[Я танцую у тебя, у тебя температура]
Достоевскому нравится то, как Коля тянется к нему в своем слепом, безысходном, безумном отчаянии. Тянется, прижимается всем телом, хватает за руки, заглядывает в глаза и держит сильно, все сильнее и сильнее — будто ища опору, спасение, защиту; защиту от всего того, что его преследует, терзает и мучит, защиту от всего того, что творится в его больном, искалеченном разуме. — Здесь никого нет, Коля. Достоевскому нравится то, как Коля своим сорванным голосом повторяет: «Спаси меня, Федя». Повторяет в беспамятстве, снова и снова, будто молитву, стискивая его ледяные ладони в своих горячих все крепче и крепче — и спутанными в невнятную речь словами исступленно твердит, что они опять здесь, что они опять говорят с ним, что они опять его душат и сводят с ума. — Здесь только я. Достоевскому нравится то, как Коля смотрит на него в момент, когда сознание его погружается во мрак окончательно. Смотрит своим надломленным, диким, почти нечеловеческим взглядом, в котором ослепительно-острыми гранями сверкают, чередуясь, отражения всех его галлюцинаций. Смотрит с такой бесподобной, бездонной, безнадежной надеждой. Смотрит как на единственный источник света в этой непроглядной тьме, охватившей его. Достоевский это обожает. — У тебя просто опять температура.[У тебя температура тела-тела моего]
Коля дрожит; Колю трясет и колотит, как если бы он был объят сорокаградусным лихорадочным жаром, как если бы он был объят ужасным, нестерпимейшим холодом; Коля в своем бредовом порыве льнет все ближе и ближе. И Федор улыбается ему. Улыбается — о, он умеет это делать, умеет, как никто другой! — самой светлой, самой нежной, самой ласковой своей улыбкой, полной теплой заботы и искренней любви. Лживой улыбкой лицемерного Бога, обнимающего самое хрупкое свое создание перед тем, как разрушить. — Все это пройдет, и все снова будет хорошо. Я обещаю. Лгать он тоже умеет, как никто другой. И Коля ему верит. Коля всегда, всегда ему верит, всегда верит в него — и это Достоевскому нравится едва ли не больше, чем все остальное. — Я принес лекарства, которые тебе помогут. Уже через пару часов тебе станет лучше, вот увидишь. Во всей этой фантасмагории призрачных образов, теней и голосов он хочет быть единственным, во что Коля верит по-настоящему. — Выпей таблетку, пожалуйста. Он хочет, чтобы его ложь была для Коли единственной правдой. — Просто выпей. Он хочет, чтобы Коля не выздоровел никогда.[Возьми все мое]
Коля необычайно красив в те мгновения, когда рассудок его со звоном раскалывается на мельчайшие крупицы. И Достоевский в эти мгновения необычайно в него влюблен.[Возьми все мое сердце]
Влюблен в то, с какой покорно-доверчивой, безоговорочной готовностью Коля в очередной раз беспрекословно отдает ему свой разум в полную власть, принимая от него очередную белую таблетку — без малейших сомнений, без малейших колебаний, без малейшего подозрения. Влюблен в то, как Коля, еле дыша от удушающих его иллюзий и чувств, повторяет: «Свет мой», — повторяет маниакально, повторяет как одержимый, вновь и вновь фанатично припадая болезненно-горящими губами к его холодной руке, со стихийной неотвратимостью распаляя обычно холодную душу этими торопливыми, смазанными, обжигающими как огонь прикосновениями — и заставляя обычно холодные мысли плавно сбиваться с их обычно-привычного хода. Влюблен, наконец, в то, каким сумасшедшим, неистовым пламенем горят глаза Коли, когда Коля глядит на него, глядит, глядит, глядит — и во все более и более запущенной форме видит в нем то, что не реально. «Я люблю тебя, Федя, люблю тебя, люблю, так сильно люблю, и я так рад, так рад-рад-рад, что ты здесь, ты со мной, и ты меня тоже, я знаю, ты меня тоже любишь, любишь, любишь, свет мой, я вижу, что любишь, и боже, как же я рад!..»[Найди мое сердце, в груди мое сердце]
Достоевскому нравится быть самой прекрасной из Колиных галлюцинаций — самой сладкой, самой сиятельной, самой пленительной, самой больной. Достоевскому нравится быть ярчайшим центром Колиного безумия — той самой точкой отсчета-невозврата, к которой изощренно тянутся все нити; нити смыслов, иллюзий, грез, обмана и самообмана, на каждой из которых Коля готов с восторгом повеситься, будто свихнувшаяся марионетка на праздничной веселой гирлянде. Достоевскому нравится ощущать Колин жар на своей коже, когда Коля покрывает своими быстрыми поцелуями его ключицы и ребра, каждым из них опаляя почти до ожога. Очень нравится. О-ч-е-н-ь.[Загадка для сыщика: где мое сердце-бриллиант?]
