It's enough.

      — Хватит.       Бережно подготовленные контраргументы и язвительные комментарии застревают где-то на пути между языком и ключицами. Аль-Хайтам отрывает взгляд от абзаца, который не читает с того момента, как Кавех зашел в квартиру, громко хлопнув входной дверью.       Сегодня он пришел позднее чем обычно, хмурый и молчаливый. Хайтам полулежал на диване, прячась за толстой обложкой книги, совсем не специально имея прямой обзор на прихожую. Он бы никогда не признался кому-либо, даже себе, что не ложился спать, не потому что учебное пособие по латыни было до жути интересным, а потому что кое-кто не пришел в привычное время домой.       Так случалось намного чаще, чем можно было себе представить, потому что с Кавехом будто невозможно было по-другому. Неуловимый ослепляющий ураган, буйство красок, эмоции через край, двухдневный марафон без сна за чертежами, а потом несколько дней отсыпной, это бесконечный поток возбужденных рассказов взахлеб, это спонтанность во всем и стабильность в том же одновременно.       Иногда случалось так, что гениальный архитектор пропадал на месяц без предупреждения, не сказав ни слова. В такие дни Аль-Хайтам списывал бессонницу на перепады атмосферного давления, а раздражение на недосып, стараясь не трогать огромного слона в комнате, который смотрел в упор, не мигая, вгоняя в ужас своей неотвратимостью.       Иногда это были задержки в баре с друзьями. Тогда Кавех заваливался пьяный вусмерть, напевая sherry lady или what is love, спотыкаясь о каждый угол, нарочно спотыкаясь об недовольного, уставшего Аль-Хайтама. Падал тому в объятия, вешался на шею и прижимался горячими губами к ярёмной вене на шее. Не проходило и десяти минут и несколько недовольных вздохов Аль-Хайтама, как Кавех блаженно засыпал в объятиях соседа, не парня, нет Сайно мы не встречаемся, я просто ему помог.       Потом они не говорили об этом и причина вовсе не в том, что не хотели, просто не могли, потому что Кавех ничего не помнил, а Хайтам не видел смысла обсуждать пьяные выходки Кави. Он лишь устало прикрывал глаза, нежно вплетая пальцы в пшеничные волосы и сидел так, пока не удостоверится в том, что пьянчужка в его объятиях глубоко уснул и согрелся. Отнесет в кровать и не укроет, потому что быть пойманным на чем-то таком казалось было просто до ужаса страшно.       И всегда, всегда случалась ссора, когда Кавех опаздывал, разбрасывал свой хлам по всему дому, забывал ключи, а потом пропадал надолго. Аль-Хайтам всегда начинал первым. Колкая фраза или прямое обвинение, неважно, но начинал всегда он.       Потому что невозможно было больше терпеть иррациональную обиду скопившуюся в груди, отравляющую голову и душу. Хотелось поскорее избавиться от инородного, неприятного, ненужного. Не стоит удобрять то, что может разрастись по всей плоскости, заплетая легкие в кружева из нитей, что не выдрать и не вытравить. Это было слишком для Хайтама, слишком сложно, слишком страшно, слишком больно. Всегда слишком.       Доверить кому-то себя и надеяться, что не раздавит, что не оставит засыхать от жажды?       Так все и кружилось в бесконечной пучине из отрицаний, переживаний и ссор, в которых хотелось задеть побольнее, зацепиться поглубже, чтобы с корнем выдрать, чтобы не подходил, не вздумал даже подумать о том, чтобы проявить нежность. Потому что быть нежным Кавех умел лучше прочих. А ещё был до трепета заботливым, хоть и отрицал очевидное.       Кавех всегда знал, когда стоит уйти, когда стоит остаться рядом. Знал любимые блюда своего соседа и, хоть всегда и бурчал при этом, готовил еду на двоих, бережно раскладывая по контейнерам. Чтобы когда Хайтам снова забудет про завтрак - взял еду с собой.       