Настоящее время
— Господин…? Раздавшийся где-то в отдалении негромкий мужской голос, обладатель которого тщетно пытается вызволить Куникудзуши из размышлений, проносится мимо господина, словно отзвук ветра, скользнувший сквозь деревянные перекрытия крыши. Она возвышалась над перекинутым через ручей мостом, на котором прямо сейчас молодой господин, стоя у перекладин, за кое-кем пристально наблюдал… — Господин, вы меня слышите…? Как бы Ямадзаки ни пытался дозваться до него, Куникудзуши не обращал на самурая никакого внимания: вопреки всякому здравомыслию, он был слишком поглощён собственными наблюдениями, вызывающими в его голове тень невольных горьких сомнений… — Господин…? Стоя посреди небольшого двора, находящегося между казарм, в которых проживали и тренировались самураи, господин стал невольным свидетелем одной весьма неожиданной сцены. Она была наполнена движением до предплечья сокрытых шёлковой тканью и исполосованных шрамами рук, что даже в полубреду молодому господину кажутся знакомыми и почти ощутимыми где-то у изгиба его собственной талии… Он неотрывно наблюдал за движением чужих губ, что прямо сейчас аккуратно тянулись в красивой улыбке на фоне статного профиля, очерченного мягким светом восходящей в небе луны. Такой же холодно-белоснежной, как и водопад из длинных, переливающихся, словно серебро, волос, спадающих на широкие крепкие плечи… — Господин Райдэн. Он не слышал, как Ямадзаки громче обращается к нему, пытаясь вытянуть из размышлений. Куникудзуши был слишком поглощён картиной, вызывающей воспоминания, которые вспышками возникали в его голове… — Господин, вы в порядке? И прямо сейчас все эти всплывающие в его сознании сцены и слова, которые его самурай когда-то нашёптывал ему — о верности и поклонении, о том, как готов умереть от рук господина, если только он захочет — теперь всё это отзывалось в груди Куникудзуши колкой горечью, ведь… Прямо сейчас Кадзуха… Был не один. — Ямадзаки… — Да, господин? Он сидел рядом с миловидной хрупкой девушкой, на вид показавшейся Куникудзуши немного знакомой. Её профиль казался самым простым, присущим женщинам её возраста, однако она была весьма красива и имела удивительный, нехарактерный японцам серый цвет глаз. — Кто это…? — Вы о девушке рядом с Каэдэхарой? Куникудзуши не отвечает на вопрос Ямадзаки, потому что продолжает пристально, въедливо наблюдать, как эта самая девица, помимо добродушной улыбки, позволяет себе… — Это Кацуми, господин. …касаться руками его самурая. Помогая Кадзухе освободиться от верхних слоёв одежды, чтобы обнажить его плечи, девушка водит по его телу ладонями, скользя небольшим полотенцем по его коже, делая это робко и достаточно медленно… — Кто она? Молодой господин холодным тоном озвучивает свой вопрос, едва заметно заостряя взгляд на девчонке, встретить которую здесь… оказалось для него большим откровением. Куникудзуши нечасто прогуливался здесь, в дворах между казарм, посещая места тренировок своих самураев. Он делал это крайне редко, особенно в последнее время, однако статус господина обязывал его навещать своих подчинённых в целях контроля их боевой подготовки. — Она одна из служанок, господин. Собираясь сегодня прийти сюда, Скарамучча предполагал и, возможно, где-то в глубине души даже надеялся, что ему удастся встретиться с Кадзухой, с которым он не виделся уже пару недель после той странной ночи в саду, когда Куникудзуши упал на ровном месте, а потом… — Что она здесь делает? Его мысли перебивает его собственный голос, что слышится суровым и хлёстким, выказывающим раздражение, плохо скрываемое под тенью безразличия. Почему-то ему откровенно не нравилось наблюдать за тем, как кто-то, будь то девушка или другой мужчина, неважно по какой причине, касается Кадзухи… — Насколько мне известно, она помощница Каэдэхары, она часто приходит сюда во время его тренировок. Молодой господин едва заметно сжимает губы, только сейчас замечая, что эта самая Кацуми не просто бесцельно водила руками по телу самурая — она обрабатывала мелкие шрамы и раны на его груди и плечах, и даже на его шее… Которую когда-то Куникудзуши имел возможность целовать. Он едва заметно вздрагивает, ощущая, как нечто едкое и липкое разливается по его телу, словно вязь, стягивающая в груди неприятное жжение. Это было нечто сравнимое с обидой, злобой и желанием немедленно прекратить всё это — ворваться в идиллию, воцарившуюся между Кадзухой и его помощницей, что продолжала короткими движениями касаться его тела, пускай даже через ткань полотенца, пускай даже ради того, чтобы обработать его раны… — Кхм, господин, позвольте мне узнать, после прогулки вы намереваетесь отправиться в кабинет? Господин Камисато просил вашего разрешения, он… Куникудзуши пропускает мимо себя всё, что говорит ему Ямадзаки: все его пояснения и вопросы, всё, что волновало начальника охраны, казалось господину пустым звуком — шумом на фоне, перекликающимся с журчанием ручья. Господин не мог справиться с внезапно возникшими приливами душащей его обиды, в одно мгновение достигшей так глубоко в его груди, что он непроизвольно сжал свои ладони. Он пытался убедить себя, что ему стоит отвести взгляд и уйти, ведь прямо сейчас ему казалось, что он наблюдал не просто за служанкой, помогающей самураю, он будто стал свидетелем некой близости влюблённых, что в его глазах представлялось таким странным, таким вопиющим и непотребным… — Господин…? А ещё, помимо особенного, деликатного внимания Кацуми, сам Кадзуха отвечал ей не меньшей любезностью. Он наблюдал за нежными движениями её рук, изображая на губах благодарную мягкую улыбку — такую, которую Скарамучча никогда не замечал в отношении себя. Почему…? Почему прямо сейчас вместо того, чтобы думать о разговоре с Ямадзаки, о проблемах с кланом Камисато, глава которого вот-вот должен приехать, вместо забот и дел, которые должны волновать господина как человека, под которым находится целая преступная организация… Почему всё это отходит на второй план, стоит ему лишь увидеть, как его самурай дарит улыбку кому-то другому…? — Господин…? Его снова зовёт Ямадзаки, возвращая в реальность, сталкиваясь с которой Куникудзуши ощущает некое… опустошение. Он разжимает ладони и наконец отводит взгляд, уводя его в сторону в надежде, что никто не заметит проблеск его истинных чувств. — Ты прав, нам пора, — бросает он холодно и коротко, делая шаг назад, отходя от моста в намерении направиться обратно по дороге, ведущей к главным воротам — прямо на выход. Стоило уйти сразу, как только он заметил Кадзуху рядом с той девушкой, к тому же… в этом не было ничего странного: Кадзуха до сих пор не женат, его клан разрушен и уничтожен подчистую — неудивительно, что он, единственный оставшийся из Каэдэхар, подумывает о женитьбе и семье. И о чём только Куникудзуши думал, соглашаясь на близкие отношения с неженатым мужчиной…? — Господин…? С вами всё в порядке? Молодой господин, игнорируя чуть вопросительный взгляд Ямадзаки, спешным шагом направляется прочь — подальше от самурая, в котором заключена его самая большая слабость, но самое главное, подальше от мыслей, обличающих в нём, грозном и жестоком господине… …влюблённого мальчишку. Он ступает быстро, стараясь не подпускать к себе и доли сомнений остаться или обернуться. Он старается уверенно идти вперёд, даже не подозревая, что прямо сейчас взгляд чужих алых глаз, смотрящих на него… полон победного довольства.________