Правильно. Все, все правильно. Теряй голову, Коля. Сходи с ума, Коля. (Гори.)[Укради и пойми...]
(Не останавливайся.)[...мое сердце — пустышка и льдышка]
Достоевский жаждет запустить пальцы Коле в волосы, вцепиться в них, притянуть его к себе и целовать, целовать, целовать — до одурения, до боли, до кровоподтеков. И он это делает.[Сердце мое — пустышка и льдышка]
Достоевский жаждет запустить пальцы Коле прямо в разум, вцепиться в каждую его мысль, разломать ее на неузнаваемые части, стереть в порошок и развеять по ветру. И он это делает.[Сердце мое — пустышка и льдышка]
Все сильнее. Все крепче. Все ближе.[Возьми весь мой свет]
Жар Коли неумолимо топит что-то ледяное внутри, в самой промерзшей глубине бездонного сознания и плоти; что-то такое, что, возможно, топить совершенно не стоит — но сейчас Федор готов позволить ему это, готов позволить все что угодно, готов отдаться всем своим холодом этому огню без остатка.[Весь мой свет электрический]
Тусклым желтым светом конвульсивно мигает старая настольная лампа, оставленная на грязном полу, и тени, резко очерчивая край кровати, словно строгим библейским заветом четко проводят границу (не)допустимого — и Федор из раза в раз переходит ее, должно быть, со слишком большим наслаждением.[Свет мой искусственный]
С наслаждением от того, как Коля сбивчиво шепчет ему свое: «Я люблю тебя, Федя, люблю, свет мой, люблю, люблю, люблю», — которое вскоре еще более сбивчиво обрывается до одного лишь исступленно-охриплого «люблю» на исходе каждого судорожного выдоха. С наслаждением от того, насколько же горячими ощущаются на шее Колины губы, когда они влажно скользят вдоль сонной артерии, предательски бьющейся обезумевшим пульсом, будто неисправный код — программной ошибкой. С наслаждением от того, насколько же Коля сейчас его.[Свет мой софитный]
Ведь это так, Коля? (Ведь ты сейчас мой — не правда ли?) (Ведь ты так любишь быть моим — ответь мне, Коля, ответь, ты ведь любишь?)[Найди, где мой свет...]
Достоевский до помешательства влюблен в эти бесконечно-вечные пылающие секунды, когда разум перестает ему подчиняться — и тело тоже.[...где в глазах моих свет мой нефритный]
До смешного примитивно устроенное человеческое тело, с такой поразительной, почти удручающей легкостью отзывающееся на каждое Колино жадное прикосновение. На каждое его рваное движение. На каждую искру его всепоглощающего, сжигающего всякие останки самоконтроля огня.[Ищи напряженный безжалостный свет]
Греховное, воистину по самой природе своей увязшее во грехе человеческое тело, по каким-то идиотским причинам так отчаянно желающее, чтобы это не прекращалось — нет, ни за что, не сейчас, только не сейчас, когда ему так жарко от запредельной близости Коли, когда его пожирает то же пламя, что пожирает изнутри Колю, когда он как последний грешник горит душой своей на одном костре с Колей, сгорая всецело, заживо, дотла. Только не сейчас, когда он в кои-то веки благоговейно сходит с ума. Сходит с ума, словно Коля, вместе с Колей, из-за Коли; сходит с ума самозабвенно, упоенно, экстатически, рассыпаясь бессвязными мыслями по скомканной простыне, распадаясь жгучими всплесками иррациональных эмоций на простейшие алгоритмы, разлетаясь сакральным безумием ощущений на опаленные пожаром осколки невыразимой, необъяснимой, непостижимой дрожи — и так миг за мигом, импульс за импульсом, все хаотичнее и хаотичнее.[Укради и пойми...]
