i am your soldier, i come to serve you

You don't need to tie me down, don't wanna be free.

      — Так я у тебя первый?       — Нет...       Слишком быстро, очень сухо и чересчур серьезно. Если бы у стен действительно были уши, то даже они сочли бы это убедительным только разве что через «не».       За окном пронеслась машина, на несколько секунд выхватывая фарами разоблачающее: непристойный блеск в оживших глазах, непристойно вздернутый подбородок, непристойно взрезающий кожу кадык — с тяжестью вверх, с легкостью вниз. И даже свет на лице лежал непристойно — будто гладил по щеке и целовал в лен виска.       Альберт (которого, кажется, даже в мыслях нельзя было звать просто по имени) бесстыдно оседлал его бедра и — когда Крис нетерпеливо рванул к нему, чтобы коснуться, схватиться, вцепиться — жестоко прижал рукой обратно к кровати. Сквозь футболку он чувствовал его ногти — еще даже не царапающиеся, но в перспективе уже готовые вырвать заходящееся сердце.       В участке Вескер ни на секунду не прекращал быть Вескером. Вся королевская гвардия, сосредоточенная в одном идеальном, неприступном теле: сначала — командир, потом — что-то между CZ-750 и дыбой, а уже напоследок, совсем немного, не обязательно и не всегда — рудимент человека. Рецепт смертельной инъекции в ходячем образе слова.       «Я не пью».       «У меня дела».       «Нет, в воскресенье тоже не получится».       Крис не смог бы назвать никого, в ком было бы столько терпения, чтобы раз за разом, снова и снова упорно открещиваться от предложенного мира, держать дистанцию (за горло), строить бессмысленные баррикады и сдерживать несуществующую осаду, наплевав на все правила приличия и такта, на климат в коллективе, на расположение коллег и подчиненных — никого, кроме Вескера, которого было невозможно... столько всяких разных «невозможно», что даже определиться с фундаментальной невозможностью не представлялось возможным.       Иногда Крис не мог поверить, что Вескер все-таки был человеком. Даже если напоследок, совсем немного, не обязательно и не всегда — его человеческая часть была соглашением о неразглашении.       — Ты будешь слушаться.       — Да.       Не-вопрос и не-ответ — договор и завещание.       Рука, спрятав суд Линча за иллюзией дипломатии, поползла вверх и задрала собой ткань достаточно, чтобы холод лизнул ребра. Альберт (нет, нельзя, ни в коем случае) рассеивался в спасительной темноте, скрывающей семьдесят три процента по шкале от инфаркта, который обязательно убил бы Криса сразу же после «так-я-у-тебя-первый», если бы он увидел... как Альберт (почему он все еще пытается?) прикусывает нижнюю губу и как проходится по ней языком сразу после. Теперь Крис знал — он ненавидит целоваться.       Его почерк — укус.       Его ласка — удар.       Его просьба — приказ, закон и заповедь.       Что тогда его вздох? Его стон? Его крик? Казалось, даже во время секса Альберт («ты же знаешь, что не имеешь на это права») не позволил бы себе ничего из этого. Равномерное, рассчитанное ровно от вдоха до выдоха, едва видимое по плавно вздымающейся и опадающей груди — дыхание-шифр. Идеальное. Запредельное. Правительственная тайна. Смертный приговор.       Крис мучительно задрал голову, позволяя чужой руке, непривычно голой без перчатки, сжать его горло. Его собственные руки от невыносимости — смотреть, но не трогать — комкали простынь рядом с восхитительными острыми коленями, так крепко и так правильно сжимающими его ребра, что он добровольно задохнулся еще до того, как его начали по-настоящему душить.       Вескер никогда не изменял себе: в каждом его взгляде была строго регламентированная доза чистого яда без примеси — никаких исключений, никаких поблажек. Ради интереса Крис однажды спрятал его очки и посчитал — четыре секунды. Четыре секунды, а затем Вескер единожды моргал (и опять невозможный выбор: поймать этот умопомрачительный кадр закрытых глаз или умереть от передозировки, пока они были открыты) и переключал свое безукоризненно разграниченное внимание на что-то еще. Что-то, что уже не было Крисом.       Если он и замечал, что Крис смотрит на него в ответ намного дольше четырех секунд, то не подавал виду достаточно долго, чтобы можно было счесть успех невозможным — в копилку всех остальных невозможностей.       Невозможно.       Невозможно было представить, чтобы где-то за Вескером скрывался Альберт.       Когда от удушья зазвенело в ушах, Крис вскинул руку, но остановился, почувствовав, что свободная чужая крепко ухватила его за бляшку ремня.       — Кто-нибудь до меня... — начал Альберт (неотразимый, непреступный, невозможный), но Крис не стал дожидаться унизительного продолжения и отрицательно помотал тяжелой головой, полной тумана, дребезга и стыдливого обожания. В награду рука, планомерно ведущая его к обмороку от кислородного голодания, исчезла и присоединилась к той, что была на ремне. В голубых глазах стало темно и жарко. — Отлично.       