— Вы уверены, господин…? — Ямадзаки слегка хмурит лоб, встречаясь со взглядом аметистовых глаз, что в ответ смотрели холодно и неподвижно, выказывая решительную уверенность господина в ранее сказанных словах. — Ты смеешь сомневаться в моих решениях, Ямадзаки? — сохраняя маску полного безразличия, Куникудзуши смеряет своего помощника сощуренным взглядом. — Если твой господин изъявляет желание лично свершить казнь, ты должен смиренно согласиться и подготовиться, а не задавать глупых вопросов. Куникудзуши прекрасно понимал, почему Ямадзаки вдруг осмелился спросить, уверен ли господин, что хочет самостоятельно провести сегодняшний обряд казни над преступником, совершившим подлое предательство. Ямадзаки уже не впервые демонстрировал некую обеспокоенность за состояние молодого господина, который, в свою очередь, старательно это игнорировал. Даже если его действительно застала какая-то болезнь, как глава клана, он не имел права оставлять свои обязанности — как и все, он должен был присутствовать на сегодняшней публичной казни, которая проводилась в поместье почти каждую неделю. Таковы были правила клана Райдэн, глава которого иногда самолично исполнял роль Кайсяку — человека, свершающего казнь через обезглавливание. — Я вас понял, господин. Поэтому, как бы Ямадзаки ни переживал о состоянии господина, у него не оставалось выбора. Он не мог воспрепятствовать его решениям и желаниям, даже если они могли повлечь за собой необратимые последствия. — Иди, — бросает ему Куникудзуши, прикрывая глаза в ожидании двух недалеко сидящих служанок, всё это время терпеливо ожидавших, пока Ямадзаки покинет зал, оставив господина в комнате одного. Ему было необходимо переодеться и подготовиться перед походом во двор, предназначенный для публичных казней. Обычно подобное проводилось в закрытых помещениях или залах, в которых умещалось совсем немного гостей, но для главы клана Райдэн процесс казни имел особую ценность. Таким образом он, научившись этой жестокой практике, запугивал своих слуг. Он заставлял смотреть их на искорёженные тела, отрубленные головы и лужи крови только ради того, чтобы проучить их и показать судьбы тех, кто осмелился идти против господина. За несколько лет его правления кланом это воспитало в подчинённых определённый образ мышления, но самое главное — в их умах засел страх. Большинство из них очень боялись господского гнева, хотя некоторых всё равно приходилось ловить на лжи, воровстве или предательстве. Однако, несмотря на свою жестокость, Куникудзуши был очень справедлив. Он не казнил людей просто так: он не отрубал им головы за мелкое враньё или ворованный кусок хлеба, он казнил лишь тех, кто смел покушаться на его жизнь и место главы преступной группировки, основателем которой он являлся. Куникудзуши помнил, что человек, которого он будет казнить сегодня, был когда-то одним из очень способных самураев, выходцем благородного клана, воспитание которого, однако, вероятно, дало осечку, раз он решился продать чертежи из кузниц клана Райдэн каким-то проходимцам. Подобное расценивалось не просто как предательство, но и как распространение государственной тайны, ведь этот самурай продавал чертежи за границу — в Китай. При одном лишь упоминании о своих китайских конкурентах Куникудзуши приходил в ярость. Об этом не знали разве что глухие бродяги, не слышавшие его красноречивых и грубых высказываний в сторону ушлых китайцев, которые то и дело пытались выманить у клана Райдэн секреты производства и ковки мечей. Поэтому ни о каком незнании или глупости предавшего самурая не могло быть и речи. Подонок сделал это намеренно и теперь понесёт соответствующее наказание. Закончив с одеждой и волосами, которые служанки помогли господину собрать в тугой хвост, Куникудзуши направился на улицу, надеясь, что Ямадзаки успел предупредить других самураев и подготовить всё для его прихода. Пройдя сквозь открытые слугами двери и вдохнув свежий зимний воздух, Куникудзуши размеренным и спокойным шагом направился вдоль выложенной камнем дорожки, ведущей прямиком вокруг двора. Молодой господин шёл в сопровождении двоих самураев, ступающих чуть позади него, не позволяя перекрывать ему путь и взор, который в одно мгновение… М…? …сквозь покрывало белого снега, застлавшего поверхность земли, встречается с удивительно странной, внезапной для господина находкой. Он почти под своими ногами, на слегка притоптанном снегу, вдруг замечает отблеск красного оттенка, который силуэтно кажется смутно знакомым. Это было маленькое, но пышное соцветие… ликориса. Цветка, не растущего ни в его саду, ни где-либо в окрестностях — это было бы слишком неразумно, учитывая то, что присутствие ликориса означало дурное знамение… о смерти. Куникудзуши замедляется, взглядом упираясь в лежащий прямо на снегу цветок, кажущийся ему скорее каким-то абсурдом, чем предостережением о том, что дорога, по которой он ступает — ведёт его в мир мёртвых. Господин не придавал большого значения подобным вещам, и единственная мысль, которая взволновала его — это откуда в его поместье взялся ликорис? Это чья-то неуместная шутка или… — Господин? Он слышит, как один из самураев, вероятно, беспокоившийся из-за того, что господин внезапно остановился, зовёт его, тем самым вызволив из коротких рассуждений. Куникудзуши ничего не отвечает мужчине и, подняв голову, уверенным шагом переступив лежащий на снегу цветок, направляется дальше. Он в тот же миг отпускает всякую мысль о том, что именно он видел и каким образом ликорис оказался под его ногами. Вероятно, это была просто какая-то случайность.________