Кавех знал какие фильмы ненавидит смотреть, но обожает обсуждать Аль-Хайтам. Падал на диван рядом с ним включая телик и сразу становилось уютно, не чувствовалось разъедающего одиночества после смерти бабушки.       Кавех знал, что Аль-Хайтам любит, когда его голову укладывали на чужие бедра и вплетали пятерню изящных пальцев, нежно разминая. А если болела голова, то можно было лечь самому и в молчаливой просьбе ждать, когда нежные заботливые пальцы Кавеха будут разминать виски, пока головная боль не уйдет.       Кавех жаловался на одно из условий проживания в этой квартире - уборка, но убираться и наводить уют любил так же трепетно, как выводить четкие графитные линии на чертежах. Так же как Хайтам любил наблюдать за ним во время работы.       Кавех умел быть добрым, чувственным, понимающим, нежным, ранимым. Все это странным образом сплеталось с гордыней, язвительностью, обидчивостью, завистью и неконтролируемым гневом. Гневом направленным на Аль-Хайтама. Который он чаще получал совершенно заслуженно.       — С меня. Хватит.       Кавех отчеканил каждое слово стальным приговором впечатав, видимо, к легким Аль-Хайтама, потому что дышать почему больше не хотелось. Потому что взгляд был совершенно незнакомым, чужим и ужасающе пугающим своей надломленностью и плещущейся на дне рубиновых глаз горечью.       — Что аргументы закончились? — беззлобно и будто примирительно попытался Аль-Хайтам, но просчитался.       В этот раз все было по-другому.       В этот раз все было серьезней некуда.       Он как будто что-то доломал в Кавехе, ведь видел, что тот сегодня не в духе, но обида так привычно выплеснулась в язвительном вопросе об очередных блядоскитаниях Кавеха, что рассудок не успев даже среагировать, мигом коротнул и отключился. И так всегда и только с ним. Будто болезнь, вирус, системный сбой, проникал глубоко в тело, несясь по венам к сердцу, которое Аль-Хайтам постоянно старался чем-то накрыть, забить в дальний угол. Оно бесполезно хрупкое, наивное и ненадежное, зачем оно ему? Когда Хайтам не прятал его, все не теряли случая по нему пройтись. Так зачем?       Но Кавех как всегда был иррациональным исключением, добирался до самого угла и постоянно заглядывал за плотное полотно, скребся, скребся, впусти.       И вот послышался хруст не с привычной стороны, а со стороны Кавеха, будто последняя балка, надломленная и убогая, наконец-то сломалась под весом проблем, переживаний и ревностных, совершенно необоснованных, нападок соседа. Ящик Пандоры схлопнулся, перестал источать золотой свет, потух.       Каждый сантиметр его тела становится километрами между ними, когда Кавех напряженно вскакивает со своего места и идет в сторону комнаты. Сразу слышится какой-то шум, стук и переполох.       Аль-Хайтам думает, что это очередное шоу, мгновение не двигается с места и тупо слушает, как что-то постоянно перекладывается с места на место. Перед глазами все еще стоит этот взгляд, в ушах звенит яростное «хватит», а рот совсем не хочет закрываться от недоумения.       Взяв себя в руки, Аль-Хайтам на негнущихся как палка ногах, идет в сторону шума.       Кавех порхал между углами комнаты, огромной кучей сваливая одежду посередине. Цветастые футболки, прозрачные рубашки, с узорами и вырезами, нежными и кричащими оттенками, теперь бесформенной кучей валялись на полу.       Представление продолжалось совершенно не намереваясь закачиваться. Аль-Хайтам холодно подумал, что на этом все и закончится. Что это просто очередной способ насолить в ответ, демонстративное пошел ты нахуй, запугивание, дрессировка, чтобы заставить его… Что?       — Я даже не знаю, стоит ли спрашивать, что ты делаешь, — надменно процедил Аль-Хайтам, надеясь, что страх не проскользнул в интонации.       