. солнце рассыпает морщинки у его глаз, освещает спину и карту на ней — веснушек, шрамов и родинок. все это в глазах смазывается, плывет, как сон в летнее утро.       они кончают. не двигаются, сшитые жарким воздухом, потом и ленью-плавленным-сахаром, отой, впущенной в их кровь. где-то витает обсужденное, выговоренное, все еще ранящее, но уложенное в их черты так, что движение без них — просто невозможно.       — надо вставать, — кацуки аккуратно тянется, разминает шею. — сегодня едем домой.       — ага, — денки целует чужое плечо. — ужасно соскучился по мине и эйджиро.       кацуки вместо смеха выдает какой-то страшно честный каркающий звук.       — надеюсь, мина все-таки открутила ему голову.       денки тихо смеется.       август подходит к концу.