Где-то рядом

Он всегда где-то рядом таскается. Близко, но не настолько, чтобы начать диалог. Маячит на периферии, сотрясает воздух смехом, что похож на битое стекло. Отсвечивает пыльно-розовым в волосах и на Чонгука почти не смотрит. Чонгук имени его даже не знает, зато знает, что тот любит дурацкие вишнёвые леденцы. Когда он не смеётся — он в них вгрызается, дробит карамель острыми зубами. Этот хруст хлещет по нервам, вынуждая дёргаться всем телом. Этим хрустом, кажется, ломается что-то внутри черепной коробки. Где-то в мозгу щёлкает невидимым тумблером: повернись, посмотри, вмажься. И хрен с ним, что Чонгук фразу до конца не заканчивает, умолкает посреди разговора. И хрен с ним, что вообще забывает о чём Джину говорит. И хрен с ним, что его в плечо толкают, спрашивая чего завис. Хрен с ним. Потому что стоит только этот проклятый хруст услышать, как происходит всё мгновенно. Мгновенно голову ведёт в нужном направлении. Мгновенно взглядом получается выхватить пряди, окрашенные кровавым пеплом, а следом мертвой хваткой зацепиться за пухлые губы. Мгновенно неуправляемая мысль в башке: да кто ж ты нахер такой? Ответа у Чонгука нет. Но есть предположение. Дьявол. Сам Сатана. Чёртов несущий свет ангел. Павший, но по прежнему до одури красивый. Дохуя противоречивый и аномально притягательный. Простым смертным с таким не совладать. Простым смертным держаться бы подальше. Простых смертных к такому всегда почему-то необъяснимо тянет, даже если они знают, что это приведет к неминуемой гибели. Хрен с ней. Чонгук на него смотрит, потому что тумблер в башке срабатывает из раза в раз. Его, как собаку Павлова уже натаскало. Хорошо, хоть слюной, как последний кретин не давится. Правда — сглатывает в эти моменты он почему-то гораздо чаще обычного. Хрен. С. Ним. В демоне эта двойственность наружу вывернута. Улыбка у него действительно ангельская — кажется, стоит ему губы растянуть, как над растрёпанной башкой сейчас же замигает заевшими диодами нимб. Вместо этого коротит где-то в его глазах. Там сверкает адскими кострами, разливается кровавыми реками по радужке. Там сама преисподняя тщательно маскируется, но Чонгук зачем-то её отчётливо видит. Быть может — Чонгуку её намеренно показывают, пока перекатывают по алому языку огрызок леденца. Быть может — и нет там нихрена на самом деле. Быть может — у Чонгука из-за сранной бессонницы уже фляга свистит. И так уже полгода. Бессонница, кстати, тоже полгода. И непонятно где тут причина, а где следствие. И что с этим делать тоже непонятно. Это дьявольское отродье всё слоняется рядом и хрустит своими леденцами. Чонгук всё на него смотрит, а потом не спит. Чертовщина какая-то, хоть экзорциста прямо в универ вызывай: у нас тут особый случай. Кажется — тяжёлый. У нас тут Люцифер собственной персоной и возможно — он меня преследует. Откуда я знаю, что ему от меня надо? Не, никому я душу не продавал, не закладывал, даже не позволял в неё заглядывать. Что знаю о нём? Хах, ну вы спросите. Он красиво губы кусает. Красиво двигается. Красиво запрокидывает голову, когда смеётся. Красиво, блядь, просто стоит. Я не удивлюсь, если он ещё и слюни в подушку пускает красиво, красиво блюёт и красиво поскальзывается на льду. Он опасен для общества, сечёте? Рядом с ним всё сразу же серое, бесцветное, тусклое. Уродливое. Времени нет, святой отец, хватайте Библию, поджигайте ладан и ни за что не смотрите ему в глаза. Иногда возникает зудящее желание взять с собой мел. Художник из Чонгука херовый, но даже он способен на корявую пентаграмму где-нибудь на мраморном полу. В такие в фильмах всякую нечисть ловят. Всяких демонов. Всяких падших ангелов. Заманить его туда, швырнуть спиной к стене и пережать предплечьем чужую глотку так, чтобы кислорода едва хватало. Прошипеть злобно в лицо: тебе чё от меня надо? А потом задать уже правильный вопрос: мне от тебя чё надо? И потеряться, заткнуться, оборвать себя практически сразу же. Потому что глаза в глаза. Потому что близко — и пары дюймов между телами нет. Потому что дыхание у него наверняка, блядь, вишнёвое. Хрен с ним — пентаграмма отменяется. Чонгуку нужен новый план. Желательно, где он демона изгоняет, а не пытается его выебать. Он его прямо сейчас обдумывает, лёжа на спине и закинув руки за голову. Где-то на улице визгливо орет сигнализации, которую уже минут пять никто не спешит вырубать. Об окно разбиваются редкие капли дождя и стекают в фонарном жёлтом свете — иллюзией аквамарина по противоположной стене. Красиво. Но с ним — ни в какой сравнение. Да что б тебя. Темно уже, но Чонгук не тянет за нити ролл-штор, чтобы их опустить. Если слегка прищуриться — можно поверить, что он в огромном пустом аквариуме, который окружает вода. В такое место ни один демон не сунется. В таком месте уж точно безопасно. В таком месте никакие защитные амулеты и священники не нужны. И, чёрт возьми, в таком месте преследуют Чонгука только собственные мысли. Не то, чтобы тихие. Не то, чтобы чистые. Не то, что бы он смог хоть когда-то рассказать святому отцу. Мысли — замкнутый круг. Мысли — десятый круг ада. Данте здорово проебался забыв его описать — тот ведь самый главный. И совсем не нужно умирать и напрягать Харона на перевозку души в Лимб. Совсем не обязательно быть отъявленным грешником. Ад и так уже в голове каждого живущего. Личный, персональный, надоедливый. Как раз на нем божественная комедия и превращается в адскую муку. Телефон под рукой холодит кожу металлическим корпусом и чтобы отвлечься — приходится щёлкнуть блокировкой. Яркость на максимуме бросается в глаза едкой щёлочью и вырывает такое же едкое ругательство на полутонах. В конце концов — Чонгук сам виноват. Да и с яркостью тоже, чего уж там. Нехер было валяться в потёмках. Нехер было позволять себе в темноте думать о нём. Темнота вообще коварная дрянь. В ней всё кажется возможным. Возможно зажмурить глаза до ярких искр по осям глазниц. Возможно в этой мешанине под веками соткать его блядский образ даже не напрягаясь, даже не вспоминая и совершенно ненамеренно. Возможно представить перед собой его — дьявола, самого Сатану, несущего свет — вымокшего под дождем, смахивающего небрежно капли с чёлки и дразняще просящего Чонгука его согреть. Возможно пообещать согреть его. Возможно — языком. Ведь в темноте возможно всё. Никто не увидит. Никто не узнает. Никому и дела не будет, потому что не видно нихрена. Не — святого отца всё же вызвать придётся. Или самому к нему бежать семимильными. Пусть окунёт Чонгука рожей в чан со святой водой — может полегчает. Может вытравит эту дьявольщину из него. Может и вовсе тот от стараний Чонгука утопит — это уже кажется не таким плохим вариантом. Кажется даже отличным — долго он так не протянет. В ленте нихрена интересного. Чаты будто спецом молчат. Висят мертвой тишиной, словно все обитатели резко