— Прошу вас, господин. Он обращает медленный, лишённый всяких эмоций взгляд к протянутому одним из самураев чёрному футляру, внутри которого покоилась изящная длинная катана, имеющая красивую, точно выверенную гравировку, обозначающую принадлежность клинка главе клана Райдэн. Это была специально изготовленная для молодого господина катана, предназначающаяся для исполнения казни. Она была лёгкой, острой и идеально подходила для цели, которой Куникудзуши обучался с ранней юности. Свершение казни путём обезглавливания было непростым и требующим особой подготовки навыком, заключающим в себе тонкое искусство: движение катаны должно рассечь шею казнённого одним точным, уверенным ударом, в который ни в коем случае нельзя было вкладывать слишком много сил. Куникудзуши никогда не робел и не испытывал дискомфорта при исполнении казни — он действовал аккуратно и сосредоточенно, осознавая, что не имеет права даже на малейшую осечку перед толпой собравшихся слуг со всего поместья. И прямо сейчас, стоя посреди просторной площадки, окружённой деревянными перекрытиями, позволяющими наблюдателям сидеть на полу, не касаясь толщи холодного снега, Куникудзуши принимает в руки свою катану, чувствуя на себе сотни пар глаз, внимательно следящих за каждым его движением. За хваткой обнажённой руки, которой молодой господин поднимает катану, бесшумно вынимая её из прочных ножен, скрывающих блестящий, ровный и изящный клинок. За его движением наблюдал абсолютно каждый присутствующий — это было подобие ритуала семьи Райдэн, обязывающего слуг поднимать голову в момент, когда господин вынимает катану из ножен, обнажая и демонстрируя её величие. Это была дань уважения наследию клана — изготовлению и ковке клинков, делу, являющемуся основным родом деятельности семьи Райдэн вот уже несколько столетий. Вытянув катану, Куникудзуши обращает едва заметный взгляд к присутствующим: к слугам и самураям, сидящим вокруг него. И в глубине души молодого господина закрадывается мысль, что среди них, где-то здесь, прямо сейчас за ним наблюдает… Кадзуха. Осознание этого заставляет Скарамуччу украдкой скользнуть вдоль рядов в надежде заметить знакомый силуэт, очерченный водопадом белоснежных волос. Кадзуху трудно не заметить с его выделяющейся внешностью посреди остальных, и именно поэтому Куникудзуши достаточно быстро находит самурая взглядом, но не обращает внимание на выражение его лица — одного лишь подтверждения того, что Каэдэхара находится здесь, было вполне достаточно. Он почему-то хотел, чтобы Кадзуха сейчас смотрел только на него: на его величие, грацию, на его статус и власть, которую он буквально удерживал в своих руках. Он желал предстать перед каждым своим подчинённым жестоким и хладнокровным, но перед Кадзухой… С того самого дня, когда господин застал его с той девушкой, прошло вот уже несколько дней, и всё это время господин старательно избегал не только самого Каэдэхару, но и всяких мыслей о нём. Осознание того, что у Кадзухи есть интерес в лице красивой девушки, по началу мучавшее Куникудзуши, неожиданно помогло ему… отречься и даже успокоиться. Он снова проводил одинокие ночи в своей спальне, только теперь не допуская даже близко фантазий о Кадзухе, полагая, что не имеет на это права. Как бы там ни было, больше это не имело никакого значения — именно так молодой господин думал, даже не подозревая, что погрязает в очередном самообмане… Отпустив все эти мысли, Куникудзуши наконец ступает вперёд, свободно и легко шагая по твёрдой земле, сокрытой под небольшой толщей снега. Ему достаточно непринуждённо удаётся передвигаться из-за отсутствия лишней одежды, которую слуги помогли снять ему до того, как приступить к ритуалу. Приговорённый к казни самурай сидел прямо перед господином с грозно опущенной головой. Он не имел права взглянуть на него и произнести хоть слово — он обязан был смотреть на свои руки, которые удерживал на коленях, при этом не имея возможности опустить или закрыть глаза. Спрятать их также не удавалось из-за отсутствия длины волос, которые при казни самураям безжалостно отрезают — в знак его личного позора перед своим господином. Куникудзуши делает рядом с самураем последний шаг, ступив который означает приказ поднять голову и стеклянный взгляд, в котором поблёскивал животный, инстинктивный страх в преддверии собственной смерти… У предателя не было возможности сказать последних слов, раскаяться или попросить о милости — он должен был с честью принять свою смерть и то, что господин самолично решился казнить его. Куникудзуши опускает взгляд к его лицу, не испытывая никаких эмоций, кроме уверенной сдержанности и сосредоточенности — той, с которой он сжимал плетёную рукоять катаны, готовясь в одно мгновение возвести её в сторону. Молодой господин аккуратно вытягивает руку, выставляя клинок на обозрение всем своим подчинённым, дожидаясь момента, пока каждый обратит свой взгляд на блестящее лезвие величественной, ювелирно выполненной катаны. Её движение привлекает взгляды абсолютно всех, и это мгновение, являющееся последним для приговорённого к смерти самурая, кажется молодому господину особенно насыщенным и ярким… Он с неким упоением, опуская взгляд и заключая в нём сдерживаемую ярость, отводит руку ещё чуть в сторону и наконец с присущим ему изяществом, слегка удерживая в ладонях рукоять клинка, возносит его прямо над самураем… И за долю секунды, исполняя касание лезвия к чужой шее, что с лёгкостью перерезается под несильным давлением, Куникудзуши наблюдает за движением резко вспыхнувшей алой крови, окропившей его руки, одежду и снег под ногами. Одно уверенное плавное движение, забравшее жизнь человека, отзывалось теперь не более чем лёгким дискомфортом в чуть дрогнувших ладонях — в самое последнее мгновение, когда клинок Куникудзуши достиг конца чужой плоти, господин почувствовал некоторое сомнение. Он наблюдал, как отрезанная голова с лёгкостью скатывается вниз, оставляя за собой ярко-багряный цвет на белом снегу. Именно в это мгновение Куникудзуши невольно поддаётся желанию поднять свой взгляд вперёд — именно туда, где находился один из его самураев… Он очень хотел увидеть выражение его лица, желал найти в нём страх, возможно, отвращение или что-то, что навсегда определит господина чудовищем: жестоким, хладнокровным, таким, на чей счёт Кадзуха, вероятно, обманывался, но… за ту секунду, в которую господин заглядывает в лицо своему самураю, он видит… восторг. Неподдельный, неприкрытый, кажущийся ему чем-то предельно странным, граничащим с помешательством. Пока остальные слуги наблюдали за клинком, принёсшим смерть предателю, Каэдэхара неотрывно следил за самим господином, и, встретив его взгляд, полный алого безумия, Куникудзуши невольно раскрывает губы, словно в неком оттенке изумления. Он надеялся предстать в глазах Кадзухи жестоким, но… Молодой господин вдруг делает слегка неаккуратный шаг назад, устало опуская голову к луже крови, растёкшейся у его ног. Он украдкой наблюдает за самураями, один из которых подносит господину небольшой платок, чтобы Куникудзуши вытер катану, прежде чем положить её обратно в ножны. Куникудзуши неспешно проделывает всё это, взглядом не касаясь своих рук и самой катаны — он держит его опущенным, наблюдая за вязью красного витиеватого узора, расплывающегося прямо перед ним — на полотне белого снега, из которого вдруг… Что это…? …внезапно, плавно и изящно раскрываясь, распускались… ликорисы. Красивые, алые, пышущие созиданием и переливающиеся знакомыми до глубокой боли Куникудзуши оттенками…«Это цветок смерти, милый Дзуши…»