Кавех молчал.       Кавех молчал и это оказалось ни благодатью, ни блаженным наслаждением, а чистым ужасом. Он сковал все тело Аль-Хайтама с головы до пят, заставляя тупо смотреть на отстраненное, с толикой усталости лицо Кави, что уже складывал вещи в чемодан.       Вещи не вмещались, да и нужны ли они были вообще? Точно не Кавеху. Главное чертежи поместились, ноутбук был при нем, главное материалы коробочка к коробочке, главное не остановиться и не посмотреть в сторону черствого ублюдка.       — Кавех, все это жалко выглядит, ты же знаешь? Куда ты собрался? Ты ведь не всерьёз.       Аль-Хайтам надеяться, что голос не сквозит отчаянием и надеждой, старается сделать более грубым, иначе попадется как дурак на том что в животе все скрутило от паники.       Кавех молчал, лишь устало прикрывал глаза. Все что нужно он собрал, остальное он оставит — пусть выкидывает, сжигает, втаптывает в грязь, прямо как Хайтам делал это с ним все это время, совершенно не замечая. То притянет, то оттолкнёт, как маятник.       Кавех молчит и подходит к выходу, который преграждал Аль-Хайтам, скрестив руки на груди, прожигая взглядом бывшего...друга? Были ли они когда-нибудь вообще друзьями?       Кавех молчит и поднимает взгляд, проваливаясь в тягучей бирюзе с частичными гетерохромными крапинками глаза. Хочет хорошенько вмазать по лицу, ладонью, наотмашь, чтобы было куда больнее и обиднее, чтобы почувствовал не боль, а унижение, которое Кавех испытывал и испытывает каждый божий день на этом чертовом свете.       — С дороги, — цедит Кавех, холодно прищурившись.       — Нет. Тебе некуда идти, признай это.       Сопротивление удивляет, но не останавливает, рука все же размашисто опускается на щеку со звонким шлепком. Кожа на ладони горит, будто плавится. Хайтам не поворачивается обратно, глотает злость с приправой в виде страха.       Они никогда не поднимали друг на друга руку. Ссорились, унижали, обзывали, язвили и посылали нахуй, но только не смели поднять и пальца руки. Потому что было всегда что-то недосказанное, что-то, что выражалось в спонтанной заботе Аль-Хайтама и полной чепухе, которую нес Кавех.       Все это походило на драмокомедию, в которой два придурка не могли разобраться в чувствах друг к другу, находясь буквально с кучей ответов наповерхности.       Но что же происходит сейчас? Что все это значит? Что все по-настоящему, что Кавеху надоело играть свою роль, что прямо сейчас он ускользает сквозь пальцы как песок. Надо что-то делать, надо что-то сказать, остановить.       Кавех пытается протиснуться, грубо отпихивая Хайтама в сторону, но встречает неожиданное сопротивление.       — Чт…?       Сомкнув стальной хваткой чужие запястья, Хайтам толкает Кавеха к стене, наваливаясь всем телом, чтобы не шелохнулся, чтобы не вздумал даже дёрнуться. Аль-Хайтам загнанно дышит в чужую шею, стараясь игнорировать жгучую боль на щеке, думая о том, что ни за что не отпустит сейчас, никто не заставит.       Кавех едва может дышать, все его тело сдавил тяжелый Хайтам, что грубо вжал его в стену, вцепившись мертвой хваткой. Он тут же почувствовал себя каким-то беспомощным, загнанным, сломанным. Обидно, обидно до дрожи, хотелось накричать и сказать, чтобы его отпустили и немедленно проваливали прочь. Хочется начать колотить Хайтама в грудь и выкрикивать оскорбления. Потому что невозможно больше это терпеть. Кто они друг другу? Зачем они приносят столько боли друг другу, перемежая все это крупицами заботы?       Но все, что он может сделать, это едва запрокинуть голову и позволить слезам катиться вниз по щекам, а легким загнанно дышать в такт Хайтаму.       