пропали без вести. Оно и понятно — ночью нормальные люди спят. А ненормальные думают, что в темноте всё бывает возможным. Раздраженный выдох перебивается гудками, когда Чонгук тычет пальцем в иконку видеозвонка. Намджун точно не спит. И точно начнет нести полусонный бред, отрываясь от книги. Да и хрен с ним. Чонгуку просто нужно чтобы кто-то бормотал на фоне. Просто нужно увидеть чужое лицо перед глазами, чтобы забыть того, кем кроет даже в стенах собственного дома. Просто нужно дождаться, пока тот примет вызов и сказать что-нибудь вроде: — Вот же дьявол. — пораженный шепот разлетается по массивным стенам, а вместе с ним на ошмётки разлетается сам Чонгук. Он хмурится, проверяет чей номер набрал. Читает имя целиком. Потом по слогам, по буквам, в обратном порядке — как не изъёбывайся, написано там одно и тоже: Намджун. Вот только на экране мелькает совсем не он. В формулировке Чонгук не ошибся — дьявол. Сам Сатана. Чёртов несущий свет ангел. Павший, но по прежнему до одури красивый. Дохуя противоречивый и аномально притягательный. И да — Чонгук, бляха, поражен. Поражен не тем, что вместо Намджуна тут оказался он. Поражен идеально пересекающими его лицо тенями, где лимонное освещение будто специально часами настраивали и подгоняли под нужный ракурс. Будто вручную поворачивали раскалённую настольную лампу, заточая совершенство в ловушку полосок света. Тонкая линия проходящая прямо по зрачку, просвечивает изнутри графитовую радужку. Брызги проблесков на губах слепят глянцем, словно этот демон опять свои леденцы жрал и забыл облизнуться. Забыл, что сладость тончайшим слоем карамели забила мелкие трещинки. Забыл, что кожу там наверняка отвратительно стягивает вишнёвым подсохшим сиропом. Чонгук бы не забыл. Он вообще-то ответственный. Он бы сам её слизал — размашисто, с нажимом, с удовольствием, блядь. — Можно просто Чимин. — чужой голос резонирует трепетом в трахее. Чонгук эту неясную дрожь пытается сглотнуть, а следом кашлем выхаркать наружу, потому что внутрь ей уж точно нельзя. Внутри у него уже десятый круг ада и звучать он теперь будет именно так. Его голосом. Его хитрыми тональностями. Его, черт возьми, пронизывающей до самых костей хрипотцой, как ото сна. — Но и на дьявола я отзываюсь. Чонгук руки на груди скрещивает. Не то в безуспешной попытке от этого демона огородиться, не то себя таким образом сдерживает. И сдерживаться реально приходится. Стискивать челюсть до сведенных судорогой желваков, чтобы не попросить его: да лежи ты смирно, мать твою — дай немного полюбоваться. Стискивать стол, чтобы не дёрнуться вперёд и не припасть рожей к экрану, каждую его тонкую черту разглядывая. Сердце почему-то тоже стискивает стальными прутьями — а всё потому что тот улыбается. Щерится чеширским котом, затылком по полу елозит, словно нежится. Так и хочется не то приласкать его, не то к себе на колени перетянуть — котам ведь там самое место. Но только домашним. Этот дикий какой-то. Обманчиво-нежный. Дотронься до него неправильно — он в глотку вцепится и не отпустит до тех пор, пока её не перегрызет. Поэтому нужно отвернуться. Не смотреть. Не вглядываться. Но привычки никто не отменял. Привычки хуже опухолей — прорастают внутри, въдаются в лимфатическую систему, разносятся кровью, покрывают органы так, что не вырезать, не избавиться, не удалить. Привычки уже на рефлекторном уровне срабатывают и даже если не хочешь — ты им подчиняешься. Чонгук не хочет. Чонгук подчиняется. Ведёт взглядом по рассыпанным в беспорядке волосам на его лбу, точно их ерошили не переставая. Смотрит на это и бесится, потому что вариантов тут немного. Их два всего, и оба Чонгуку не то, чтобы нравятся. Гнездо на башке в точности так выглядит, когда чья-то рука навязчиво в шутку портит причёску, долго и неприятно. А ещё, когда башкой упираешься в стену, пытаясь с неё не соскользнуть, возишь патлами и лбом по шершавой поверхности в такт толчкам сзади. И дышишь мелко, сорванно, быстро, пока балансируешь на грани. А когда ловишь особенно тугой и резкий толчок — срываешься на хриплый стон, упираешься в стену щекой, и из-под растрёпанной чёлки нихрена разглядеть не можешь. А тебе и не надо разглядывать. Надо только на подрагивающих ногах держаться и пытаться от удовольствия не отключиться. И тут тоже долго, но уже приятно. Так приятно, что темень перед глазами, а на бардак на башке вообще наплевать становится. Этому вот — наплевать. Лежит себе, лыбится в камеру. И с хре́новым хаосом в волосах, ничего сделать не пытается. Не приглаживает. Не обращает внимания даже. А Чонгук жалеет, что руку через экран протянуть не может и вернуть всё, как было. Либо до надоедливой руки, либо до стонов, стен и оглушающей эйфории. А ещё лучше — до того, как вообще на это дьявольское отродье впервые посмотрел. — Где Намджун? — Чонгук и сам не просекает зачем это спрашивает. Слишком уж часто он Намджуна обнаруживал в самых необычных местах. Этот где угодно шляться может от сходки любителей орхидей — что он там забыл, тот так и не объяснил — до пафосного клуба, куда вход только по приглашениям, а самый дерьмовый напиток будет стоить от сотни баксов. Или вот — в логове самого Сантаны, как сегодня, потому что атмосфера вокруг незнакомая, дом Намджуна даже издали не напоминает. Демон плечами расслабленно пожимает. Лениво так, почти вяло. А следом неожиданно резко поднимается с пола, усаживается. Телефон облокачивает о подставку и упирается локтем в стол. А ещё смотрит. Пристально так. Пронзительно. Глаза в глаза. И почему-то на фоне резко смолкает сигнализация, почему-то дождь в окно не врезается больше шумом. Кажется, что стекла облепили мягкой ватой, жрущей все звуки. Почему-то аномальная тишина разрезается только собственным сбоящим дыханием и трещит по швам, когда демон голову на бок склоняет, ухмыляясь: — Умотал по делам. По каким не знаю, даже не спрашивай. А спросить его хочется. Много о чём. И совсем не о Намджуне. Чё ты за мной таскаешься? По универу, во снах, в мыслях? Схренали это меня так раздражает? И вообще — где ты шлялся сегодня, а? Вот конкретно сегодня — где? Проебал пары, леденцами перед кем-то другим хрустел, а сейчас вон — с растрёпанной башкой на чужой телефон отвечаешь. Какого хуя вот это меня ещё сильнее бесит? Ты чё со мной сделал, мудак? Верни всё обратно, верни всё, как было — что со своей башкой, что с моей. Чонгук фыркает раздражённо, оглядывается на дождь, кое-как поворачивая затёкшую тяжестью шею. Погода идиотская. Ситуация идиотская. И вопросы у Чонгука в башке тоже, блядь, идиотские, а поэтому: — Да кто тебя вообще о чём-то спрашивать будет. — и от греха подальше рот закрыть. И взгляд снова на экран, за спину демона. Там из мебели только стекло и дерево. Голое, глянцевое, вытесанное. Модно так, хули — минимализм. И стены там голые, без картин совсем. А ещё ключицы у