Ненавистный цвет глаз, одинокой пряди в длинных волосах, вишнёвых губ, тянущихся в лукавой улыбке, и худых белых рук, держащих букет ликорисов…«Не стоит её бояться. Все мы люди, идущие одной дорогой…»
Их аромат в сочетании с запахом крови и пороха, дыма огня, опоясывающего всё вокруг, и вкус горьких, солёных слёз…«Никому не сбежать с этого пути, даже божествам…»
— Кх… Куникудзуши едва заметно хмурится, ощущая, как его голову пронзает нестерпимая, сильнейшая боль — он чуть рваным движением, почти роняя катану в руки рядом стоящего самурая, отходит назад и отворачивается. Запах чужой крови, стали и снега, восторженный взгляд алых глаз и проклятые ликорисы… — Господин…? Он не слышит, как кто-то из слуг зовёт его, он медленно идёт назад, переживая сильнейшую боль, которую попросту не мог отразить на своём лице в присутствии всех своих подчинённых. Он стоически выдерживает внезапный болевой приступ, подходя обратно к Ямадзаки, рядом с которым двое служанок, поднимаясь со своих мест, принимаются помогать господину омыть его руки в воде, избавляя их от следов крови. Куникудзуши с трудом выдерживает каждую секунду, дожидаясь, пока наконец служанки помогут ему надеть верхнее кимоно и сопроводят его со двора — прямиком в сторону купальни. Однако, прежде чем уйти, господин оборачивается к убитому самураю, тело которого уже было унесено. На его месте осталась только лужа крови, обозначающая случившуюся казнь, и ничего более… Никаких ликорисов.________
— А…?! Резкое, неожиданное, почти оглушающее движение чужих рук, внезапно оказавшихся по обеим сторонам талии Куникудзуши, заставляет господина рефлекторно дёрнуться в попытке повернуться и обратить взгляд на того, кто осмелился схватить его в полумраке, как ему казалось, пустующей купальни. Сразу после казни молодой господин направился в ванную, чтобы освободиться от фантомных ощущений липкой, грязной крови, которой была окроплена не только ткань его одежд, но и руки. Пускай служанка и омыла его ладони, Куникудзуши всё равно чувствовал себя отвратительно грязным — это происходило всякий раз, когда ему приходилось публично расправляться с неугодными. Однако стоило ему шагнуть в зал купальни, в которой он, на удивление, не встретил никого из слуг, как вдруг… — Ха…? Его неожиданно встречают грубым и наглым подобием объятий. Несмотря на то, что ничего не подозревающего Куникудзуши откровенно застали врасплох, он не позволил себе растеряться и всё же предпринял попытку вырваться, с разлёта замахнувшись рукой, чтобы ударить недоброжелателя, посмевшего напасть на господина в его же поместье. — Пусти…! Скарамучча не успевает отдать приказ отпустить его, потому что незнакомец закладывает его рот крепкой ладонью, не давая вымолвить больше и звука. И это резкое, грубое движение, сопровождаемое низким издевательским смешком вместе с попыткой развернуть и толкнуть Куникудзуши прямо к стене, заставляет его ощутить укол неподдельного испуга… Однако стоило только ему почувствовать хватку чужих рук на своих запястьях, а затем и горячо проскользнувший шёпот… — Будьте тише, господин. …как Куникудзуши ещё сильнее вздрагивает, в одно мгновение узнавая этот мягкий, вкрадчивый тембр голоса… — Вы же не хотите, чтобы нас услышали? Кадзуха…?! Несмотря на то, что Райдэн узнал голос своего самурая, он не переставал совершать попыток выбраться: наоборот, его начало откровенно возмущать поведение своего подчинённого. Что только взбрело в голову Каэдэхаре, осмелившемуся схватить своего покровителя таким вот образом… — Я прекрасно слышу, о чём вы думаете, господин, — опускаясь губами прямо к его ушку, шепчет Кадзуха, слегка ослабевая хватку своей руки, которой крепко зажимал рот Куникудзуши, давая тому сделать неглубокий вдох, — можете не прощать мне эту дерзость. Скарамучча слабо, прерывисто выдыхает, слегка расслабляясь — насколько это было возможным в положении, в котором он находился прижатым к стене крепким телом своего самурая, намерения которого он ощущал сквозь ткань одежды… — Каэдэхара, что ты себе позволяешь?! — слегка возмущённым тоном проговаривает Скарамучча, пытаясь не обращать внимание на касания чужих горячих рук к своему телу. — Сейчас же отпусти меня… В ответ Кадзуха издаёт хрипловатый смешок и, подаваясь чуть вперёд вместе с касанием тёплых губ… — Чтобы вы снова сбежали от меня? — произносит он, свободной рукой касаясь изгиба у талии юноши, проводя по ней, словно желая ощутить движение плавной линии под тканью одежды. — Я не могу этого допустить, господин. Куникудзуши чувствует, как с этими словами Кадзуха касается его шеи сзади, впиваясь в кожу губами, словно желая оставить на ней маленькую метку. — Прекрати… — срывается с губ Куникудзуши, что в то же мгновение переживает непроизвольно растущую дрожь во всём его теле — от одного лишь касания чужих губ к своей шее… — Я прекращу, только если вы ответите на один мой вопрос, — шумно выдыхая, Кадзуха касается губами его ушка, заставляя юношу в своих руках сильнее вздрагивать. — Почему вы снова начали избегать встреч со мной, господин…? Скарамучча вдруг резко замирает, ощущая, как чужая ладонь, мгновением ранее находившаяся на его талии, оказывается теперь чуть ниже, пересекая плотную ткань его хакама… — Я не стану тебе отвечать, — слегка поджимая губы, Куникудзуши пытается сопротивляться — не столько движениям рук Кадзухи и его намерениям, сколько собственным чувствам. Он не хотел вновь оказываться увлечённым в пучину собственных желаний и сладких речей, которыми Каэдэхара умело соблазнял его. Он больше не хотел поддаваться этому влечению, не после того, как недавно увидел Кадзуху рядом с той девушкой… — Я настолько не заслужил вашего доверия, что, вновь бросая меня, вы даже не озвучите причины? — опаляя горячим дыханием кожу на щеке Скарамуччи, Кадзуха уверенным движением ладони скользит под ткань его белья, под которым молодой господин чувствовал то самое предательское напряжение. — Вам не кажется, что это слишком жестоко? — Нет, — выдыхает Куникудзуши, пытаясь отдёрнуть руки своего самурая, на которого постепенно начинал злиться: его раздражал не столько сам Кадзуха, как его собственные ощущения — реакции, воспроизводимые его телом в ответ на умелые ласки, — хватит, Кадзуха… — Скажите мне правду, — настаивает на своём Каэдэхара, касаясь рукой чужого чуть дрогнувшего члена… — Прекрати, — требует Скарамучча, не выдерживая больше той разъедающей его изнутри горечи — причины, почему он