Резко хлынувший в легкие воздух обратился чистым огнем, и Крис едва сдержался, чтобы не закашляться и не пропустить: Альберт (что если он назовет его Альбертом вслух?), красиво опустив глаза туда, где вектор его взгляда оказался впервые, расстегивал его ремень ровно четыре секунды, и каждая была на вес золота; в каждой было заключено строгое, выверенное движение пальцев в их редкой, практически противоестественной наготе — реже перчаток он снимал, быть может, только очки.       — Это комплимент? — Светлые глаза на мгновение столкнулись с темными, как лоботомическое сверло с лобной долей, и Альберт (Вескер бы так не смог — только Альберт) мрачно усмехнулся, красноречиво накрывая рукой его мучительную эрекцию. Крис задохнулся бы снова, задохнулся бы с радостью, если бы уже не перестал дышать от вида огромных бездн, в которые превратились чужие зрачки.       Только и нужно было оказаться девственником.       Крис даже не подозревал, что о таком можно просто догадаться.       Альберт, которого за пределами участка не знал никто (почти никто — Крис до сих пор не мог поверить, что может считать это право своим), переставал быть Вескером, когда загорался идеей что-нибудь присвоить — вечная мерзлота, из которой была сложена его тонкая душевная организация надзирателя камеры смертников, не была способна конкурировать с выжженной землей, облаченной в его смертоносное желание.       Казалось, единственным, что могло бы его погубить, была тьма его собственных амбиций.       Пальцы слаженным музыкальным перебором расстегнули рубашку, все еще офисную, принадлежащую капитану и пахнущую им, живущую им, неделимую от него, такого чопорного и неприкосновенного, казалось, еще секунда, и прикажет что-нибудь пакостное, опять отчеты, рейды, тренинги, совещания... Без рубашки ему действительно стало намного лучше.       А Крису — намного хуже.       Но не хуже, чем после того, как перекрестье рук зацепило край белой нательной майки и медленно потянуло ее вверх: ребро за ребром (как песня, которую хочешь сыграть, но не знаешь нот), ванильная белизна широких грудных мышц (напрашивающаяся на дефиле зубов и живопись гематом, способных родиться только от заранее отвергнутого поцелуя), мягкие, обласканные тенью ложбинки под ключицами (по-настоящему жестокое испытание), глухой хруст выгибаемой спины (где-то там — свидание манящих лопаток, на которые так жутко захотелось его опрокинуть, что от возникшей в голове картинки Крис в голос болезненно застонал) — и тянуло, как вторую кожу, пока из-под ворота не вынырнула голова с провокационно заведенными к затылку руками, как если бы Альберт не освобождался от одежды, а связывал себя ею.       От мысли про связывание легче не стало.       Помутневший взгляд облепил Криса с отчаявшейся головы до ноющих бедер, как трупным мешком, и долгое, бесчеловечное молчание обличило сумасшедшее сердце, конвульсивно трепыхающееся в груди, прежде чем Альберт все-таки сжалился:       — Можно.       Не помня себя от ласкового ужаса, Крис схватился за его колени, все еще обтянутые черной тканью, но уже обещанные, уже доступные, и зажмурил глаза, считая про себя до четырех, до восьми, до шестнадцати...       — Жалкое зрелище. — Чужие горячие руки накрыли его ледяные и с высоты собственного великодушия сами потащили их вверх по изумительно крепким бедрам, в которые Крис тут же вцепился с такой силой, что задрожали пальцы. Будь он ближе (намного, намного ближе), вогнал бы зубы — там, где уже должен был образоваться келоидный рубец от недавнего пулевого, лиловый мазок кожи, восстановленной и вожделенной до потайной фантазии о людоедстве. В голосе Альберта послышалась улыбка. Она у него была острая, как армейский нож, уже приставленный под ребро, ковыряющий кожу, метящий в сердце. — Ты выглядишь так, будто не трахаться собираешься, а над обрывом висеть. Отпусти. Не упадешь.       И Крис отпустил.       «Тебя подвезти?»       «Если вам...»       «По пути».       Крис смотрел на его колено рядом с коробкой передач — оно еще никогда не было так близко. Когда Вескер тормозил на светофорах, оно плавно приподнималось, совсем чуть-чуть натягивая штанину (должно быть, где-то внизу в это время диаметрально противоположно обнажалась его щиколотка; должно быть, один ее вид сейчас мог бы свести Криса с ума; должно быть, он и без того уже был на полпути к безумию, если сейчас серьезно думал об этом), почти взрезая ткань брюк острой чашечкой с темной, дразнящей выемкой, мелькающей между газом и тормозом в свете несущихся мимо фонарей и неоновых вывесок.       «Долго собираешься пялиться?»       «Извините... сэр. Просто задумался».       