демона голые. Неприкрытые, острые, выпирают скульптурными костями под тонкой кожей. Такие задень — порежешься. Но у того как-то получается по этой остроте медленно пальцем вести, и Чонгук щурится, пытаясь высмотреть капли проступающей крови. Её там неожиданно нет. Зато есть крошечная родинка у левого плеча. Идеально ровная — её Чонгук раньше не видел. Ну конечно — у этого ведь зависимость от свитеров с высоким воротом. А у Чонгука теперь, по ходу, зависимость от чужих родинок. Докатился. Надо прекращать. Надо закрыть глаза. Надо посчитать до трёх и тогда всё будет нормально. Терпимо будет. Раз. Демон очерчивает костные выступы ключиц, ведя пальцами от плеча к грудине. Плавно. Медленно. Гипнотизирующе. Останавливается на долю секунды, кидая взгляд Чонгуку в глаза — и ощущается этот взгляд выстрелом в висок. На поражение. Без предупреждения. Контрольным. Два. Замершие пальцы ныряют под растянутый ворот футболки, оттягивают его слегка. Слегка, черт возьми. Слегка. А ведь можно дальше, можно больше, можно сильнее до треска по швам и стекающих по телу вниз кусков разорванной ткани. Можно к чертям её снять, подхватив со спины. Можно, блядь, можно. В темноте всё можно — Чонгук об этом уже не понаслышке знает, а вот демон ещё, видимо, нет. Три. Демон дразнит. Издевательски запрокидывает голову назад, словно шею разминает, но в этом положении остаётся на долгие секунды. И пальцы ещё эти на коже, с оттянутым воротом: чтобы было видно, но не всё, лишь часть грудной мышцы — плотной, упругой. Чтобы Чонгуку слюной захлёбываться и предвкушением. Чтобы смотреть не моргая — не упустить ни миллиметра. Они ведь сейчас очень нахрен важны — эти ебливые миллиметры. Чтобы сорвать хриплый выдох у Чонгука, когда футболку демон тянуть перестает, но укладывает на собственную шею ладонь и ведет ею вверх. Проходится по изгибам, по натянутым жилам, по кадыку. Давит пальцами на сонную артерию, пережимает набухшую кровью яремную вену. Перехватывает он глотку себе, а задыхаться заставляет Чонгука. И это даже без прикосновений. И это даже на расстоянии в десятки миль. И это даже, блядь, не по-настоящему, так какого члена собственную шею стискивает стальной фантомной хваткой? И это приятно, так боже. Настолько, что глаза паскудно закатываются в удовольствии. Настолько, что кислородным голоданием хреначит по мозгам головокружение. Настолько стрёмно, что Чонгуку немедленно хочется откинуться назад, приложиться затылком об пол — жаль, что тот не бетонный — и заработать себе пожизненную амнезию. С ней как-то проще. С ней ему прямая дорога в больницу. С пробитым черепом как-то не до бесов сразу становится. Что делать с тем, что пробивает ему сейчас только рёбра собственным сердцем — хер знает. Гулко, быстро, ощутимо больно. Остаётся только замереть, пытаясь вот это переждать. Вот это пережить. Тут и мертвым, черт возьми, не прикинешься. Не бывает у мертвых наливающегося кровью стояка. Демон плечами пожимает, теперь уже действительно шею разминая: — Спрашивать меня будешь ты. — говорит небрежно, спокойно. Словно с Чонгуком каждый день такие разговоры ведёт. Словно уже знает его. Словно и нет в нём того напряжения от которого у Чона мышцы каменеют. Вообще все, бля. На некоторые приходится уложить ветровку, что как раз рядом валяется. И хрен с ним, что до низа камера не достаёт, не видно ни бёдер, ни тесноты в штанах. Чонгук себя перед ним даже в слоях одежды абсолютно голым чувствует. Прикрыться чем под руку попалось, как-то надёжнее. Вон, от монстров одеялами спасаются. А от бесов ветровками, резонно? Резонно. Скомкать её, взбить слегка и дальше слушать серьезный голос по ту сторону экрана. — Например, как дела, Чимин? Где пропадал последние два дня? Как сдал экзамены? Хочешь, я тебе отсосу? Не промок ли ты под дождем? Ветровка не помогает. Не защищает. Не прикрывает, бляха. От ветровки в жаркий пот всё тело бросает. Кровь кипящей лавой струится по венам, стучит пульсом в ушах и Чонгуку херня всякая слышится. Простуженный бред. Горячечные галлюцинации, какие при температуре под сорок бывают. От которых вести начинает лишь сильнее. От которых пора бы в ванную до краёв заполненную льдом нырнуть и замёрзнуть насмерть. От которых только и получается быстро пересохшие губы облизать и выдохнуть: — Чё? И не дышать совсем, настороженно всматриваясь в совершенно непоколебимое лицо. Ни капли стыда, точно посреди предложения этот бес только что не ввернул заточкой то, о чем Чонгук даже и не думал. Выебать его — да. Отсоса в планах не было. Теперь вот — есть. Есть оно, бля — сочной картиной перед глазами. Насыщенно вишнёвые губы прямо на головке раскрываются сильнее, пока член скользит глубже в его рот. Со скульптурно очерченной нижней — скатывается вниз до подбородка вязкая слюна. Такая наверняка тонкими нитями тянуться будет, если под челюстью его схватить и на секунду вытащить член с пошлым звуком. Такую наверняка будет приятно по этим губам размазывать сначала большим пальцем, проверяя остроту зубов, а следом смешать её с собственной смазкой, пару раз шлепнув головкой по развязно-демонической ухмылке. Ею Чимин — твою ж мать, как непривычно знать его имя — наверняка давиться будет, стоит только на пробу толкнуться сразу поглубже. Ещё и ещё раз, пока ему кислород в лёгких не выжжет к херам, а его рука не сожмется на предплечье Чонгука, прося хоть немного воздуха. В резко уколовшей нутро фантазии — всё именно так. В реальности же задыхается только Чонгук. Снова. Вот же срань. И демон это видит. Демон на это расплывается в сатанинской улыбке. Отвечает издевательски снисходительно: — Стандартные вопросы. Так делают люди, которые хотят подружиться. Это называется коммуникацией. Тебе обязательно надо попробовать. Стандартные вопросы, ага. И ситуация совершенно стандартная. И попробовать Чонгуку обязательно надо. Попробовать либо башкой потрясти, чтобы картинка такой четкостью не отсвечивала в сознании. Чтобы рассыпалась вдребезги и не крошила больше Чонгука чудовищным возбуждением. Либо его на вкус. Дать ему попробовать себя. Либо снова глаза прикрыть. Снова до трёх сосчитать. Снова понять, что ничерта эта техника с демонами не работает. Снова попытаться взять себя в руки. Попытаться ровным голосом, который почему-то звучит едва ли не скрежетом: — Не буду я с тобой ничего пробовать. А за такие вопросы можно и по роже получить. Отрезвляющей пощечиной. При чём — самому себе. Оно же так вроде работает? Пара ударов наотмашь по щеке и человек уже в норме. Уже мыслит более адекватно. Уже не представляет с бесовской подачи лучший отсос в жизни. С Чонгуком такое едва ли сработает. По крайней мере, пока Чимин перед глазами маячит. Пока тот задницу на полу в своем логове морозит, отодвигается слегка от камеры, облокачивается спиной о сидушку дивана и закидывает на неё локоть. И рука его теперь