вновь стал избегать Кадзуху, почему сегодня хотел показать ему свою другую: жестокую, холодную сторону — ту, к которой у самурая и не было шанса подобраться. — Скажите, почему снова начали избегать меня, господин, — сжимая твердеющую плоть в своей ладони, Кадзуха ещё сильнее прижимает юношу к стене, заставляя того тихо, едва слышно застонать, — я хочу знать, почему вы снова оставили меня без встреч и свиданий, почему снова заставляете меня страдать в томительном ожидании… — Я сказал: хватит, — резко выдохнув, перебивает его Куникудзуши и свободной рукой хватается за чужое запястье, пытаясь увести от себя его руку, — оставь свои сладкие речи для влюблённых в тебя девиц… — невольно срывается с губ господина то, что в одно мгновение и в самом деле заставляет Кадзуху остановиться… — Что…? Скарамучча чувствует, как Кадзуха, словно поражённый услышанным, убирает руки из-под его одежды. Он и не думал, что, упомянув Кацуми, Кадзуха внезапно остановится и, схватив Куникудзуши за талию, резко развернёт его к себе, встречаясь с ним взглядами… — Что я только что услышал, господин Куникудзуши…? Райдэн заметно напрягается, слыша тихий низкий шёпот прямо у своих губ, к которым Кадзуха оказывается непозволительно близко… — Вы ревнуете…? — Ха?! — Райдэн демонстративно усмехается, стараясь выглядеть непринуждённо, будто сама мысль о ревности забавляет его. — О чём ты говоришь? Что за глупость… — «Глупость», значит, — Кадзуха подносит руку к лицу господина, касаясь пальцами его губ, — а избегать меня — это не глупость? Или вы озвучите мне настоящую причину, почему снова пытались оборвать со мной связь…? Куникудзуши слышит его слегка приглушённый, отдающий чем-то угрожающим голос и старается вжаться спиной в стену, будто пытаясь отстраниться от въедливого, залитого кровью взгляда, пробирающего настолько глубоко и чувственно… — Вы приревновали меня, господин, — уверенно заявляет Кадзуха, — а если нет, тогда скажите об этом, смотря мне в глаза. Куникудзуши не понимает, почему в очередной раз он оказывается загнанным в угол — почему он, жестокий господин, убивший человека, кровь которого до сих пор ощущалась на его руках, теперь вжимался в стену, сомневаясь в собственных чувствах перед человеком, которого и в самом деле ревновал… — Не можете…? — довольно усмехнувшись, Кадзуха приближается к губам Куникудзуши, намереваясь увлечь его в поцелуй. — Если это действительно та самая причина, то я поспешу вас заверить, господин, — шепчет он, опуская жадный взгляд к губам юноши, — меня не просто не интересуют женщины, меня не интересует никто… кроме вас. Куникудзуши чуть вздрагивает, ощущая, как, едва только заглянув в глаза господину, Кадзуха обеими руками хватается за его запястья и, вжимая их в стену, приближается к губам юноши, чтобы наконец встретить его своими, заключив их в жаркий, требовательный и неаккуратный поцелуй. — Ммх! — Скарамучча невольно подставляется под ласки чужого языка, что в то же мгновение проникает в его рот, жарко врываясь в глубинку, чтобы начать исследовать, чтобы заставлять господина задыхаться от уверенных движений и ласк, как всегда приносящих такое жгучее, опасное чувство тепла в груди. Кадзухе ничего не стоило довести своего господина от немилости к почти полному повиновению, и всякий раз Куникудзуши старался противостоять этому… — Нет…! — сбитым слабым шёпотом просит господин, едва только успев оборвать поцелуй, который он не позволил Кадзухе углубить и сделать влажным и ещё больше жарким, таким, каким он целовал его всегда… — В чём дело, господин? — приоткрывая свои потемневшие рубинового цвета глаза, спрашивает Каэдэхара, кончиком языка проводя по своей губе, словно пробуя остатки тепла после сладкого поцелуя. Куникудзуши вздрагивает, стараясь изо всех сил не показывать своего откровенного смущения от той картины, что видит. Это было слишком… опасно. — Готов поклясться, вам это очень нравится… — Замолчи, — сквозь пелену помутнения яростно шепчет Куникудзуши, не желая ни слышать, ни признаваться, что на самом деле… он невероятно сильно хотел всего этого, — ты ведь не женат. В твоём возрасте позорно не иметь семьи, о чём вообще ты думаешь? Скарамучча не ведал, зачем и почему он озвучивает вслух эти вопросы? Почему он вдруг позволяет себе эти слабости? Почему его вообще должно волновать семейное положение Кадзухи? Почему всё это снова беспокоит его? — Правда хотите знать, о чём я думаю? — наклоняясь к лицу господина, вкрадчивым тоном спрашивает Кадзуха. — Уверен, вам это не понравится… — Что…? Самурай в ответ молча касается руки господина и, поднеся его ладонь к своему лицу, ласково, почти невесомо касается кожи тонких пальцев губами, будто с толикой вожделения одаривая чужую руку теплом и такой сокровенной, особенной нежностью… — Сегодня, когда вы казнили того беднягу, я знал, что вы хотели сделать… — Кадзуха целует руку господина снова, касаясь его пальцев губами, даже не стесняясь привкуса чужой крови, — вы хотели напомнить мне о том, каким жестоким вы умеете быть. Куникудзуши замирает, помимо тёплого поцелуя на своей ладони, ощущая на себе ещё и потемневший, глубокий, такой пронзительный взгляд алых глаз, в которых плескалось столько откровенного наслаждения и желания… — Но я никогда не переставал помнить об этом и восхищаться вами, господин… — приближаясь к Скарамучче, шепчет Кадзуха, — вы не ждали этого, верно? — самурай осторожным движением своей руки, удерживая в ней чужую ладонь, ведёт её вниз, прямо к собственному паху, — вы пытались меня напугать, лишая другого самурая жизни, но… — он тихо выдыхает, опуская руку господина к напряжённому, крепко стоящему члену, тяжесть которого Куникудзуши отчётливо ощущал даже под слоями плотной ткани, — в тот момент вы были так великолепны, что казались мне лишь воплощением красоты и всего самого божественного, что может быть заключено в человеке… — горячим, пробирающим до дрожи тоном шепчет Каэдэхара, заставляя молодого господина сильнее напрячься от того въедливого в его сознание чувства… — Ты безумец, — прерывисто шепчет Куникудзуши, опуская взгляд прямо к чужому паху, у которого Кадзуха всё ещё удерживал его руку. Ему казалось это таким странным, он никогда бы не подумал, что в момент казни он может настолько впечатлить своего самурая… — Да, так и есть, — лукаво усмехаясь, Каэдэхара выпускает руку господина, в то же мгновение резко хватаясь за его запястье, чтобы притянуть к себе, — я и впрямь обезумел… Кадзуха опускает свободную руку к талии господина, чтобы, чуть наклонив его назад, прижать к себе и, вновь приблизившись к лицу Куникудзуши, горячо, будто в лёгком помешательстве, прошептать прямо в его губы: — …и это только ваша вина. Скарамучча едва успевает сделать вдох — прежде чем он вновь