Никто не двигается, не смеет отойти от сценария. Иначе все рассыплется еще больше, поди разбери потом, где чей кусок. Но все это удушает, словно жесткий ремень на шее, затягиваясь все больше и больше.       Беззвучные слезы плавно перетекают в истерику. Всхлипы уже слышно слишком отчетливо. А дрожь не спутать ни с чем. Хайтам лишь плотнее прижимается, освобождает запястья от плена своих ладоней и стискивает в объятиях, не смеет поднять головы, все жмется, жмется. Будто если прижмется еще сильнее — соединится и уж тогда точно не нужно будет бояться того, что Кавех уйдет.       — Отпусти… Отпусти, Хайтам, отпусти, хватит…       Захлебываясь слезами, Кавех едва разборчиво шептал рядом с ухом, умолял, потому что слишком. Слишком больно. Слияние оказалось неприятным, совершенно болезненным, невозможным. После стольких слов, после стольких ран, верить, впускать, доверять? Невыносимо.       — Хватит. С меня хватит. Я понял, ты просто пожалел меня тогда по старой дружбе, просто одно мгновение слабости, а потом не мог избавиться. Я понимаю. Я знаю. Я никогда и не должен был поверить в то, что…             — Нет. Замолчи. Заткнись, я тебя прошу. Не смей говорить этого.       — …Что я заслужил хоть каплю надежды на помощь. Это лишь прихоть, игра, я понимаю, хватит, отпусти, я больше не могу. Я ухожу.       — Нет.       От этого хотелось только больше взвыть, оттолкнуть. Невозможно было слушать, это разрывало Кавеха на куски, это противоречило словам, это было невозможно слушать. Он уперся ладонями в плечи Аль-Хайтама и попытался отстранить, но был ли у него хоть шанс?       Теперь не было сомнений что делать, и делать это нужно немедленно. Что если не довериться сейчас — потеряет. Не хотелось даже думать о том, что больше не может терпеть его, что хочет уйти. Нет. Этого не должно быть, этого не может быть.       Аль-Хайтам поднимает голову и начинает зацеловывать слезы. Кавех отворачивается, кусает губы и не дается, убегает. Потому что слишком приятно, потому что слишком больно, потому что непривычно.       — Не смей…       — Кави, прости.       — Даже не смей…       — Я тебя поцелую и ты никуда не уйдешь, хорошо?       — Уйду, с меня хватит.       — Прошу.       — Ты смешон, ты никогда не просишь. Это очередной эксперимент? Не надоело играться?       — Замолчи.       Сухие дрожащие губы коснулись соленых, чувственно сминая. Хотелось много раз сказать прости и обнимать, обнимать, обнимать. Хотелось сказать — я дурак, я трус, я просто надеялся, что ты никогда не уйдешь, что сможешь терпеть и позволишь мне быть трусливым и дальше.       Кавех громко всхлипнул и до боли зажмурился, переполненный эмоциями, он хотел отстраниться, он не мог терпеть - это слишком много, это слишком приятно. Его разрывали противоречивые чувства, он погибал в них. Аль-Хайтам сминал его губы нежно, не торопясь, но с чувством, с толком, с расстановкой, будто говорил «извини» каждым касанием.       Длинные бледные пальцы гладили спину, будто успокаивая, пытаясь загладить вину. Горячий, мокрый язык лизнул нижнюю губу, сначала нерешительно — спрашивая, а потом смело юркнув в чужой рот. Кавех уже не осознавал себя собой и на автомате отвечал на поцелуй, тонув в собственных чувствах.       В ту ночь Аль хайтам больше не смел прятаться, больше не смел причинить боль. Лишь оттолкнул чемодан с вещами подальше, буркнув «разберу потом», подхватил Кави за ягодицы и понес в свою комнату, как маленького ребенка, чтобы уложить под теплое одеяло и не отпускать до самого рассвета прося прощения бабочками поцелуями, разлетевшимися по всему лицу.       Утром они поговорят и дальше будет определенно не легко, но Аль-Хайтам больше не будет убегать.