к лицу близко. Теперь ему нихуя вообще не стоит фалангу согнутого указательного закусить. Прищуриться хитро. Хитро растянуть губы, оголяя кромки зубов ещё сильнее, словно говоря Чонгуку: я ими не только леденцы разгрызать умею. А ещё и людей. Таких, как ты. Раскусывать на раз. Знать, что у тебя на уме. О чём ты сейчас думаешь. Что представляешь. Горячо, да? Нравится? Нра-а-авится, же вижу. Тебя всего — насквозь. Мной — уже насквозь, я прав? Начни сейчас Чонгук оправдываться — ему ни один судья не поверит. Ни один, даже самый распиздатый и опытный адвокат его защищать не возьмётся, ведь дело гиблое. Ничего ему уже, сука, не поможет, потому что, да — нравится. Неправильно как-то. До лютого раздражения. Возмутительно нравится. А когда такое происходит — собственная психика услужливо включает режим выживания. Режим отрицания. Режим побитой жизнью псины — обозлённой и недоверчивой: показывай свои худшие стороны, пацан. Язви, плюйся ядом, шипи обидное. Будь собой и люди от тебя начнут съёбывать семимильными. А вот демоны — демоны будут смотреть заинтересованно с адским блеском в глазах. Демоны будут в восторге. Демоны скажут насмешливо: — За какие? Как дела? Я боюсь спросить кто за такие вопросы морды бить полезет. Чонгук чувствует, что лицевые мышцы сводит. Дёргает мелкой вспышкой гнева: ага, действительно, за какие такие вопросы, ну. Не предлагал ему демон ничего. Не намекал даже. Не запускал, цельной раскадровкой мысли от которых раскаленной тяжестью внизу живота до сих пор блядски тянет. Не наблюдал за реакцией, как поехавший, ловя каждый сорванный выдох, каждый оттенок зверского возбуждения в резко расширившихся зрачках. Не собирался демон ему ничего такого говорить. Ну или… — Или отсасывать, да? — тоже не собирался, наверное. Ну и хрен с ним. Чонгук и сам может. Ему может. Выловить его в пентаграмму, как и хотел. Вжать в стену, как и хотел. А вместо идиотских вопросов сразу на колени — хули их задавать, когда он теперь знает чё ему от Чимина надо. — Ого, удивительно. Обычно, когда я замечаю твой взгляд, ты сразу же отворачиваешься так, что кажется шею себе свернёшь. А тут даже не отрицаешь, что расслышал, не сбегаешь. — на лице Чимина мелькает что-то похожее на удивление, но быстро угасает, стоит ему увлечённо сощурить глаза. Он кивает удовлетворённо, словно сам себе что-то надуманное подтверждает. Какую-то теорию, которую в голове вынашивал, обдумывал, рассматривал со всех сторон ночами напролет, а теперь вот — смотрите-ка — она взяла и сработала. Чонгуку кажется, что его переиграли. Но казаться оно быстро перестает, как и думаться в принципе, потому что демон облизывает губы неторопливо. Точно спецом показывает как по ним распластанным языком можно мазать. Как им можно задевать кромку зубов, продавливать красноватую тонкую кожу на верхней. Как можно нижнюю закусывать, вбирая в себя полуулыбку. Как нужно. Будто учит. Предупреждает. Вот, понятно тебе? Следи за языком. От самого уголка до середины. Задержаться. Можно зубами, я не против, видишь? Запоминаешь? Запоминает, ага. Не только долгим неморгающим взглядом. Голодным таким. Жадным. Он, бляха, за Чимином в точности всё повторяет — ну, чтобы уже наверняка. Чтобы в мышечной памяти намертво отложилось. Чтобы каждое движение до рефлекторного автоматизма довести в пару таких повторений. Чтобы что? Вот — что? Чтобы к Чимину и на милю не приближаться, но в мельчайших деталях знать, как надо его целовать? Смешно, блядь. Чонгук изначально это понимает — нихрена им вместе не светит. Чонгук зачем-то повторяет за ним в третий раз. Уже осознанно. У Чонгука сейчас только одно в башке крутится: — И чё? И чё, что не будет такого. И чё, что завтра он старательно будет делать вид, что имени демона не знает. И чё, что Чимин старательно будет вертеться где-то на периферии, но никак не близко. И чё, что крыть наверняка им будет зверски? И чё? — И ничего. — демон поджимает губы и улыбается одними их уголками. Почему-то горько. И почему-то это кажется самым искренним за весь разговор. Почему-то это самым откровенным кажется. Самым настоящим, что Чонгуку могли на секунду-другую показать. — Хочешь? — Хочу. — Чонгук кивает. Ответ незамедлительный, быстрый, уверенный. И самому непонятно чего хочется больше: узнать на вкус его губы или узнать его самого. Равнозначно получается. Хреново получается у Чонгука сходиться с людьми, он же уже говорил, да? Возможно, с демонами тоже так, если в них на мгновение проскальзывает вот это человеческое. Искреннее, откровенное и настоящее. И выход тут только один. — Только без этого вот «подружиться», нахуй надо. Дружить у них не получится — Чонгук слишком сложный для дружбы. Сложный для отношений. Сложный для того, что у людей получается проще простого — по щелчку пальца, с первого взгляда, с первого рукопожатия. Ему сложно понимать людей. И зачем-то совершенно легко понимать Чимина. У того на лице всё написано. В движениях, по рваности которых нихуя не стоит считать чего сейчас из эмоций в нём больше. По долгому напряжённому взгляду. По тому, как поднимается и опадает диафрагма с частотой дыхания выше его нормы. Ага, Чонгук знает его норму. Пожалуй, лучше, чем свою собственную. Знает — полгода неслучайных взглядов и какой-то извращенной игры в гляделки не прошли даром. Не прошли по касательной. Такое вообще навряд ли когда-нибудь пройдёт. Оно, бля, навсегда. — Хах, я и не рассчитывал на большее. — чужой тихий полынный смех рикошетит осколками по внутренностям, отдается гулкими ударами под кожей. Остаётся где-то внутри так и неразорвавшимся снарядом. Бомбой замедленного действия, пульт управления которой в руках Чимина. И вместо того, чтобы подорвать всё к ебеням, он зачем-то успокаивает. — После, ты так же, как и всегда, будешь на меня смотреть и так же отворачиваться. Я, так же, как и всегда, буду где-то поблизости. Тебе же нравится эта игра. Он не спрашивает. Он утверждает. Он Чонгука тоже неожиданно хорошо знает. И неожиданно знает как того не спугнуть. Неожиданно — это срабатывает. С ним вообще всё неожиданно происходит. Особенно сейчас, когда Чимин внезапно заводит руки за спину и стаскивает с себя майку. И может, Чонгуку только кажется, но делает он это не для того, чтобы к чертям размазать совершенством тела. Не для того, чтобы кислород перекрыть возбуждением. Не для того, чтобы все мысли их башки разом выбило. Оно выбивает — правда. Все, кроме одной: кажется, Чимин делает это только чтобы Чонгук перед ним не был настолько уязвимо-обнаженным. В слоях одежды, с ветровкой на стоящем члене, с привычной грубостью в словах — он перед Чимином словно голый. Беззащитный, ведь видят его насквозь. И, чёрт возьми, теперь понятно к чему было то человеческое — искреннее, откровенное и настоящее — что Чимин неслучайно показал. Он тоже свою ментальную броню сбрасывает. Он