оказывается втянутым в горячий поцелуй, в который Кадзуха вкладывает чуть больше жадности и силы, словно требуя ответа и немедленного подчинения. Первую долю секунды Куникудзуши, раскрывая в изумлении глаза, пытается сопротивляться: он упирается обеими руками в плечи самурая, сдавливая крепкие мышцы под тканью одежд, пытаясь неуверенно, на самом деле совершенно этого не желая, дать ему отпор. Ожидаемо у него ничего не получается — не потому, что он не может оттолкнуть от себя самурая, не потому, что не может выхватить клинок из пояса и снова приставить его к горлу Кадзухи, не потому, что не может укусить его губу, дать пощёчину или хоть как-то оборвать развязный поцелуй, а потому, что… не хочет этого. И, вопреки сомнениям, он всё равно позволяет Кадзухе жарко целовать себя, позволяет сжимать его талию в своих руках, позволяет себе скатиться вниз по стене, вместе с самураем оказываясь прямо на полу… — Господин… — Кадзуха разрывает поцелуй, заставляя Куникудзуши открыть глаза и взглянуть на него — красиво возбуждённого и распалённого чувствами, поддаваясь которым он внезапно берётся за руку Скарамуччи, чтобы поднести её вновь к своему телу, только… — Коснитесь меня… — он задирает рукав хаори, чтобы стряхнуть ткань со своего плеча и обнажить свою грудь, к которой в то же мгновение прижимает чужую ладонь, прямо со стороны сердца, — … вот здесь. Куникудзуши опускает взгляд к своей руке, ощущая под пальцами быстрое и отчётливое сердцебиение… — Так происходит всякий раз, когда вы рядом… — признаётся Кадзуха, заставляя господина обратить слегка изумлённый взгляд к его лицу, — никто, кроме вас, не вызывает во мне таких чувств… — самурай хватается за вторую руку юноши, также поднося её к своему телу, — вас так задело, что Кацуми трогала меня? Сделайте то же самое, господин, — он сбрасывает с себя часть одежды, обнажая второе плечо, — касайтесь и делайте со мной что хотите… Несмотря на откровенное смущение, которое Скарамучча испытывал, слыша все эти откровения, он всё же касается Кадзухи, упираясь ладонями в его крепкие, исполосованные шрамами плечи. Куникудзуши вновь ловит себя на мысли, что испытывает какое-то нездоровое влечение к телу своего самурая, даже когда вот так просто касается его руками… Он думает о том, что хочет провести ладонями по каждому изгибу его груди, плеч, его ключиц и шеи, о том, что хочет коснуться не только пальцами, но и губами — исследовать ими каждый шрам и… — Я слышу ваши желания, господин, — чуть наклоняясь к лицу юноши, прямо к его губам, тихо произносит самурай, — прошу… используйте моё тело. Куникудзуши сжимает губы, слегка прикусывая их в нестерпимом желании прямо сейчас податься вперёд и, прижавшись к Кадзухе, оказаться так близко, чтобы иметь возможность коснуться губами его тела… И одна лишь эта мысль, что он, в отличие от других, может сделать подобное, будоражит его и… становится последней каплей. Он тянется к Кадзухе, уверенным движением подаваясь вперёд, усаживаясь прямо на его бёдра, руками крепко удерживая чужие плечи, чтобы, притянув самурая к себе, встретить его губы очередным горячим поцелуем. Отвечая на поцелуй, Кадзуха обеими руками обводит талию господина, удобнее усаживая его на своих ногах, чтобы позволить ему беспрепятственно наслаждаться своим телом. Куникудзуши нетерпеливо стягивает с предплечий Кадзухи ткань рубашки, стараясь как можно скорее освободить его от мешающей одежды. Он обнажает его руки и грудь и спешно скользит дорожкой поцелуев к его шее, желая ощутить губами каждый её изгиб и каждый шрам… — Господин… — Кадзуха приоткрывает губы в тихом стоне, укладывая ладонь на голову юноше, пока тот начинает покрывать короткими поцелуями его ключицы, медленно спускаясь к груди, руками не переставая оглаживать её, словно желая выведать каждый уголок… Скарамучча не ведал собственных желаний, он просто не в состоянии был контролировать себя, жаждущего этих ласк и ощущений. Он, вероятно, также сошёл с ума, прикасаясь к очень опасным, разрушительным мыслям — о том, что он единственный может касаться своего самурая вот так, что он единственный, кто смеет целовать его и, прямо как сейчас, исследовать руками его тело, попутно продолжая освобождать от одежды. — Господин… Позволяя наваждению опутать себя, Куникудзуши действует хаотично и спешно: он опускается руками к торсу Кадзухи и, цепляясь пальцами за пояс на его талии, торопливо стягивает его, раскрывая хакама, чтобы освободить самурая от мешающих тканей одежд, скрывающих напряжение его твердеющей плоти. Слегка смущённым взглядом господин скользит вниз, к возбуждённому красивому члену Кадзухи, не решаясь коснуться его… — Господин… — Каэдэхара снова зовёт юношу, укладывая ладонь на его щёку, чтобы приподнять его лицо и, приблизившись, вновь поцеловать. Куникудзуши прикрывает глаза и сразу же отвечает самураю, руками хватаясь за его плечи и прижимаясь к нему, ощущая, как тот тянется к поясу, удерживающему его кимоно. — Мх… — Скарамучча тихо выдыхает в рваный поцелуй, от жадных прикосновений к своему телу переживая приток сильнейшей дрожи, отзывающейся приятным покалыванием внизу живота. Сквозь горячие глубокие поцелуи Куникудзуши чувствует, как его самурай начинает обнажать его бёдра, раскрывая слои одежды вслед за развёрнутым пояском, ещё мгновением ранее удерживающим ткань, которая теперь была свободно отброшена в сторону. Кадзуха тянется ладонью к губам юноши и, разорвав поцелуй, спешно проникает пальцами в его рот, безмолвно озвучивая уже знакомую господину просьбу облизать их. Куникудзуши прикрывает глаза, покорно подставляясь под эту жаркую ласку, в которой он, касаясь чужих пальцев языком, обводит их, переживая какое-то слишком сильное возбуждение от того, что делает… Он не успевает сполна насладиться этой близостью, потому что Кадзуха торопливо отнимает свою руку от лица господина, чтобы скользнуть ею вниз, прямо к его ягодицам… — Господин… — горячо выдыхает Кадзуха, опуская взгляд вниз, к истекающему предсеменем члену юноши, которого он ласково касается ладонью, заставляя Куникудзуши сильнее вздрогнуть, — вы такой восхитительный… Скарамучча прикрывает глаза, смущённо отводя голову чуть в сторону и с трудом выдерживая ласки чужих рук, которыми Кадзуха, разводя его ягодицы слегка в стороны, заскользил вдоль ложбинки, нащупывая промежность, в которую торопливо старался проникнуть. У него не хватало терпения, и господин полностью разделял его желание: он подавался навстречу касаниям его пальцев, в то же мгновение переживая лёгкую боль, кажущуюся совсем незначительной на фоне тяжелейшего возбуждения в теле… — Кадзуха… — Скарамучча вжимается лицом в изгиб его шеи, касаясь её губами, пока всё его тело сотрясалось от медленных проникновений чужих пальцев внутри. Несмотря