Только не сейчас, когда он каждым изорванным в клочья фрагментом своего забывшегося в неге сознания так блаженно далек от Божьей Воли во всех ее проявлениях — и так дьявольски близок к первозданному адскому пламени. Им же для себя сотворенному.[...что мой свет — это свет отраженный]
Жизнь определенно не более чем забавная шутка, придуманная чокнутым Богом-извращенцем для собственного немыслимо-странного развлечения. Федор знает это, как никто другой. И вся поистине безграничная ирония этой абсурдной всевышней шутки внезапно заставляет его смеяться — смеяться более безумно, чем когда-либо смеялся Гоголь.[Свет отраженный]
И почти слепо проводя кончиками все-таки ставших теплыми пальцев по горячему лицу Коли, продолжающего задыхаться от неотступного жара, Федор сквозь туманную поволоку в голове с обостренным восхищением думает о том, что именно это — его ад. Именно он. Безудержный, инфернальный, апокалиптичный огонь в облике человека, пришедший в этот мир из самой преисподней ради того, чтобы сжечь его... до основания. Горящий заживо в каждом своем слове, действии и взгляде. Искрящийся своим безумием ярко, будто факел. Озаряющий своим умалишенным ослепительным пламенем абсолютно все вокруг.[Пойми, что мой свет — это свет отраженный]
Это ты, Коля. Это ты, ты, ты освещаешь здесь все. Это все ты. Это — твой свет. (Поймешь ли ты, глупый?)[Свет отраженный]
И наконец разбиваясь, так потрясающе-потрясающе сладко разбиваясь рассудком вдребезги в резко вспыхнувшем разряде электрических чувств, пронзающих насквозь, Федор на грани сверхграничной утраты себя исступленно желает лишь одного: пусть этот свет не прекращает гореть. Пусть не гаснет этот сумасшедший огонь в замутненных до ясности блестящих глазах Коли — никогда, никогда, никогда. Пусть не затухает этот апокалиптичный костер — до самого краха всего мироздания.[А сердце мое — пустышка и льдышка]
Пусть в нем сгорят все. (Ты ведь сожжешь всех, Коля, сожжешь всех-всех-всех, начиная с меня — ради меня?)[Сердце мое — пустышка и льдышка]
Достоевский готов залить Колин разум ядом, растворить его в кислоте, утопить в полночной Неве — все, только бы пламя продолжало пылать. Достоевский готов целую вечность удерживать Колю в его психотическом кошмаре, потоком параноидного бреда переходящем в психотический же экстаз — все, только бы и дальше ощущать настолько же пьяняще-безраздельную власть над ним и над каждой (каждой, каждой!) его мыслью. Достоевский готов быть Колиным светом, Колиным безумством, Колиным Богом, Колиным всем-чем-угодно — готов быть любой его грезой, только бы, только бы, только бы...[Сердце мое — пустышка и льдышка]
Только бы и дальше греться в его огне. (Не отпускай меня. Не вздумай. Не сейчас. Не сейчас...)[Пустышка и льдышка]
И в какие-то мельчайшие доли мимолетно сверкнувших секунд самозабвенно ощущать его пламя своим. (Я убью тебя, если ты отпустишь.)[Пустышка и льдышка]
Потому что едва Коля отстранится хоть на миг — Федор вновь погрузится в ледяной холод всем своим существом. Замерзнет до самых костей. Замерзнет до самой изнанки сознания. Замерзнет, будто и не оттаивал никогда — ни на мгновение. Ни на один удар сердца. (Слышишь меня, Коля? Слышишь? Слышишь?)[Пустышка и...]
Но Коля не отстраняется. Коля обнимает лишь сильнее, держит лишь крепче, прижимается лишь ближе — и целует своим полным маниакального жара пылающим поцелуем, и глядит своим полным нездорового обожания обожествляющим взглядом, и повторяет как заведенный все свои слова о любви снова, и снова, и снова. И Федор... не отвечает ему на них. Не отвечает на них тем же. Нет, конечно же нет. Он ни разу не отвечал. И не ответит. Разумеется, не ответит... Разумеется, разумеется. Это исключено. Это было бы уже чересчур. Это даже для его от всей души исполняемого спектакля был бы уже перебор. — Я... тоже.[Я танцую у тебя, у тебя температура]
А потому он произносит лишь это — и это чистая правда, в которой нет ни толики лжи, ни грамма обмана. Ведь он действительно любит тоже — любит то, как Коля его любит. Очень. Очень. О-ч-е-н-ь. И в момент, когда старая лампа меркло моргнет в последний раз и, окончательно сломавшись, внезапно потухнет, он будет продолжать смотреть на Колю, не смыкая глаз — и будет различать все его заостренные от болезни (такие прекрасные) черты с прежней отчетливостью, невзирая на развернувшуюся вокруг них кромешную тьму.[У тебя температура тела-тела моего]
Потому что ему будет светло. «Как же мне темно, Федя. Как же темно...» — Все хорошо, Коля. Ему — будет светло. — Я рядом. До чего же светло. — Я с тобой.