добровольно от неё отказывается, в то время, пока сам с Чонгука такую же снимает. Говорит без слов то, что для Чонгука болезненно понятно: видишь? Мы теперь вместе уязвимы, да? Вдвоем не так страшно. Вдвоем даже весело. Вдвоем совсем не тяжело, правда? — Определенно. — выдох у Чонгука слишком уж благодарным выходит. Слишком расслабленным. Слишком очевидно с плеч срывается тяжесть многотонных плит. Слишком заметно на него реагирует Чимин — наблюдает изучающе настолько, что майку не до конца снимает, забывает о ней, и та соскальзывает по руке вниз куда-то за пределы видимости. За пределы вен, украшающих предплечье — над ними кожа вздувается, отдает синевой и Чонгук готов поклясться, что видит чёртову запредельную пульсацию. Если у демонов есть сердце — то конкретно у этого с ним проблемы. Там натуральная экстрасистолия, зверское нарушение ритма, нереальные сбои, грозящие мгновенной смертью. И кажется — не только там. Стоит Чонгуку только взгляд слегка поднять, как собственное сердце спотыкается и замирает. Полная остановка от одного только вида. От одних только плотных мышц. От упругой, исполосованной линиями скудного света, кожи. От одной только шальной мысли о том, чтобы попробовать её на вкус языком. И начать непременно с запястий. Потому что не только кожу попробовать хочется, но и пульс. Как он толкается в язык, как учащается, когда на венах вместо языка сомкнутся зубы. Насколько далеко Чимин позволит ему зайти, проверяя границы дозволенного. Бес ведь сам броню сбрасывает. Сам подпускает к своим болевым и уязвимым местам. Сам провоцирует. Сам Чонгук ни за что не остановится и Чимин, кажется, это знает. Знает, подначивает, откровенно наслаждается. У Чимина азарт в глазах пожарищем разгорается. Вылизывает языками пламени нутро Чонгука. Плавит этой нереальной близостью через экран. Кажется, протяни Чонгук руку вперёд — на ладони кожу оплавит, пластом её снимет, изжарит до угольно-черного. Кажется, демон прямо напротив сидит и нет никаких миль между. Не существует в его понятии ни времени, ни пространства, ни запретов и границ. Чимин всё собой сносит. Всё собой заполоняет — призрачным вишнёвым ароматом, который Чонгук так отчётливо почему-то чувствует. Всё собой захватывает от мыслей до тела. И телу жарко. Телу под взглядом демона настолько хорошо, что, блядь, плохо. Телу не хватает воздуха, не хватает разрядки, Чимина, сука, ему не хватает. Жалкая попытка сесть поудобнее проваливается с треском. На полу неудобно. Согнув ноги тоже. Опереться руками о прохладный паркет — нихрена не помогает. Удобно тут будет только в одном случае. Только на нём. В нём. С ним внутри. Вообще без разницы в какой последовательности, потому что от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Это любой школьник знает. Чонгук знает, что ему понравится с Чимином по-разному. Ведь ключевое здесь — он. Единственное условие. Дохрена незаменимое. На которое дохрена стоит. Полгода как. На которое дохрена невозможно смотреть без ёбаного желания. Которое дохрена пугает и притягивает одновременно. Тот наблюдает за безрезультатными попытками Чонгука принять положение выигрышенее — где ткань не будет настолько сжимать твердый член, не будет стягивать кожу до тугой боли. Выждав ещё с минуту, Чимин склоняется вперёд, поближе к камере. Смотрит серьёзно и оглядывается, словно проверяет нет ли рядом кого. Прищуривается слегка и манит Чонгука пальцем, подбивая сделать так же, как он. Прикрывает рот ладонью с правой стороны, как делают, когда рассказывают совсем уж личные секреты. Как делают, когда достают скелетов из шкафов, показывая тайну, что оберегали годами. Как делают, когда хотят сказать что-то невероятно важное. И интересно сразу становится, так, что Чонгук замирает. День сегодня просто такой — необычный. С демонами на прямой связи по видео. С их налетом искренности в адских глазах и чудовищным любопытном, которое они вызывают. Может, Чонгуку сейчас тайну мироздания раскроют. Может что-то настолько личное поведают, что это сказанное придется хоронить в себе: мало ли какие у бесов секреты. А может таинственным шёпотом произнесут: — Можешь даже не пытаться, со стояком удобнее не сядешь. Он знает. Ну конечно знает. Чонгук не сомневается — тот знал ещё до того, как начало крыть возбуждением. Ещё до того, как начал ловить на себе взгляды в упор. Еще до того, как Чонгук словил мысли о зверском голоде. Чонгук ведь жадный. Ему мало. Мало — не насмотрелся ещё за полгода. На вот это непонятное с мимикой настолько живой, что дыхание спирает похлеще, чем на американских горках. Куда им до мертвых петель, которые Чимин одной лишь ухмылкой вызывает. Куда им до тех скоростей с которыми Чимин разгоняет по треморящему телу адреналин. Куда им до срыва связок криком — Чимин срывает всё, от брони, до голоса разума и одежды. Им крышу рвёт за секунду. Сейчас — особенно. — А мне, как ты, вразвалку сесть? — Чонгук и сам не понимает почему звучит это пренебрежительно. Может, от того, что поза у Чимина — пиздец. Ноги широко расставлены, хотя в кадр попадают только согнутые колени. Голова слегка запрокинута — ровно настолько, чтобы смотреть на Чонгука из-под ресниц. Так не смотрят вовсе — так пожирают заживо. Он до сих пор облокачивается о сидение дивана и зачем-то закусывает губу, жмурясь секундно, как от боли. Рук не видно. Руки внизу. Только мышцы на плечах перекатами под кожей напрягаются, выдавая движения. Непонятные слишком. Дёрганные. Не распознать с первого взгляда что он там ими делает. А вот со второго — да, потому что: — Я же для тебя стараюсь. Смотри. — Чимин смахивает камеру со стола, скалится сатанински и резко направляет ту вниз. И — господи, блядь, боже — пиздец тут не его поза. Пиздец он сам. И то, что он с Чонгуком делает. Что он Чонгуку показывает. Как показывает. Приступ асфиксии разрывает рваным вдохом, которым Чонгук давится. Следом давится слюной. Давится словами. Давится хриплым стоном, который больше на скрежет похож. Давится видом: ноги действительно расставлены, джинса свободно выворачивается на расстёгнутой ширинке изнанкой наружу. Полосы света беспорядочно ложатся на очертания налитой кровью головки, сквозь кусок брендовой кляйновской тряпки, обхватывают тугой ствол, заключённый в чужую ладонь. Прямо так, поверх трусов. Вот же блядство. Жаром теперь хлещет не только изнутри, но и снаружи, бросая в горячечный пот. Тот проступает на висках, облепляет лоб, забивается в линии на ладонях. Ещё хуже ошпаривает неожиданно развязным от Чимина: — Попробуй, тебе понравится. — жилы на его руке напрягаются, когда хатка сильнее становится, а большой палец кружит по головке, разливая капли смазки по ткани. — Можешь не опускать камеру, я отлично читаю тебя по лицу. — и только сейчас до Чонгука доходит, что он завис, разглядывая чужой плотный стояк. Черт знает, что