на исходящую от действий Каэдэхары жадность, он действовал аккуратно и бережно, стараясь не допускать сильного дискомфорта. Куникудзуши начинает кусать собственные губы, тем самым пытаясь сдержать стоны, которые так и норовили вырваться из его груди. Он старается расслабиться, чтобы проникновения не казались такими болезненными, но это было почти невозможно — не сейчас, когда он сгорает от желания и предвкушения ощутить Кадзуху в себе, забыться с ним в заветной близости, о которой он мечтал и вспоминал почти каждую ночь… — Мой господин… — Кадзуха опускает ладонь к его шее, заставляя чуть приподнять голову, чтобы встретить его губы поцелуем, вероятно, желая отвлечь от ощущений, которые в то же мгновение разят его тело. — А-ах…! Молодой господин от неожиданности громко вскрикивает, чувствуя, как его самурай, приставив истекающую смазкой головку члена прямо к растянутой промежности, одним резким, глубоким движением проникает внутрь. — Мх… Куникудзуши стонет, закрывая собственный рот ладонью, только сейчас осознавая, что его мог кто-нибудь услышать. Он сжимает губы, стараясь себя сдерживать, ощущая, как раскалённая плоть заполняет его изнутри, тем самым причиняя боль, которую он терпит вопреки здравому смыслу — ему нравится ощущать её, нравится быть заполненным этой заветной тяжестью. Ему нравится каждое, даже самое мимолётное, касание чужих рук, нравятся поцелуи губ, которыми Кадзуха скользит вдоль изгиба тонкой шеи, заставляя Куникудзуши отклонять голову слегка назад. Ему нравится прижиматься к телу своего самурая, нравится крепко сжимать его плечи, нравится водить ладонями по его сильной спине в момент начавшихся движений собственных бёдер… Скарамучча старается опускаться медленно, чтобы не переживать слишком сильной боли, чтобы дать себе возможность привыкнуть к распирающему чувству внутри. Но даже несмотря на всё это, прямо сейчас из-за своего положения он испытывал особое удовольствие, потому что находился сверху, имея возможность полноценно владеть телом своего самурая… И в это самое мгновение начавшейся жаркой близости, когда Скарамучча начинает увереннее двигаться, всё глубже и глубже принимая в себя член Кадзухи, он ощущает, как эта самая мысль, позволяющая ему думать, что Кадзуха принадлежит лишь ему одному, что никто больше не смеет трогать его, смотреть на него… …она дурманила молодому господину голову. — Больше никому… — сквозь пелену сильнейшего возбуждения шепчет Куникудзуши, опуская затуманенный жадный взгляд к своему самураю, — …не позволяй трогать себя. Слыша это подобие приказного тона, Кадзуха тянет лёгкую усмешку и, улыбаясь кончиками губ, приближается к лицу господина в момент, пока удерживает его бёдра, крепко и сильно сжимая их в ладонях и двигаясь им навстречу… — Больше никому, господин, — отвечает он, почти касаясь чужих губ в невесомом мягком поцелуе, — я только ваш… — тихо шепчет Каэдэхара, поднимая слегка прикрытый взгляд к глазам Куникудзуши, — и только вам принадлежу. Скарамучча вздрагивает, ощущая, как его тело содрогается от нарастающего, заполняющего его удовольствия, что подталкивает его прямо сейчас податься навстречу самураю и первым встретить его губы поцелуем — развязным и сладким, вкладывая в него необъятное желание и всё, что наполняет его. Осознание того, что Кадзуха испытывает к нему не меньшее влечение, что никто, кроме него, не вызывает в нём и толики того, что заставляет раскрываться в груди самурая при виде своего господина. Это было ни с чем не сравнимое чувство превосходства, чувство особого отношения и важного значения — страсти, симпатии, доверия и, возможно, даже… — Кадзуха… Молодой господин резко вскрикивает его имя, от слишком глубокого движения внутри выгибаясь в спине и позволяя себе громко, протяжно застонать вопреки всяким опасениям и… — Не сдерживайтесь, господин, — горячо прошептав, просит Каэдэхара, руками ещё сильнее прижимая к себе юношу, крепко сжимая его талию, чтобы, слегка приподняв, отстраниться и уложить господина на пол, на смятую ткань его одежды. — Нас услышат… — тихо шепчет Куникудзуши, оказываясь под телом своего самурая, что, приподнимаясь, берётся обеими руками за его бёдра и, разведя их в стороны, с нетерпением вновь проникает внутрь… — Никто не услышит нас, — уверенно произносит Каэдэхара, с силой толкнувшись упругой крупной головкой сквозь колечко мышц, тем самым заставляя господина изогнуться в спине и тихо простонать, — я никогда не позволю кому-либо ещё услышать ваши стоны, — начиная грубо и жадно двигаться, Кадзуха приближается к лицу господина, заглядывая прямо в его чуть прикрытые от наслаждения глаза, — они только мои, господин, только для меня… Куникудзуши слегка прикусывает губы, ощущая, как горячий шёпот, опаляющий кожу, заставляет внутри него разливаться такому странному удовольствию — словно мысль, что он может принадлежать только Кадзухе… она была такой заветно ощутимой и… — Я никому не позволю увидеть вас таким… — начиная быстрее и жёстче двигаться, во всю длину вколачиваясь внутрь, тем самым заставляя Куникудзуши изводиться и ещё сильнее выгибаться, подставляясь под хлёсткий и резкий темп, Кадзуха сжимает в руках талию господина, словно не желая ни на мгновение отпускать его. — Только для меня, только мой… Сквозь сотрясающие разум чувства и наслаждения Скарамучча слышит в шёпоте своего самурая нарастающую жадность — то, с чем он едва может справиться, пока продолжает грубо иметь его, толкаясь неприлично глубоко, с каждым новым проникновением заставляя господина ещё сильнее сжиматься и негромко постанывать, стараясь сдерживать себя. Он прикладывает ладонь к своим губам, которую Кадзуха в то же мгновение отводит в сторону и прижимает запястьем к полу… — Я хочу слышать, как вам хорошо со мной, — с неким остервенением сдавливая в ладони чужую руку, Кадзуха заглядывает в глаза господину, являя в алых, потемневших омутах столько наваждения и помешательства, столько теней, обличающих в нём подобие жестокости. — Скажите, что вам хорошо со мной, господин, скажите, что только я достоин дарить вам это удовольствие… Тяжело выдохнув, Куникудзуши прикрывает глаза, чувствуя, как губами Кадзуха скользит к его шее, чтобы в одно мгновение прижаться ими к коже и впиться поцелуем — крепким, слегка болезненным, желая оставить яркий след. — Кадзуха… — молодой господин едва ли не задыхается, ощущая, с какой силой самурай почти кусает его в шею. Юноша пытается увернуться, руками упираясь в крепкие плечи, но… — Скажите, господин, — вторит Каэдэхара, словно обезумевший, — скажите, что думали обо мне каждую ночь, что так же, как и я, изводились одиночеством… Он слышит всё это, не понимая, почему вдруг Кадзуха заговорил об этом. Почему он… — Больше никогда… — перебивая мысли