Он действительно не издал ни звука: ни вдоха, ни выдоха — только запрокинул голову, скрывая от лишнего свидетеля нежную кожу, прихваченную зубами (Крис понял позже — когда увидел беспощадный рубиновый блик там, куда можно было поцеловать кого угодно, кроме Альберта), беззвучно же сглотнул и чуть не вышиб из Криса всю душу обеими руками. Было видно, с каким трудом его легкие набрали воздуха, а к остальному Крис оказался глух и слеп, потому что над обрывом думаешь только о том, что сейчас сорвешься. И если он правда сейчас сорвется, то упадет в чистый, бронебойный, неуязвимый экстаз — эфир смерти будет совершенен, как совершенство тела Альберта Вескера — этого ожившего эротического кошмара; всего самого лучшего и самого худшего, что могло произойти с представителем человечества, на которого упал дурной взгляд василиска.       И которого возжелала Бездна.       Крис больно ударился затылком об изголовье, больно схватился за идеальный скульптурный изгиб над подвздошными костями, больно толкнулся бедрами наверх — в саму боль, отозвавшуюся болью в ответ через ребра, сдавленные восхитительными коленями до обморочных кругов на потолке. В осатаневших глазах Альберта сверкнуло что-то красное, как две снайперки, примеряющиеся Крису в лоб своей общей точкой схода.       — Не останавливайся.       И из-под пальцев — тепло, жар, ожог; из-под век — искры, огонь, уголь; из-под языка — пепел, пыль, прах. Все сгорело. Все погибло.       Это была лучшая смерть из всех возможных.       «Я зайду».       «Конечно».       Не-вопрос и не-ответ — право и обязанность.       В конфиденциальной темноте коридора Крис попытался его поцеловать, но напоролся сначала на зубы, потом — на дверной косяк, и в конце концов — на острое, хлесткое, льдистое и искрящееся «больше-никогда-так-не-делай».       Эта же темнота подарила ему редчайший эксклюзив: раздевающего лицо (без очков оно тоже выглядело противоестественно) Вескера, который, подумав четыре секунды, раздел и руки. И, как если бы его дурацкие очки стали точкой отсчета, с тех пор он только продолжал раздевать себя слой за слоем, пока «так я у тебя первый?» не превратилось в «не останавливайся».       Крис пустил скверну под кожу, и скверна наградила его: пустила Криса в себя.       Альберт над ним, злой, неистовый, больше не способный ни врать, ни прятаться, и в своей ярости губительно притягательный, как единство разверзающейся под ногами земли, надвигающегося смерча и извержения вулкана в человеческом комплекте, цеплялся за его ребра так сильно, что под ногтями рвалась кожа. От особо резких движений у него звонко стукались зубы, мучительно сходились брови, сладко и ядовито закатывались глаза, раскаленный жар его тела был невыносим в равной пропорции с жизненной необходимостью, и Крис сходил с ума за них обоих, мечтая только о том, чтобы («больше-никогда-так-не-делай») дотянуться до его лица и не сломать ребра о гранит удерживающих его рук.       Восхитительные колени (с восхитительными выемками, восхитительными рубцами, восхитительными ссадинами от жесткой простыни) разъехались, впервые позволив Крису вдохнуть полной грудью, и Альберта накрыл оргазм такой сокрушительной силы, что он сорвал печать с его безупречного дыхания — будто дыхание у них с Крисом было общим, и, вернувшись к одному, оно навсегда покидало другого.       Уже казненный, обезглавленный и четвертованный миллион раз, Крис окончательно сорвался с обрыва вслед за ним только из-за этого — мимолетного, шелестящего, судорожного вдоха сквозь распахнутые искусанные губы, отвыкшие от нежности и приученные к крови. Даже акуле иногда нужно дышать. А Альберту Вескеру — задыхаться.       Поэтому они ушли в ноль как заключенные цепной реакцией, и только там, в глубоководной глухоте, Альберт позволил себе ненадолго расслабиться, бессмысленно глядя в пустоту мутными глазами, и ровно четыре секунды выглядел почти потерянно, как что-то живое, но забывшее, что должно быть мертвым.       Крис воспользовался этим, чтобы сесть. Привлечь дрожащими руками эту незнакомую песню ребер. Уткнуться сухим ртом во влажную ложбинку между ключицами. Попробовать ее языком. Попробовать зубами.       Чужая рука обманчиво нежно поползла по мокрому затылку, сгребая волосы в кулак, отняла от собственного совершенства, отдала на растерзание взгляду, от которого по спине хлестал стыдливо-обожающий холод. Альберт (уже готовый снова стать Вескером, но все еще...) хотел, нет, должен был что-то сказать, но его глаза совершили ошибку, рухнув фокусом на несколько сантиметров вниз — к молитве без звука, без слов, без надежды. Он не сказал ничего. Только широко накрыл губы Криса ладонью и мокро, красно, железно поцеловал его поверх собственных костяшек.       И Крис (послушный, повинующийся, подчиняющийся — влюбленный в этот сонный паралич с летальным исходом безнадежно и навсегда) смирился с невозможным, принял его смертельную дозу, но, как назло, выжил.