демон по его лицу прочесть успел. Черт знает, что Чонгук успел ему показать, слизывая с уголка губ чуть проступившую слюну. Черт знает зачем, но он подчиняется, запускает руку под штаны, жмурится морщась, совсем как недавно жмурился Чимин. Теперь понимает почему — неудобно. Неправильно. Потому что руку под другим углом держать надо. Можно даже брюки не расстёгивать только бы быстрее себя коснуться. Впиться пальцами в болезненно ноющую плоть и резко выдохнуть. И слушать дальше голос демона сквозь бой пульса в ушах. — А теперь сделай, как я. Плотнее. — Твою мать. Непроизвольно, на чистых рефлексах получается уловить что Чимин там несёт. По интонациям его голоса ориентироваться. По картинке на экране. Погрузившись в увиденное настолько, что плевать уже как искажается в удовольствии собственное лицо. Как мажет похотью до того, что во рту засухой схватывает. До того, что внутри почти судорогами топит. До того, что физически трудно расслышать сбитую демоническую речь: — Ты уже бывал в кабинете господина Канга, да? — тот задаёт вопрос и замолкает. Кажется, ждёт ответа, продолжая плотно проходиться ладонью по стояку. Гипнотизирующе. Так чётко, в том темпе, который Чонгук любит, с той же силой нажима, словно тысячи раз наблюдал за ним. Учился. Повторял. А может им просто нравится одно и тоже и этим, кажется, въёбывает гораздо сильнее прежнего. И продолжать тот, судя по всему, не собирается, пока не поймёт, что Чонгук его слушает. Вот же падла. Выдержки хватает только на то, чтобы быстро кивнуть, слизывая с губ ругательство. Чимин удовлетворено кивает следом. — У него новый стол. Дубовый. С рифлёной поверхностью — его не поцарапаешь, даже если постараешься. А ты будешь стараться, правда? — он ведёт медленно камерой вверх. По стальным косым мышцам, по напряжённому прессу, по рельефной груди, останавливаясь, как только в кадре появляется его лицо с блядской ухмылкой. — Потому что стол идеальный для того, чтобы загнуть тебя над ним, стянуть брюки до щиколоток и трахать. Медленно. Глубоко. Долго. А потом он стонет. И выдержка заканчивается. И Чонгук заканчивается. Весь мир на этом стоне разлетается ядерным взрывом. Ещё один взрыв ровно через секунду ледяным осознанием прорезает: — Хах, вот ублюдок. Так много об этом столе знаешь. Часто водишь туда доверчивых идиотов? И разозлиться толком не получается. Не получается даже воздухом лёгкие заполнить, чтобы приложить Чимина колючим и обидным. Это колючее и обидное зачем-то плещется внутри, заливает глотку ядом. Получается лишь поймать его насмешливый взгляд и подавиться лезвиями, вскрывающими неясным гневом глотку. Получается уловить, как он мягко качает в отрицании головой: — Нет. Туда — ещё ни разу. — Чимин прикрывает глаза секундно, поджимает губы, словно говоря: зато честно. И да, так уже лучше. Лучше, бляха, с его стороны честно принимать озлобленные взгляды, чем гнить изнутри ложью. И на этом он не останавливается. Дальше в честность, глубже под кожу искренним признанием. — Но как только заметил, сразу подумал о тебе. Я вообще часто о тебе думаю с тех пор, как увидел без майки на футбольном поле. Одного раза не хватило. Снимай. Чонгук помнит этот момент. Он в памяти хорошо отложился. Запутался в извилинах, да так и торчит в башке болючей занозой. Почти лето. Зной. Пахнет свежескошенной травой, взмокшей кожей и вишней. Пальцы на ногах пульсируют от того насколько часто Чонгук мяч перехватывал, уводил, давал пасс. В затылке пульсирует от чужого взгляда. Долгого, задумчивого. От него жаром по позвонку пробило в секунду. В секунду майка полетела прочь, потому что выдержать это почти нереально и не помог даже свежий порыв ветра. В секунду позади заскрежетало вишнёвым леденцом и хруст этот был громче обычного. Такой, что Чонгук подачу пропустил и проебал мяч со своей стороны поля. Пересилил себя, чтобы не поворачиваться. Чтобы дать демону видом насладиться. Запомнить. И он, бля, запомнил. Насладился. И стал часто о Чонгуке думать. И — действительно к черту одежду. Руку из штанов вытянуть ровно на тридцать секунд, за которые можно вот так медленно стаскивать кофту. Глядя на то, как скольжение кулака Чимина становится рваным, сбитым, порывистым. Как напрягаются вены на его шее, как на ней проступают натянуто жилы. Как того пробивает дрожью ничерта не мелкой. Крупной, колотящей, как разряд дефибриллятора на все двести двадцать. Как Чимин замирает, наверняка перехватывает член у самой головки, сжимает её, не давая себе даже шанса приблизиться к оргазму. И как потрясающе, блядь, при этом выглядит его лицо. Взгляд вгашенный, почти не видящий, лютый — исподлобья. Рот приоткрыт в немом стоне, который глушит Чонгука даже беззвучно. Который вынуждает едва не прорычать: — Снял бы охотнее, окажись ты передо мной на коленях с открытым ртом. Ровно таким, как сейчас. И чтобы глаза в глаза, членом ему в глотку, рукой на его затылке, путаясь пальцами в кровавом пепле. — Обязательно, Чонгук, но только не сегодня. — тот пытается отдышаться, что выходит совсем уж плохо. Слизывает с верхней губы влагу пота, дёргает нервно плечом и копошится шелестом внизу. — Нужно дождаться Намджуна, он оставил у меня телефон. Если я уеду, он оторвёт голову и мне, и тебе. И снова его дьявольский оскал крошит вдребезги самообладание, а следом вдребезги уже сами Чонгук. Потому что Чимин поднимается на ноги, игнорируя заметную в них дрожь. Игнорируя тихое, стонущее: блядь — от Чонгука. Потому что Чимин уже совершенно обнаженный, и когда он нахрен успел? Потому что усаживается он на край дивана и теперь Чонгуку видно абсолютно всё. Всё — больше и не надо. Больше уже и не некуда. Большее он и не выдержит. Это — выдерживает с трудом. У него мышцы на бедрах забитые, кажутся стальными, нереальными, как по учебнику анатомии. У него кожа пергаментная, ровная идеально. Он точно дьявол — у людей таких тел не бывает. Хрен с ним. Чонгуку не принципиально на кого дрочить, если имя этому кому-то Чимин. Если произносит этот кто-то горячим шепотом, что отдается кипящим удовольствием по нервным окончаниям: — Знаешь, я мог бы сейчас рухнуть перед тобой на колени, мокро вылизать пресс. Ты ведь даже не представляешь что я умею вытворять языком. Не представляет, да. Но пытался. Много раз вообще-то. Хреново, если честно, представлял, ведь фантазии в сравнении с тем, что он видит сейчас — херня полная. В сравнении с тем, что слышит сейчас — ебучая невинность. Особенно, когда Чимин и не думает останавливаться: — Мог бы отгрызть к хренам пуговицу на твоих брюках, сплюнуть ее на пол и потянуть вниз зубами язычок молнии. К черту их, да? — он показательно клацает зубами ровно в тот момент, когда Чонгук пытается расстегнуть ту самую пуговицу треморящими пальцами. К черту, да, легче ведь сдуру рвануть блядскую ткань до треска, чтобы пуговица слетела куда-то в