юноши, самурай вновь оказывается над ним, опуская к нему взгляд, лишённый всякой ясности и рассудка, — …не пытайтесь сбегать от меня. Куникудзуши раскрывает губы и громко вскрикивает от резко окатившего его напряжения, разлившегося по всему телу. Он чувствует, насколько глубоко Кадзуха проникает внутрь, грубо и безжалостно вталкиваясь в него, с каждым новым движением двигаясь быстрее и быстрее, заставляя господина задыхаться от слишком яркого наслаждения, хаотично хвататься руками за его спину и плечи, закатывать глаза от удовольствия, проникшего, кажется, слишком глубоко, в каждую клеточку его тела. — …не пытайтесь больше оборвать нашу связь, господин. Он почти не слышит его голоса, что озвучивает подобие просьбы с тенью скрытой угрозы… — Я не позволю этому случиться… В это мгновение Куникудзуши становится абсолютно всё равно: он окончательно перестаёт думать головой, поглощённый слишком сильной, разящей и разрывающей его на части эйфорией — он приходит в едва сдерживаемый восторг в момент, пока оказывается в неком подчинении… — Да… Он почти всегда представлял подобное в своих фантазиях, в которых был покорным и послушным, позволял Кадзухе делать с ним всё что угодно: он стоял перед ним на коленях, исполнял любые его просьбы, даже самые грязные и пошлые, такие, на какие молодой господин никогда не согласится на самом деле, но… — Сильнее… …с каждым разом эта грань стиралась всё больше и больше. — Кадзуха… Он уже не ведал ничего из того, что делает или говорит, ощущая, как его опьянённый разум вот-вот растворится окончательно — в преддверии приближающегося оргазма, подступающего всё быстрее и быстрее, с каждым резким и жадным проникновением, раздающимся по всей комнате пошлым, грязным звуком сквозь громкие стоны, в которых молодой господин, исполняя просьбу своего самурая, уже не стеснялся… — А-ах…! Куникудзуши в одно мгновение вдруг замирает, предвкушая острое удовольствие, жгучим теплом омывающее всё тело… — Господин… И вместе с тяжёлым, приглушённым стоном, который Кадзуха озвучивает прямо в раскрытые губы, Скарамучча, сгорая в последней секунде этого заветного момента, наконец громко и ярко кончает: он закатывает глаза, опрокидывая голову назад, весь сжимаясь и мелко сотрясаясь от сильнейшего, тяжелейшего экстаза… Он обильно изливается, теряясь в собственных ощущениях, едва различая тепло чужого, разливающегося внутри семени, что надрывает последнюю ниточку, связывающую его с рассудком. Это было невероятное, прекрасное чувство — полного опустошения и заполненности одновременно. Пока в его голове не оставалось и крохи мыслей, его тело было наполнено тяжестью заветного тепла… — Мх… Куникудзуши чувствует, как его всего сковывает судорога, не отпуская ещё несколько секунд, прежде чем он сможет глубоко вдохнуть и устало закрыть глаза, ощущая, как Кадзуха, касаясь губами его щеки, нежно целует слегка взмокшую кожу, проводя по ней кончиком языка… — Мой господин… Он слышит это заветное «мой», ставшее в этот вечер для них обоих чем-то особенным, чем-то сокровенным, словно признанием, в котором оба согласились стать частью друг друга и их особой, близкой связи. Не в силах ответить и даже взглянуть на Кадзуху молодой господин, пытаясь отдышаться, прикрывает губы ладонью, пытаясь выдержать слишком сильное напряжение, разливающееся приятным покалыванием… по всему его телу. Он никогда прежде не испытывал ничего подобного — такого яркого, сильного удовольствия, которое и в самом деле мог подарить ему только… его самурай.________
Прикосновение тёплой, приятно пахнущей воды, окутывающей уставшее тело молодого господина, заставляет его в одно мгновение проснуться, обнаружив себя лежащим рядом с Кадзухой: тот заботливо обнимал Куникудзуши, поглаживая по его спине ладонями, омывая его руки и плечи водой, вероятно, желая смыть с них остатки прошедшего дня, что был переполнен событиями. Скарамучча приоткрывает глаза, поднимая взгляд к лицу своего самурая, что в ответ дарит ему нежную улыбку — почти такую же, как ту, что он подарил Кацуми несколько дней назад. Только теперь она была наполнена не просто благодарностью и мимолётным уважением, она сопровождалась мягким, влюблённым взглядом алых глаз… — Кадзуха… — Куникудзуши касается кончиками пальцев его лица, проводя по его губам, делая большое усилие, чтобы приблизиться к нему и слегка поцеловать. Господин чувствовал себя страшно уставшим, а его тело казалось почти неподъёмным, и поэтому любое движение давалось с большим трудом… — Да, господин…? — Каэдэхара осторожно берёт руку юноши в свою и подносит к своим губам, чтобы хотя бы так соприкоснуться с Куникудзуши поцелуем. — Приходи ко мне завтра вечером, — просит молодой господин, прикрывая глаза и устало укладывая голову на плечо самураю, — только чтобы никто не видел тебя. — Хорошо, если вы просите… — Нет, — раскрывая глаза, вдруг перебивает его Куникудзуши, — сделай это не потому, что я попросил, — господин слегка хмурится, заглядывая в чужие глаза, в которых отображается тень некоего любопытства. — Приходи, если сам этого захочешь… — просит Скарамучча и вновь прячет лицо в изгиб чужой шеи. Он не хотел, чтобы их отношения имели подобный оттенок, и сейчас, переживая подступ смущения, просит его прийти не как своего подчинённого, а как человека, с которым имеет некую близость… Это было очень важно для него. — Я обязательно приду к вам, господин… — спустя некоторое время отвечает Кадзуха, рукой касаясь лица юноши и проводя по щеке, с которой смахивает тёмную прядку, выбившуюся из копны его длинных распущенных волос. — Я очень этого хочу.________
Господин…? Движение руки, которой Кадзуха проводит рядом с собой, в один миг вдруг обрывается, отзываясь в голове холодным, страшным осознанием… Посреди чуткого, лёгкого полусна самурай резко раскрывает глаза и, отнимая голову от подушки, обнаруживает кровать господина, на которой он спал… совершенно пустой. — Нет… После близости, проведённой с Куникудзуши в купальне, Кадзуха отнёс его в спальню и, уложив, остался рядом, чтобы поутру, как обычно, уйти, но… Неужели? Уже…? Кадзуха резко поднимается, беглым, испуганным взглядом ещё раз осматривая пустующий футон с отброшенным в сторону покрывалом и… Он внезапно вздрагивает, на мгновение цепляясь взглядом за алое пятно, рассыпавшееся по кровати, полу и… всей господской спальне.«Ты что-нибудь знаешь об учении храма Минами?»
Самурай делает неосторожный шаг в сторону, намереваясь пройти к дверям, но вдруг…
«Его основательница сотворила писание, в которой превозносила женское начало, несущее за собой неминуемую смерть…»
Он ощущает под своими ногами нечто странное — мягкий ковёр, кажущийся морем густой крови, что заполнял пространство разбросанными повсюду соцветиями багряно-алых… ликорисов.