сторону стены, пронеслась по паркету звонким бряцаньем и закатилась под стол. К черту, особенно когда Чимин это замечает, облизывается хищно, подсказывает что дальше будет делать. — Резинку трусов тоже зубами вниз. И не думай, что я буду аккуратным. Я всегда оставляю после себя следы. Он смотрит с ёбаным восторгом. Он жжется. Плавит не то, что кожу — ещё немного и мышцы от костей отходить начнут, а сами кости к херам обуглятся и рассыпятся пеплом. Никаких адских костров не нужно, когда этот бес вот так смотрит. Никаких раскаленных сковородок, чанов с кипящим маслом, это просто прошлый век. В аду, по ходу, придумали новые технологии. В аду, по ходу, впервые за тысячи лет совершенствуют систему пыток. В аду, по ходу, придумали это. Его, блядь, придумали и к Чонгуку отправили на испытания. Бес их успешно проходит. Чонгук успешно горит. Чонгук еле как присохшим к нёбу языком шевелит и речь почему-то кажется пьяной: — Да, я заметил. Любая псина твоей клыкастой пасти обзавидуется. И это вообще-то комплимент. Он так вообще-то хвалит. Он этим вообще-то восхищается. По-другому он и не умеет. Чонгук усмехается, проводя языком по острым клыкам, сбивая тягучее удовольствие об искрометную боль. Показывает ровный ряд зубов, чтобы Чимин убедился — у него такие же. Он тоже так может. И тот на них виснет. Откровенно залипает, сбиваясь, проводя пальцами по уздечке, вздрагивая. Плотный воздух разрезается придирчивым: тц. И Чимин склоняет голову на бок. Чимин азартно прищуривается. Говорит с угрожающей мягкостью, которую обычно слышишь перед тем, как тебе пробивают по дых: — Чёрт, где тебя учили так разговаривать? Сплошная грязь. Займи свой рот пальцами, пока я не приказал засунуть туда что-то не настолько подходящее. — и надо же: действительно пробивает. Насквозь. Молнией от макушки до кончиков пальцев. Настолько мучительно приятным разрядом, что внутри всё резко сжимается. Настолько, что член в руке позорно дёргается и сочится выбросом смазки. Настолько, что пальцы ко рту поднести не проблема вообще. Проблема в том, что они не Чимина. Проблема в том, что привкус у них не вишневый. Проблема в том, что их непозволительно мало и на языке тяжестью чужого члена они совсем не ощущаются. Но эту мысль из башки тут же выбивает чужим огрубевшим в момент голосом. — Вот так, правильно. Вылижи их. Чонгук старается не спешить, вытягивая их по фаланге медленно. Показывает на камеру, как между пальцами тянется слюна и тут же обратно ко рту их подносит, чтобы пройтись языком от основания до кончиков. Старается не закатывать глаза в приступе удушливого экстаза, когда холод остывающей слюны покрывает собственный член. Не жмуриться, блядь, чтобы видеть Чимина. Чтобы видеть, как по его светлой коже расползаются красные пятна от чрезмерного возбуждения. Видеть, как тому даже на руку сплёвывать не надо — член в руке идеально скользит. Быстро. Мокро. Развязными звуками, которые собственную квартиру наполняют. Которые потрошат изнутри сладкой пыткой. И они растягиваются в садистский восторг, когда Чимин тянет неожиданное: — Когда в этой клыкастой пасти окажется твой член — не советую слишком много болтать. Но, я разрешу тебе стоны. — он смотрит многозначительно, рукой двигать перестаёт, лениво подаваясь вверх лишь бедрами. Без труда вообще, словно мышцы и так сталью не налиты. Толкается в кулак так же, как толкался бы в тело Чонгука. Говорит уже громче, настойчивее. — Разрешаю прямо сейчас. Давай, Чонгук. Только сейчас Чонгук понимает, что сдерживался. Что нижняя губа саднит пронзающей болью, а отпечаток зубов на ней ноет. Понимает: а на кой хер оно ему надо было вообще? Понимает и наращивая темп, стонет так, как хотелось давно — громко, бесстыдно, порочно. Ловит такой же откровенный полустон-полувыдох в ответ. Ловит его дрожью где-то внутри, которая мурашками оседает на коже. Ловит себя на мысли, что ничего восхитительнее он в жизни не слышал. И Чонгук вовсе не о стоне. Он о своём имени из уст самого дьявола. Ему стоит неебических усилий сфокусировать на Чимине взгляд. Картинка перед глазами плывет мягкой полутьмой от экрана. Расползается призрачным свечением вокруг телефона. Собирается воедино медленно, не до конца. — Давай, спиздани, что узнал моё имя, когда оно высветилось на телефоне Намджуна. — Чонгук фыркает, ожидая, что только что поймал демона за задницу. Сам он знает, что это не так. Намджун с именами не дружит. Ему нравятся клички. Ему нравится необычное. Чонгуку нравится сама мысль того, что Чимин узнал его имя явно не сегодня. И — вообще-то демон ему попался до пизды честный. Вообще-то это немного раздражает. Вообще-то Чонгук ожидал, что тот начнет оправдываться, а не: — Не-а, вообще-то ему позвонил «Шкет». — тот закусывает издевательский оскал, а потом и вовсе пытается не заржать. Но секунду спустя становится серьезным. — Я его о тебе расспрашивал. Вообще-то, узнал только имя. Как думаешь, почему? Думать? Хах. Для того, чтобы думать, нужно напрячь извилины, запустить мозговую активность, херануть током по нейронам, чтобы пахать начали в полную силу. Думать сейчас у Чонгука не получается совсем, потому от демона через экран пышет жаром. Потому что мозг оплавило талым воском и размазало по стенкам черепа. Не может Чонгук думать. Обстоятельства не те. Не тот случай. Чон плечами отстранённо пожимает, не сводя взгляда с его груди. Чимину явно воздуха не хватает. Чонгуку не хватает слов и выдержки: — Да хер вас демонов разберёшь. И надеется на то, что тема будет закрыта на следующие минут десять. Может и на пять — он не в курсе насколько его ещё хватит. Обычно хватает надолго. С этим бесом — надо быть реалистом. С этим бесом он уже два раза чуть не проебался и не спустил сначала в штаны, а потом в ладонь. Бес об этом явно догадывается, движется плавно чуть ближе к экрану. Небрежно, но Чонгук видит-ощущает-знает, что движения отработанные. Что каждое из них продумано: от непринужденно расставленных чуть шире ног и слегка выгнутой под правильным углом спины, до неосторожно взлохмаченных пятерней волос. Такое случайно не сделаешь, такое только перед зеркалом изо дня в день репетировать, совершенствовать, шлифовать до идеала. Таким и убить, сука, можно. Чонгук уже почти в наркотической отключке — ещё немного и вмажется передозом окончательно. Но явно не раньше, чем Чимин скажет: — Включи воображение, Чонгук. — он закусывает губу, давая время подумать. Выпускает её медленно, проезжаясь зубами по краснеющей коже. — Я знаю, как ты выглядишь без майки. — кивает подбородком на вид, который ему открывается, облизывается зверем. И возобновляет движения кулаком вверх-вниз. Туго. Плотно. Жёстко. — Я пробовал на вкус твое имя, когда тебя без неё вспоминал. — запрокидывает голову, чтобы стоном искрошить все нервы в мясо. — И знаешь что? — кидает на Чонгука жадный взгляд сверху вниз, от которого вести начинает настолько, что башка кружится. — Во время оргазма оно звучит ахуительно. Я тебе покажу. — добивает заполошным выдохом. — Уже скоро. — Я тоже. Тоже скоро. Хах, какие нахуй десять минут? Какие нахуй пять? О каких вообще минутах речь идти может, когда уже глотку перехватывает гортанным и хриплым. Когда звуки вязнут отдаленной пошлой акустикой. Когда внизу скручивает тянуще-оргазменной так, что Чонгук едва видеть может. Когда скрежет собственных зубов перебивается дрожью каждой мышцы в теле. А от головки до мышц на прессе и груди тянется нитями концентрированный заряд. Чонгук подставляет руку под головку, чтобы не изгваздать спермой экран, хотя на лицо Чимина, пусть и вот так — кончить хочется очень. Ещё не немного, пара толчков и: — Ты? Не-е-ет. — и едкий голос, вынуждающий в непонятках Чонгука нахмуриться. Он морщит нос, сглатывает, смотрит на щерящегося довольно Чимина: чё не так-то? Тот только головой отрицательно качает. — Нет, Чонгук. Сейчас ты остановишься. — и смотрит он так, что остановиться реально приходится. Смотрит с мрачным весельем в темных глазах. Отравляет им. Толкается языком в щеку, убеждаясь, что Чонгук к себе больше не притрагивается. — Отлично. И соберёшь большим пальцем смазку с головки. — кивает утвердительно, когда Чонгук вопросительно на него косится. Какого черта? Первое: какого черта от Чонгука остановил. Второе: какого черта Чонгук беспрекословно, бляха, всё выполняет. Какого. Блядского. Черта. — Ммм, такой сочный блеск, не удержаться, да? — бес заинтересованно приближается, словно в тотальной тишине Чонгук его не расслышит. — Какая она вкус, Чонгук? И сам не останавливается. Сам продолжает. Сам захлёбывается выдохами, когда Чонгук подносит большой палец к губам и слизывает с него солоноватый глянец. Сам шипит, втягивая сквозь зубы воздух по ту сторону экрана, когда язык мягко вокруг фаланги оборачивается и Чонгук ускользающую вниз каплю пытается поймать. — Вишнёвая, блядь. — Чон в последний раз мажет влагой по подушечке, с удовольствием замечая, как у Чимина челка ко лбу липнет. Как того колотит. Как у него зрачки почти за радужку разливаются чернотой. — Сам распробуешь. — С удовольствием. Каждую каплю. — у демона уголки губ судорогой сводит. Ей красиво зубы оголяет, но разомкнуть он их не может. Челюсть не то свело, не то удовольствием настолько прошило, она в таком напряжении теперь намертво. И сквозь острый оскал слова ещё больше вмазывают. — Я всего тебя хочу попробовать. Почти сожрать. Оставить засосы на самых видимых частях тела. Такие ни за шарфами, ни за пластырями не спрятать. — Чимин явно не понимает что с Чонгуком делает. Явно не понимает, что прицельно попадает в точку раз за разом, вскрывая каждый чёртов заёб Чонгука на засосы, укусы, следы на теле. У Чонгука есть фетиши. У Чимина есть потенциал. — Чтобы каждый раз, когда ты их случайно заметишь в отражении — вспоминал кто тебе их ставил. Как. Насколько это было ахерено. — у Чимина голос срывается в грубые тональности и это финиш. Это, блядь, конечная. Это треск в ушах, словно кости выламывает, и лютое напряжение в теле до почти рвущихся мышц. — И как ты просил ещё и ещё, потому что тебе самому это нравится. Нравится, господи, да. Как же нравится. Взгляд отвести невозможно. Насытиться им невозможно. Невозможно ни детали упустить, когда Чимин дышит так часто и мелко. Когда уже наплевав на всё, размашисто и резко в кулак вколачивается. Когда можно его подразнить, еле соображая: — Смотри не слови стояк в коридоре, когда меня с ними увидишь. И получить не то подтверждение, не то обещание: — Я словлю. Стояк, а потом тебя. Прямо в кабинет. — Чимин запинается. У него брови изламывает. Его всего к херам ломает. И глаза он еле как открывает, чтобы хлестануть вгашенным взглядом. Чтобы зачем-то напомнить. — Дубовый стол — помнишь? — Помню. Он помнит, да. Поверхность там рельефная, её не поцарапать. Но Чонгук постарается. Очень. У него кожа тонкая. Кадыком почти прорезается, когда демон сглатывает, тут же открывая рот: — А моё имя? — непонятно зачем спрашивает. Непонятно, потому что размышлять над этим нихрена не выходит. Выходят только тихие стоны с перебоями. Выходит только выхватить взглядом по новой острую линию челюсти, пот градинами на шее. Одна капля срывается вниз прямиком на твердый темный сосок. Чонгука срывает в стон: — Чимин. И накрывает основательно. Перебивает хребет заострённой каленной спицей — Чонгука вытягивает струной, прорезает вдоль осколками беспорядочного удовольствия. Пронзает иглами бредового кайфа, который он никогда ещё не ловил. Слепит тьмой под закрытыми веками. Пульсирует горячим по каждой клетке тела и рвет их в ошмётки одним лишь его именем. Одним лишь им. Одной сплошной судорогой — долгой, тягучей, выматывающей. Подставленная ладонь не помогает — сперма каплями стекает по экрану. Твою ж мать. Да и хрен с ней. Реально — плевать. Потому что когда Чонгук глаза открывает, Чимин напротив пытается отдышаться с тихим и удивлённым: — Блядь. Тот ещё в себя не пришел. Залипает на свою руку в белёсой вязкой мути. Смаргивает пару раз, вертит растрёпанной башкой в поисках того, обо что можно сперму вытереть. И теперь на демона едва ли похож. Вместо страха вызывает только улыбку. Да и хрен с ним. — Ненавижу вирт. Мокро, липко и послать за водой некого. — собственный голос ржавым становится, звучит скрежетом. И наконец расслабиться можно. Откинуться на выставленные позади руки. Наконец Чимина разглядывать без лишних мыслей можно. Сейчас уж точно. Сейчас тело и мозг ловят дзен. Сейчас брони на Чонгуке нет. Сейчас всё простым и понятным кажется. — Повторим? — и вопросы у Чимина простые и понятные. И улыбается он почему-то мягко и сонно. Как Чонгуку не улыбался ещё никогда. Возможно — и никто. И ночь уютной сразу становиться. А дождь Чонгук неожиданно любит. Тот барабанит по стёклам, красится в рассветный оранжевый. И повторить Чонгуку вроде хочется, но: — Нет. — твёрдо и четко, что вызывает у Чимина смутно разочарованный выдох. — Не тут. — тут же добавляет Чонгук. — На дубовом столе. Завтра. — он губы поджимает, кивая на телефон. — Я отключаюсь, Намджун с аватарки очень осуждающе на меня смотрит. Не поднимай больше телефон за него, это же пиздец. И перед тем, как нажать на кнопку, замечает что тот заметно расслабляется. Сдувает челку со лба. На последних миллисекундах слышит пораженное: — Пиздец. — и кажется, Чимин совсем не о звонке. Чонгук согласен — это пиздец. Потому что через пару недель почти ничего не меняется. Вселенная не схлопывается, моря не выходят из берегов, апокалипсис так и не случается — Чонгука не тащат в ад. Потому что Чимин всегда где-то рядом таскается. Но теперь уже близко настолько, что Чонгук пропитывается запахом вишни. Да и хер с ним — ему впервые с кем-то настолько легко.